Катькин сад

Солнце катилось спелым яблоком за горизонт. Его помятые медные бока истекали струями — точно искрящегося сока — прямых золотистых лучей, блестели красно-оранжевыми язычками такого земного, такого теплого огня на еще лиловом, тяжелом, не занявшемся пламенем небе. Он, собирая рабочую сумку, невольно загляделся в желтое, золотое окно, блестящее этим спелым, сладким, сочным солнцем, и вздохнул, уставив карие, почти черные, диковатые глаза в этот желто-оранжевый блеск — на секунду парень точно засветился, прямо как небо, и не мог думать ни о чем другом, кроме чуда этого закатного солнца. Юлик уже успел привыкнуть к красным всполохам-перьям, точно на небо разлили кипящую, бурлящую кровь, к мягкому розово-желтому небосводу с кислым апельсином солнца посередине, к затянутому серой дымкой туч голубоватому куполу, но… такой листопадно-осенний закат он видел впервые. Оно ведь и правда выглядело, точно яркий кленовый ковер — желтизна, изредка разрываемая вспышками темно-красных, коричневых, оранжевых листьев, вперемешку с попадавшими яблоками, точками желудей и грибов. Ветер дышал на него вечерним и таким осенним теплом, что почему-то хотелось поежиться, укутаться в шарф и зарыться в него от теплого жидкого счастья, тотчас разлившегося у него в груди… Дети смотрели на этот закат с таким же восторгом: они улюлюкали, показывали пальцами своим мамам и папам и кричали: «Ну посмотри, посмотри!» Те, переодевая ребятне обувь, только кидали на них редкие улыбки — уставшие, вымученные — и принимались снова завязывать шнурки, почему-то путавшиеся в их, казалось, всему наученных руках. — Юлик, дорогой, ты меня слышишь? Очнись! — прокричали ему почти на ухо, отчего он тут же поморщился, но и проснулся (не то чтобы ему сильно хотелось просыпаться) от этого удивительного вечернего зрелища. Онешко оторвал свой мечтательный взгляд от окна, отчего его глаза наполнились привычной темнотой и серьезностью. Зелено-желтой осени в них больше не было. Как и в нем. — Ммм… Да, Людмила Вячеславовна? — сначала Юлик даже не понял, зачем его отвлекли от столь занимательного и бесполезного занятия — рассматривания ленинградского неба, — пока он не увидел за ее массивной теплой фигурой прятавшегося ребенка, хлипкого, худющего, с бело-молочными ручками и темно-синими глазами-озерами, Колю Виноградова. Онешко выдохнул, улыбнулся трехлетнему мальчику и то ли спросил, то ли просто констатировал факт: — Колю опять забрать некому? — Как обычно, — она чуть подтолкнула мальчика вперед и погладила его по взъерошенной черной головке. — Отец допоздна на работе, бабушка из квартиры выйти никак не может, сам знаешь… Тебе ведь несложно? Хотя, если у тебя какие-то планы… — Что вы, Людмила Вячеславовна, никаких планов в рабочий день, — он улыбнулся ей лукаво, а она, кажется, фыркнула недовольно и, пробормотав что-то вроде «до завтра», удалилась, чтобы распихать молодым воспитательницам других детей, за которыми не смогли прийти родители. Юлик кинул короткий взгляд ей вслед, ухмыляющийся и шальной, а потом взял за руку Колю, который тут же начал что-то пищать о том, как сегодня ему было весело и интересно. Онешко кивал и улыбался, пока выслушивал всю эту чепуху. Успел переодеть ему обувь, нахлобучить заботливо оставленную в рюкзачке панамку и вывести за забор детского сада. Мальчик все что-то говорил и говорил — четко и вполне хорошо, но тихо-тихо, отчего Онешко не понимал и половины его пресловутого монолога. Впрочем, у парня и так голова была занята совсем другими, более взрослыми, что ли, мыслями. Думал, например, когда Людочка (так он называл ее за глаза) наконец от него отстанет. Еще только он пришел на работу, она тут же пыталась у него выпытать — как-де так, что молодой парень пошел в воспитатели, неужели, чтобы найти себе здесь свободную невестку? Секунду после она уже стала накидывать ему варианты, показывая то на одну миловидную барышню, то на другую, словно в голове у нее никак не могло уложиться, что он пришел работать сюда, потому что просто любил детей. Юлик вроде попытался ей объяснить раз, второй, третий — она хоть и перестала предлагать ему кандидатуру каждой свободной воспитательницы, но непременно выясняла, чем он собирается заниматься на выходных и неужели, холостой и красивый, он свободен по вечерам. С другими девушками и женщинами ему было попроще — несмотря на то, что был парнем, он быстро стал среди них своим, завсегдатаем, при котором можно было жаловаться на парней или мужей и ожидать поддержки его сильного плеча. Не обошлось первые несколько дней без заигрываний и стрельбы глазами, но закончилось все тихо и мирно — в конце концов, чего им, часики-то не тикают… Людочка, самая из них, женщин, важная и пышная, все пудрила ему мозги, хотя проработал уже полтора года и был, в общем-то, всем вполне доволен (кроме того, что на восьмое марта он вываливал кучу денег, чтобы никого не оставить без подарка, а этих самых денег у него было кот наплакал). Нет уж — казался он ей каким-то без невесты неполным, что ли, недоделанным. Знала бы она, что он ночами гулял по Катькиному садику, наверное, хватил бы сердечный приступ… Так Юлик и думал, как бы заставить Людочку наконец успокоиться насчет его личной жизни, машинально передвигая ногами в сторону двери молочного магазина — красного, каменного, стоявшего напротив садика. Он всегда по вечерам (завозили свежий товар, правда, к обеду), за минуту до закрытия, покупал у милого продавца, чьего имени он даже не знал, бутылку молока, иногда — когда кончится или захочется — творог, банку сметаны или бутыль кефира. Он был настолько мил, что иногда, вытягивал ему ломоть сыра, специально для Юлика припасенный, или доставал из холодильника последний брикет сливочного масла. Онешко в ответ рассказывал ему какую-то занимательную историю, когда был один, или давал одну из конфет-сосалок, которые обычно держал для детей, когда с ним стоял засыпавший на ходу Коля. Юлик никогда не уходил оттуда недовольным или грустным. Выходило все почему-то так легко, словно они общались с самого детства, а не встретились первый раз полтора года назад, когда Юлик только переехал из Ульяновска в Ленинград. И думать об этом продавце он мог часто, если не практически постоянно — как его зовут, как живет, есть ли девушка или жена. Как это было неловко — ловить себя на мысли о чужом человеке, но и, с другой стороны, до чего же приятно… Юлик встряхнул головой, просыпаясь от своего очередного «мысленного сна»: — Дядя Юлик! — это Коля завыл где-то у него под боком, утыкая в живот маленькие тупые кулачки. — Ну пойдем домой уже! Я устал! Пойдем… — Я знаю, как тебе не терпится, Коля, — обратился Онешко к нему, наклонившись слегка и посмотрев в глаза, — дядя Юлик тоже очень-очень хочет домой, но ему надо купить молока. Как он без него будет завтра есть кашу? Хорошие мальчики ведь едят по утрам кашу, да, Коля? Дождавшись кроткого кивка, Юлик продолжил идти. Вот уже почти у стеклянной двери. Сердце где-то там, в груди, занялось быстрым стуком от предвкушения — так сильно парню хотелось увидеть чужое лицо и вымученную, но такую искреннюю улыбку… *** По белой плитке, грязной от пыли, плыли желто-оранжевые лучи заходящего солнца. На секунду Никите показалось, что это какая-то странная грязь, оставленная очередными покупателями, и лишь потом, заметив явное несоответствие, он усмехнулся себе и невольно провел по лицу рукой — точно, заработался. Чувство такое, будто он отпахал на заводе все положенные ему восемь часов, а не простоял весь день за прилавком, то и дело зевая и садясь на приготовленную табуретку. Хотя в чем-то эту работу и правда можно было сравнить с днем обычного советского рабочего, разве что сила тут нужна была не физическая, а моральная. С самого открытия магазина в нем кипела и елозила толпа народа, все разговаривали, пытаясь скоротать время, нетерпеливо кричали, гаркали то друг на друга, то на самого продавца, препирались с ним, скорее с нервов, впрочем, чем со зла — этот шум противно давил на уши и буквально заставлял сжаться под ним, словно между молотом и наковальней. Мало того, что он тратил кучу сил на этих нервозников, которым негде было больше вытрясти свою агрессию, так он и сам заряжался, как батарейка, этой злобой — сам мог гаркнуть на кого угодно, но до упора держался. Потом все равно всю эту ненависть, весь этот гнев как рукой снимало, стоило только одному парню появиться в дверях магазина. Кто он был, кем работал, как его звали, в конце концов, Никите было неведомо, да и ладно — ему хватало легких разговоров и чужой приятной улыбки, чтобы узнать о парне самое ценное. Ничто так Гридина не спасало, как эти вечерние встречи, после которых он, уже радостный и спокойный, отправлялся домой, в коммуналку, не имея никакого желания ссориться, ругаться, кричать или как-либо еще портить шаткие соседские отношения. Гридин — честное слово! — не понимал, что в этом парне было такого. Обычная внешность, обычный голос, обычная одежда, обычная улыбка… Никиту всегда замыкало именно на улыбке: стоило ему только увидеть ее, как нервы, натянутые, будто струны новой гитары, так сильно, что были готовы лопнуть в любой момент, вдруг — разжимались, превращаясь в этакие спокойные текучие макаронины, обмазанные расплавленным сливочным маслом, а ком злобы, копившейся в груди, как бы растворялся и уходил. Именно этот страннейший феномен Гридин никак объяснить и не мог. Стоило какой-нибудь молодой покупательнице или случайному дедушке улыбнуться, Никита запросто дарил им улыбку в ответ, но внутри не чувствовал ничего, кроме, разве что, искорки благодарности и тепла. Что же было особенного в улыбке этого парня, что Гридин тут же таял, хотя и, конечно, никогда не подавал виду? Каждый раз, когда видел ее, он понимал, по щелчку пальцев мог узнать ответ на вопрос, но тотчас паренек скрывался за дверью, это трудное знание неведомым образом ускользало, а Никита так и оставался ни с чем. Мысль оставалась лишь вертеться на кончике языка, чтобы при следующей встрече снова заискриться в мозгу и — снова — погаснуть, как только Гридин оставался один. Никита думал, что такое случается только с подростками, витающими в облаках и смотрящими на мир через розовые очки своей юности. Все эти интуитивные вздорности, фантазии, странные перепады настроения, изломы сущности — последний раз с ним такое случалось, когда он первый раз влюбился в соседскую девчонку, бойкую озорницу с тяжелой русой косой. Фантастика, честное слово! Так и хотелось всплеснуть руками — дабы театрально завершить образ — но помешала с размаху открывшаяся дверь, в проеме которой, как и каждый вечер, стоял один и тот же человек, знакомый всякой черточкой своего лица. И вроде все, как всегда — извинился за дверь, поздоровался, быстро подошел к прилавку, улыбнулся, тут же принявшись искать в сумке деньги и отшучиваться за свое опоздание — но у Никиты, уже успевшего обомлеть и превратиться в размякшую спокойную макаронину, это не вызывало никакой предсказуемой скуки. Скорее, наоборот, ему было приятно такое обычное каждодневное посещение. В конце концов, рутину ощущаешь только тогда, когда начинаешь ей тяготиться. — Ты сегодня опять с малым? — кивнул Никита на ребенка, который буквально висел на руке парня и канючил свое: «Ну быстрей! Ну пойдем!» — Что-то вроде того, — усмехнулся он, запихивая в сумку бутылку с молоком. — Ты извини за шум. Поздно уже — он устал. — Да я все понимаю. Хотя поменяться с ним жизнью на денек я бы не отказался, — Никита перегнулся через прилавок, пытаясь разглядеть спрятавшегося за ногу парня, как за мамину юбку, мальчишку. Впрочем, увидел Гридин только клочок черных волос с глядящий на него глаз, синий-пресиний и страшно большой, как это часто бывает у малышей. — Чувак, я вот все думал, но никак не могу понять — почему у тебя брат такой пугливый? Я вроде не кусаюсь, да и не страшный особо… Однако парень, к удивлению Никиты, вдруг рассмеялся, закинув сумку себе на плечо. — Серьезно? Мы даже не похожи! Просто из детсада, где я работаю, его забрать некому. Попросили отвести. Гридину тут же захотелось оправдаться и извиниться за неловкие слова, но его уже успели прервать: — Да ладно, успокойся, я сам виноват, что не сказал, — и кивнув мальчику, который тут же радостно взвизгнул, парень сказал: — Ну, бывай, что ли. — Ну… Бывай. Дверь за ним быстро закрылась. Никита, тут же выбросив из головы воспоминание об этой неловкости, вновь попытался вспомнить, чем таким его притягивала эта улыбка, но опять потерпел поражение — понимание уже успело уйти, оставшись танцевать на кончике его языка. Сначала он раздраженно вздохнул, запустив пятерню в волосы, а потом, кажется, и усмехнулся, то ли себе, то ли этим странным обстоятельствам, то ли этому странному вопросу, а то ли и тому, что он так волновался о парне, чьего имени даже не знал. Не то чтобы знание такого незначительного факта его бы как-то успокоило, нет, но у приличных людей это было, что ли, принято — это пресловутое знание. По сути своей, человек, чье имя тебе неизвестно, автоматически становится незнакомцем, а о незнакомцах волноваться смешно, правда? Но Никита волновался. И это немного — самую чуточку — его пугало. Почему только чуточку? Гридину, конечно, хотелось знать, как зовут того, кто каждый раз, сам этого не зная, вытаскивал парня с того света отчаяния, но не это было первостепенно — ему лишь бы только поймать загадку этой улыбки за хвост. В каком-то смысле, Никита походил на искусствоведа, пытавшегося понять выражение лица Мона Лизы. И парень надеялся, что окажется одним из тех немногих, кто все-таки сможет его разгадать. Гридин ушел, закрыв за собой магазин. Потянулся мечтально и поплелся к своей остановке, надеясь как можно скорее упасть на кровать; солнце, ярко пискнувшее в его глазах последним лучом, отвлекло от дум. И лишь на краешке сознания трепыхалась одинокая, тихая мысль: «Хоть бы завтра мне повезло».

«Увидеть бы его завтра не таким измученным».

Людям не зря говорят бояться своих желаний. Ведь иногда — они исполняются, и порой далеко не так, как этого хотел сам желающий…