Катькин сад

День не задался с самого утра. Сначала он опоздал на трамвай, потому что только на полпути вспомнил, что забыл выключить плиту; вследствие — опоздал на работу, за что наткнулся на гневные взгляды, выговор и упрек: «Знала бы я, что опоздаешь, ни за что бы сегодня премию не получил!» Потом он, как всегда рассеянный, по своей привычке смотреть на природу, а не на людей, чуть не забыл ребенка на улице, другого почти убил дверью, у третьего разлил чай себе на руки и, между прочим, обжегся (хотя кого это интересовало). Его всегда радостная улыбка постепенно гасла, словно вечернее солнце, краснеющее и постепенно уходящее за зубчатый рельеф далекого леса. Впрочем, от этого руки не слушались его лучше: игрушки все еще падали, девочки все еще плакали под его расческой, а он ведь старался быть аккуратнее и нежней, правда. Обычно все было не так плохо, даже сносно, хорошо, отлично, а это факт удручал его еще больше. К концу дня Онешко был настолько накручен и взвинчен, что ничего вокруг себя не видел, даже на небо, желтое, чистое, совсем не смотрел, и глаза, карие, почти черные, как будто стали еще темнее, еще туманнее, еще тише. Всякая искорка солнца, попадавшая ему в глаза, тут же меркла, гасла, сливалась с цветом его радужки и зрачка — все их омут, особенно темный сегодня, особенно грустный, особенно злой, глотал, не давился. И только один неловкий факт, пожалуй, еще держал парня в шаге от грусти и неминуемого уныния — сегодня он наконец получит зарплату, маленькую, удобную, уютную. Может, хоть это сделает его чуточку радостным? Хотя кого он обманывал… Получив заветные деньги и уложив их в кошелек, он отправился к магазину, где его (необычно, но ожидаемо) встретила очередь — сегодня всех воспитателей освободили раньше обычного, ровно как и детей (потому что намечалась плановая уборка или что-то подобное, он не вникал). Солнце еще висело желтым кругом лимона на голубо-зеленом куполе неба, листва его обрамляла малахитовой зеленью, словно лавровым венком, а его белые искры блестели на окнах и сером асфальте, чугуне заборов и дереве аккуратно поставленных лавок. В одно время Юлик бы сравнил солнце с Цезарем и, конечно невольно, с собой, улыбнулся бы и комически загордился ради собственного заливистого, детского смеха, но сегодня он попросту солнца не видел. Впервые за долгое время он не обращал внимания ни на что вокруг, а черепная коробка была до хрустального звона пуста, в ней не бегали привычные мысли и незатейливые слова — все валилось не только из рук, но и из головы. День не задался с самого утра, неудачи преследовали одна за другой, следующая сильнее предыдущей. Что могло ждать его еще хуже, чем это? Наверное, уже ничего… Громкий шаг. Шелест. Свист. Чье-то плечо — врезалось. В секунду с плеча полетела сумка, а чья-то ловкая рука вынырнула из нее с кошельком — заветным и дорогим. Тут же — кулак в голову. Природа, серая, невидимая, тугая, вдруг пошатнулась и явилась Юлику во всех красках — яркое солнце забило в лицо, мерцая фиолетовой, черной тучей, полной гроз, влаги и грома, дерево за ним захрустело хворостом и жухлой листвой, трава, помятая, пела, и шаг, тяжелый, беговой, парень услышал уже на асфальте. Юлик ощутил это так резко, что сначала и не сообразил, что с ним произошло еще секунду назад. И лишь потом, когда мысли забежали с бешеной скоростью, когда боль ударила в голову, а рука наткнулась на темнеющее пятно, осознал, немедля встал, закинул сумку и тут же сломя голову побежал. Как — непонятно. Люди глядели вслед, удивляясь — только подбежали к нему, только увидели темно-багровую лужицу, парень уже смылся куда-то. Сумасшедший. Голова гудела и кровила (кожу ему содрало неплохо, так что Юлик придерживал рану рукой, чтобы не заляпать одежду), ноги подкашивались, заполненные свинцом, и сопротивлялись, точно во сне: почему-то когда он начинал бегать там, в своих мечтах, что-то, как будто невидимая ватная стена, замедляло его движения и заставляло, в конце концов, остановиться, выдохнув весь оставшийся в легких воздух. Или ему это только казалось? Покрытые трещинами стены домов, углы, переулки, деревья и люди, заборы, машины, скамейки и площадки — все так мелькало, что и не разобрать: где правда, где ложь, где иллюзия, а где реальность. В лабиринте фантазий и отражений Юлик отчетливо видел лишь один силуэт — бегущего впереди воришки. А он скакал, как лань, то вперед, то назад, поворачивал, проворачивал, удачливо перебегал через пешеходные переходы, бежал в коридорах мусорок и гаражей, петлял, как будто не только жил в Ленинграде с детства, но и слился с ним, с его томным дождливым голосом, а оттого знал каждый его уголок, как самого себя. Онешко то и дело норовил потерять паренька из виду. Мозг отчаянно подсказывал Юлику: «Хватит! Остановись!» — пока перед его глазами маячили тени и черные пятна. А он бежал. Больше из страха — боялся не выйти, не выбежать из этих дворов. Спустя минуты три-четыре он уже догонял — в голове потихоньку прояснялось, а в теле проснулось будто второе дыхание, ноги, что ли, его послушались, ссадины гудеть перестали, кровь запеклась на висках, остановилась. Паренек перед ним то и дело оглядывался и, невольно, конечно, смотрел Юлику прямо в глаза своими, серо-стальными, широко раскрытыми, испуганными. Внутренне Онешко уже ликовал. Руку, свободную, все тянул вперед, как бы надеясь достать вора, схватить за шкирку и вытряхнуть кошелек из его ребер — вот, казалось, уже поймал, еще чуть-чуть, только бы подбежать чуть ближе… Кто ж знал, что он нырнет куда-то, юркнет — исчезнет с концами. Юлик, честное слово, не знал. И только лишь завернув за очередной переулок, он остановился и выдохнул, уперев ладони в колени — вора и след простыл. Успел ли зайти в парадную за кем-то, спрятался ли в машине, а может шмыгнул под капот — его не было. Смылся. Убежал. Улизнул. Твою мать! Онешко привалился к стене, пытаясь отчаянно отдышаться и не заплакать. Впрочем, получалось не очень — он давно не занимался, все никак не мог отойти, дышал часто и рвано, то и дело хватаясь за грудь, пока другой, свободной, рукой пытался остановить слезы, все просившиеся из глаз, уже заблестевшие на ресницах. Обидно до чертиков. Он — неизвестно где, в карманах ни копейки, все знакомые и друзья слишком далеко, чтобы хоть как-то помочь, а милиционеры, даже если попадутся честные, все равно вора, скорее всего, не найдут, а значит, целый месяц ему занимать, чтобы весь следующий год купаться в долгах… Юлик опустился по стенке, прижимая ладони к глазам, и — уже по-настоящему — заплакал. Шмыгал носом, собирая в лукошко своих грязных, испачканных в крови рук лужицу слез. Всхлипывая, дышал, а точнее, пытался дышать — скорее, проглатывал огромный шматок воздуха, а потом сидел, шмыгал, что-то бурчал себе под нос, чтобы затем снова вынырнуть и наглотаться испорченного пылью кислорода. Хорошо, что рядом никто не ходил: он уже рыдал в голос. Слезы текли против всякой его воли — хотел бы прекратить, да не мог. Они, оставляя грязные дорожки на щеках, катились к соленым и мокрым губам произвольно, самостоятельно, неосознанно. Как будто он в этом нуждался — слишком долго не плакал и много злости внутри накопил. Слезы вытягивали из него душу — все те обиды, весь этот страх оказаться потерянным, бедным, одиноким, всю эту невозможность быть на людях самим собой, не оправдываться ни перед кем, не бояться людей и их ненависти и все это, порой ненавистное, его желание жить — не за что-то, а скорее уж вопреки. И с каждым всхлипом, с каждой слезой, с каждым вздохом это желание становилось все сильнее и сильнее, что даже невольно заставляло его улыбнуться сквозь слезы и — даже встать. Ему стало легче, хотя его проблем это нисколечки не решило, а состояние организма и вовсе только ухудшилось — стресс скрыл симптомы только на время. Например, головная боль вернулась, а ноги опять подкосились. Юлик вытер лицо платком, стирая остатки слез, оттер кровь с виска и щеки, сколько смог, на затылке — только промокнул, поморщившись и ощутив под рукой здоровенную шишку. — И что мне делать? Даже денег попросить не… Стой-ка… А это может помочь! *** Вечер. Грязный солнечный свет струился из пыльного, давно не чищенного окна, размазываясь оранжевыми брызгами по затоптанному полу из плитки, по стеклянным витринам, бутылкам, пакетам и коробкам. Половину его небритого уставшего лица залило яркой апельсиновой краской — в карих глазах плескались вечерние искры, уже медленно, но верно затухавшие под тяжестью ночной темноты. Теперь и северный край неба погрузился в усеянную звездами тьму, темная синяя краска, точно из-под кисти художника, аккуратным мазком закрыла скромную лиловую полосу и заставила зажечься первые фонари — ночь наступала, а вместе с ней и время закрывать магазин и уходить. Все советские люди уже спешили с работы домой — пешком ли, на трамвае, метро или даже такси — надеясь добраться раньше, чем темнота успеет проглотить все небо и вспыхнуть миллионами звезд и тяжелой белой луной. Как будто это было жизненно важно, жизненно необходимо — оказаться дома до темноты. Никита никогда этого прежде не понимал и шагал домой скорее лишь по инерции, чем из боязни попросту не успеть, но сегодня… что-то пошло не так. Точнее, всего лишь одна, казалось бы, крохотная деталь — тот самый парень, постоянный покупатель, ждать которого к самому закрытию уже стало делом привычки, почему-то… не пришел. Гридин подождал его еще пять минут, постоянно бросая короткие взгляды на дверь; потом — снова пять, уже поглядывая то на дверь, то на часы (ой, его трамвай уже успел уйти!); и потом — еще раз пять, уже потихоньку собирая сумку, но все еще ожидая, что вот он сейчас зайдет, весь потный и взъерошенный, и скажет, почему же так опоздал. А тот все не приходил и не приходил. И страх, до этого не понятый, непонятный, чудной, тут же схватил его за горло стальною рукой. Стадное чувство заставляло Гридина нервно ходить по комнатке магазина, то и дело глядя в окно, и постоянно ежиться от вида спешивших домой людей. Он и сам был готов в ту секунду сорваться, сбежать, уйти, но отчаянно держался до последнего. Никита разрывался между двумя противоположными желаниями — как можно скорее отправиться домой или дождаться все-таки этого засранца. Пока Гридин стоял, но уже весь трясся. С одной стороны, какое-то внутреннее чувство мучило его, какое-то непонятное, интуитивное волнение, словно с тем парнем случилось что-то ужасное, а с другой — Никита аж кипел от негодования. Гридина вся эта ситуация злила. Не то чтобы он правда бы обязан каждый день являться и дарить свою извечно радостную и легкую улыбку, нет, но… Это стало таким привычным, рутинным делом, что превратилось в нечто само собой разумеющееся. И, конечно, тот вовсе не был обязан приходить, бежать, но Гридину все равно этого хотелось, как бы странно и противоестественно это ни звучало. Хотя бы увидеться с ним, пересечься глазами, поговорить как угодно, даже скоро, недолго, да хоть одним глазком взглянуть, да хоть голос услышать — их встречи стали настолько привычными, что само его нутро сопротивлялось и злилось. Никита определенно чувствовал что-то похожее, когда первый раз поссорился с Катькой, а та объявила ему бойкот — караулил ее около подъезда, следил в школе, подбрасывал записки, цветы, лишь бы просто увидеть ее реакцию, да просто чтобы заглянуть в глаза хоть на секунду! Тогда его нутро тоже злилось, гремело, взрывалось, изнывая от желания наладить отношения и снова видеться с ней каждый день. Сейчас тоже все так, хотя все-таки по-другому (этот парень, в конце концов, не Катька, не Зоя, не Ирка) — Никита был уже готов взорваться от злобы, но вовремя себя остановил: — Да что, блять, происходит, Гридин? Он наверняка не придет! У него может быть куча причин, чтобы не прийти. Че ты стоишь тут, как идиот? Как будто что-то дохуя страшное произойдет, если ты уйдешь и не увидишься с ним! Учись у Юры — он не ждет никого и уходит точно по времени… Может, хоть на следующий трамвай успеешь. Вздох. Гридин, не долго думая, подхватил свою сумку, вышел, повертел ключами в двери, да так и ушел — быстро, уверенно, зло. Парня в голове он поносил последними словами, ровно как и судьбу, заставившую так его задержаться. Скрытый от солнца тяжелыми кронами берез, он все кричал внутри, все ерзал, негодовал, злился и ругал — себя, парня, случайных прохожих, которые очень не кстати оказались рядом. И делал все это как будто даже не своим внутренним голосом. Нет, точно каким-то более черствым, грубым, что ли, шипящим и жестоким — Никита слышал его время от времени, когда был на что-то особенно зол. Сегодня для этого сошлись все звезды — традиционная толкучка, крики покупателей, их неуместные оскорбления и споры, белый шум из человеческих голосов и отсутствие всякой возможности разрядиться. Не было сегодня той улыбки, которая делала его измазанной в масле податливой макарониной, освобождала от гнева на покупателей, себя, бросившего училище и оказавшегося в магазине, да и весь мир, дарила какой-никакой покой и уют. Никогда раньше Гридин не встречал людей, способных выразить и передать всю свою жизнерадостность и энергию другому, так сказать, абсолютно бесплатно. Все улыбались ему, когда что-то хотели, а тот — не надеясь ни на какой подарок и каждый раз удивляясь, что ему подсовывали масло или сыр, такие же желтые, как и всегдашнее чужое настроение. Да хотя бы за это Никита на него и ругался — что был слишком не похож на всех его прошлых друзей. И только первый упавший на лицо Гридина луч прекратил эту молчаливую злую тираду. Свет коснулся чужой щеки, точно теплой людской ладонью, и прошептал что-то до ужаса знакомым, привычным, вечным голосом, блеснул в глазах карими искрами, и Никите сразу сделалось как-то спокойнее и солнечней, как это бывало после его улыбки. Самой загадочной улыбки на свете. Идти — еще минут десять. По дороге он любовался малахитом высаженных в рядочек берез, оранжевыми реками лучей на жарком, выдыхающем пар асфальте, солнцем, зашедшим самым кончиком своего круга за горизонт, серыми пятиэтажными домами, блестевшими красными искрами и наконец переставшими выглядеть уныло и душно, и людьми, текущими, как нескончаемый быстрый поток, способный в любую секунду задавить, сломать, уничтожить. Шел медленно, то и дело вынужденный пропускать несущихся сломя голову прохожих, как будто вовсе не боялся огромной толпы, стекавшейся с рукавов, перекрестков к одной маленькой и тревожно бурчащей остановочке, не страшился ни ее визгов и возгласов, ни бурной силы, ни толкучки, ни тесноты. Хотя парень все еще злился на своего неудавшегося полудруга-полузнакомца, спокойствие уже пришло. Вместе с ним — пустота, вялость, апатия, желание плюхнуться на диван да так и уснуть, но и какое-то непонятное счастье, чувство заполненности, удовлетворенности происходящим, простая радость за мир, в котором он жил. И тихая улыбка его карих глаз, которые уже почти, уже практически совсем смирились с неудавшейся встречи… — Эй!.. Чья-то рука дотронулась до плеча, да столь резко, просто, фамильярно, словно они были знакомы сто лет, что невольно заставило Гридина пошатнуться всем телом. Он вздрогнул — совсем не на шутку. И повернулся, сшибая спешивших и злых работяг. А перед ним — он: весь потный и взъерошенный, с запекшейся кровью на виске, с непонятным диким страхом в глазах, уперший руки в колени и совсем задыхавшийся, точно успел пробежать марафон. И говорил так же — коротко, с придыханием, то и дело поглядывая по сторонам: — Слушай… фу-у-у… Не найдешь… пять рублей?.. Я верну… *** — Как ты только умудрился так вляпаться? — парень по-дружески нежно коснулся набухавшей на чужом затылке шишки и цокнул. — Не знаешь, кто это мог быть? Юлик оглянулся. Грязно-оранжевый свет лился из запотевшего окна трамвая, аккуратной змейкой плыл по затоптанному изношенному полу, то и дело, к своему удовольствию, натыкаясь на людские ноги — в лакированных ботинках, в балеточках или красивых каблуках, в маленьких кожаных сандаликах или калошах — и играя на них темными красноватыми бликами. Онешко заметил эту игру практически сразу, точно он зашел в этот злосчастный тамбур, и был почему-то уверен, что никто больше не обратил на это никакого внимания — из-за усталости ли, из-за любопытства. И все, к его удивлению и удовольствию, все-таки смотрели на эти кроваво-солнечные зайчики или просто глядели в окно на мелькавшие между делом деревья, улицы и дома — главное, что на него не обращали никакого внимания (или просто украдкой кидали тихие навязчивые взгляды). Он-то думал, что все до сих пор на него пялились, как это делали первые несколько минут, точно он и тот парень зашли в трамвай (последний эти жалкие пять рублей Юлику любезно одолжил). Но, к счастью, никто больше не мерил его волнительным взглядом, не бросал презрительные усмешки и тем более не обсуждал: «Ты видел-видел? Что с ним?» — заламывая свои беленькие ручонки, державшиеся за контрастно большую, тяжелую черную сумку. Наконец парень мог выдохнуть и сказать: — Да я откуда знаю?! Я видел лицо, но вспомнить вообще не могу, как будто я смотрел не на него, а сквозь. Разве что, глаза серые… Впрочем, даже если бы я помнил, это бы вряд ли что-то дало — милиция возьмет заявление, а потом посмеется и забудет, оставит его где-то в архивах. Есть ли смысл туда вообще ехать, как думаешь?.. Оранжевый зайчик прыгнул на его припухшую щеку, как будто пощекотав нос. Юлик улыбнулся, силясь не чихнуть, сначала посмотрев на это бесформенное теплое пятно, а потом парню в глаза — такие же, как у него, карие, темные, но в свете солнца заигравшие теплыми тонкими искрами, точно закрывшиеся мерцающей дымкой, — и невольно загляделся; в жизни не видел ни у кого таких глаз, скрытных, скромных, но доверчивых и открытых. Не то чтобы он не встречал стеснительных мальчиков, скромных доверчивых парней или кого-то более твердого, жесткого, но не лишенного этой мягкой сердцевины, но… почему-то ни у кого из них не было таких карих глаз. Голубые, зеленые, серые, а нередко и помесь всех этих цветов, карие, черные, болотные — всякие, но что-то в его глазах было такое, чего он не видел в других. Юлик и сам не мог объяснить, что именно. Особенный ли блеск, какая-то их пугающая способность глотать капли дневного света, оставляя на поверхности лишь светлые нити или мелкие-мелкие искры, возможно. Пытаясь разглядеть в них это «именно», Онешко слишком долго не прерывал зрительный контакт. Еще бы один миг — возникли бы вопросы. К счастью, парень первым отвел взгляд, твердо упершийся в запотевшее стекло. Юлик с секунду гадал, подумал ли о нем он что-то или не обратил внимания (в его положении иначе себя вести не будешь), но еле заметно выдохнул. «Вроде бы нет. Ты все еще обычный парень, Юлик, расслабься». — Знаешь что, чувак… Ты, наверное, мне не поверишь, но у меня отец работает в отделении, так что я могу как-то за тебя попросить — может, и отыщется твой кошелек. Юлик выпучил глаза и аккуратно, медленно кивнул. — Ага… Ммм, ты знаешь — я поверю. Только я не пойму, раз у тебя отец милиционер, че ты работаешь продавцом? — Юлик еще раз оглянулся и затем, наклонившись к парню, прикрывая рот с одной стороны рукой, прошептал: — Я, конечно, не эксперт и вообще лезу не в свое дело, но, типа, иерархия, репутация, все дела. Кто бы что ни говорил, в этой страны нет равенства возможностей, о котором кудахчут на каждом шагу. — Хах, возможно, ты и прав, не мне судить. Это долгая история, может, как-нибудь потом расскажу. — Конечно, — отодвинувшись и цокнув, — такую историю первому встречному не расскажешь… — Это ты к чему вообще? Если ты меня так шантажировать пытаешься!.. — Хаха, какого ты обо мне мнения! Я о другом. Я имею в виду… ты бы даже не заикнулся о чем-то подобном в разговоре с незнакомцем, правда? И тем более не помог бы так незнакомцу. Мне бы так, буду честным, не всякий бы друг помог. И это так парадоксально, что несмотря на все это, мы даже не можем назвать друг друга по имени. По-моему, это тупо, так что… — кое-как подвинувшись в этой селедочно-сбитой толпе и вынув ладонь из кармана брюк, Юлик не менее аккуратно, лавируя между телами или частями тел, протянул удивленному парню руку: — Юлий Онешко. Юлик. Приятно познакомиться. Парень сначала оторопел от такой резкой и неожиданной смены событий. Ему, верно, как и Юлику, до поры до времени казалось, что не знать чужого имени — это нормальная и здоровая традиция, а в чем-то большом их отношения, такие странные, как будто скрытые, и не нуждались. С другой стороны, он как никто другой понимал, о чем именно говорил Юлик: они давно вели себя друг с другом, как закадычные приятели, даже его друг не раз это подмечал, а он — один из самых проницательных людей, которых тот когда-либо знал. Может, сейчас и пришла пора наконец перевести эти скрытые отношения во что-то более наглядное и реальное?.. Парень пожал ему руку в ответ. — Никита Гридин. Юлик показалось, что кто-то вдруг толкнул его в бедро. А Никита, тут же вскинув глаза, спросил: — О, это не твоя остановка? — А, да, точно, спасибо… Бывай, Никит! — Расскажешь потом, что с твоим кошельком! — прокричал Гридин напоследок, прежде чем Юлик скрылся за потоком выходивших из трамвая людей. Юлик вышел, прошел пару метров и тут почувствовал, что из кармана что-то упало. Он посмотрел на асфальт и тут же улыбнулся.

На нем лежала его десятирублевая купюра.