Катькин сад

В его глазах отражались решетки. А еще в них плескался страх. Не как соленая вода в море или капли в луже, даже не как тянучая сгущенка, а вернее, как мед, густо-прегустой и сахарный, начисто лишенный жидкости. То есть глаза блестели, как будто стеклянные, твердые и неподвижные, а потому и страх, столь ярко в них заметный, только тянулся и копошился, нежели метался по радужке из стороны в сторону. Может быть, Юлику это было даже на руку — если не вглядываться, в его расширенных зрачках можно было заметить лишь нечто похожее на удивление, нежели дикую — до крупной дрожи — панику, которая его вот-вот собиралась накрыть. Внутри его груди как будто взрывались темные фейерверки, сердце клокотало, готовое покинуть тело неудачливого хозяина, а желудок от страха сжался, пытаясь вытолкнуть остатки еды из себя наружу. Снаружи — не то чтобы это было сильно заметно. Лоб не покрылся холодной испариной, дыхание оставалось тихим и не тревожным, ладони не тряслись, да и вся его фигура держалась в стуле прямо, но не слишком. В общем, Юлик всем своим видом показывал, что совершенно не понимал, за что и как он здесь оказался и вообще ему пора на работу. Автор совершенно не понимает, как Онешко мог завалить вступительные в театральное. Наверное, он бы и сам подивился своему актерскому таланту, если бы он мог думать о чем-то, кроме: «Они ничего не докажут. Они ничего не докажут! Они ничего не докажут…» Пока же иначе и быть не могло: Юлик сидел у стола с лампой и кипой всяких милицейских бумаг, дежурный же сидел напротив и ждал напарника. Милиционер постоянно нервно отводил глаза, утыкаясь в рапорты и отчеты, чтобы потом снова — тихонечко — их поднять и украдкой взглянуть на каменно-спокойного и неподвижного Онешко. — Вы, — вдруг резко заговорил он, — знаете, почему здесь находитесь? Конечно, знаю; не вчера родился. — Понятия не имею. — Его голос дрогнул лишь слегка, на конце фразы, как будто парень не выдержал ее веса. Впрочем, это вряд ли было замечено — милиционер был и сам слишком взволнован и даже напуган, чтобы подмечать такие тонкие вещи. — Ой-ли! — крикнули сзади; напарник, очевидно, более опытный и приземленный, уже приближался. Вот это я, блять, влип. — Уверен, — продолжил голос, когда его обладатель плюхнулся на свой стул, вытянул ноги и надвинул козырек на глаза, — что не хочешь нам сам ничего рассказать? — Уверен. — За такое, — вздохнул он вальяжно, без намека на сочувствие или жалость, — знаешь ли, не прощают. — За «такое» за что? Тот как бы исподлобья взглянул на Юлика, но затем вновь уткнулся в собственные руки, разглядывая большие морщинистые ладони. До сих пор он избегал зрительного контакта, хотя говорил настолько уверенно и фамильярно, что весь его облик казался нелогичным, странным и совершенно нереальным. Может быть, оно так и было — не настоящее лицо, а лишь маска, созданная для устрашения. — За что, за что… — тот неловко подтянулся, тыкнул дежурного мальчишку вбок, чтобы тот начал записывать; белая кудрявая голова нависла над листом тонкой серой бумаги. — Так ты не признаешь свою вину? — Какую вину? Может, вы хоть будете смотреть мне в глаза?! — а Онешко был готов вот-вот взорваться от негодования. Ему почему-то казалось, что будет только страшно; хоть поджилки у него и тряслись, смеяться тоже хотелось до икоты. — А я, — он выпрямился и уставил свои глаза в чужие, начиная немую битву, — а я скажу, гражданин Онешко; но сначала мне нужно доподлинно знать, где ты был вечером той субботы, что делал и кто может это подтвердить. — Он положил свою голову на сцепленные в замок руки, не прерывая зрительного контакта. Пожалуй, зря Юлик на нем настоял — теперь ему в самом деле стало не по себе… — К сожалению, этого требует протокол; я уже прекрасно знаю, где ты был и как красноречиво будешь врать… — Какой вы, бл… блин, самоуверенный… кхм… лейтенант. Ну записывайте; а в итоге судья меня оправдает. И я в этом не сомневаюсь… Немая битва между тем продолжалась. Пока курчавая белая голова с энтузиазмом записывала показания, Юлик перестал бояться и внутренне улыбался. Страх, тихо переливавшийся в карих глазах, исчез, сердце успокоилось, и все нервы, натянутые до предела, расслабились. Конечно, не от принятия своей неизбежной участи. Как же ему все-таки повезло, что это был не четверг, а рядовая выходная суббота, когда единственное, что Онешко мог позволить себя вытворять — пить и орать всякую ерунду на квартире на пару с Гридиным. Неужели они кричали так страстно? Даже смешно… *** Уже спустя пару часов Юлика отпустили: хорошенько расспросили, позвонили Никите (потому что по памяти знали его номер), уже с каким-то сожалением смотря на Онешко, затем выслушали Гридина и принесли всяческие извинения за подобное недоразумение. Даже руки пожали. Удивительно. — Так на тебе правда заявление написали? Как вообще эта бабка могла подумать, что ты… из этих? — Никита даже поморщился, выказывая своим видом всяческое отвращение к бабуське, которой как будто совершенно нечем заняться, и к этим самым, которыми она их обоих почему-то окрестила. Внимательный зритель бы и вовсе заметил, как напряглись его кулаки, черта лица, а зрачки темных глаз сузились. Невнимательный бы, наверное, разве что подметил нотки злости и неприязни в его голосе, а может, и какого-то подспудного, незаметного страха. Да любой случайный прохожий заметил бы, какое недовольно-противное у Никиты было лицо. Один Юлик шел с ним рядом, смотрел и не видел, как будто слепец. Может, потому что в голову ударил адреналин от взглядов ушлых милиционеров и своей поразительной победы над ними, может, потому что влюбленность была сильной и крепкой, а может — и то, и другое одновременно. Любовь — она как сладкий яд, который туманит разум. В любимых мы всегда видим лишь самое лучшее, закрываем глаза на недостатки и проступки, какими бы тяжелыми они ни были. Кажется, возлюбленный — самый честный, добрый, светлый человек, который нас никогда не обидит, однако… так бывает далеко не всегда. Ах, если бы только любовь могла трезво смотреть на людей — сколько бы несчастных семей не получилось, а сколько счастливых образовалось!.. Если бы только любовь была хоть чуточку более тревожной и спокойной — сколько бы проблем могло это решить. Любовь слепа, глуха и равнодушна ко всем, кроме объекта своего обожания, что, в свою очередь, почти всегда ведет к ссорам, непониманиям и недомолвкам. Сказки учат нас, что любовь всесильна — пожалуй, это так и есть; жаль, что вместе с тем она чертовски глупа и совершенно не хочет умирать. Может быть, будь это чувство хоть чуть умней, Юлик бы послушал, увидел Никиту, задумался бы и смолчал?.. Ленинградское небо вновь разразилось дождем — пока довольно мелким, но противным; хорошо, что чрез тучи проглядывалось солнце — Онешко был уверен, что совсем скоро погода наладится. А пока встал под черный зонт, который открыл над ними Гридин, очень близко, почти вплотную к своему «другу». Внутренние тормоза как будто теперь дали сбой, совершенно изношенные годами мучений и пряток. Хотя, ведь так все и было — хоть ты прячься, хоть нет, ничего не изменится, и всегда ненавидящие найдут возможность тебя найти и закопать. Зачем тогда стараться «спокойно жить», если это все равно лишь несбыточная эфемерная мечта?.. Да и не может быть так (во всяком случае, ему так казалось), что человек тебя любит, но за какую-то деталь, черту характера вдруг возненавидит! Не поймет, удивится, но не возненавидит; а если все-таки разозлится, значит, всегда ненавидел. Вернее, так о положении дел думалось Юлику, который до сих пор скрывался ото всех разве что из страха перед партией и ее шестерками. Наверное, он был слишком добрый, раз не понимал, как можно ненавидит кого-то всем сердцем за одно лишь то, что другого человека никак не касается… В любом случае, Онешко был почему-то уверен, что Никита его поймет, не сдаст, а может, и вовсе полюбит. Разве Юлик не заслужил своего счастливого конца? На улице посерело, хотя желтые пятна солнца еще виднелись на влажном асфальте, а лужи чуть блестели, как будто алмазы. Впрочем, спустя какую-то пару секунд небо потемнело окончательно, закрыв всякие дыры и щели в своей обороне против желтой звезды. Дождик уже не моросил, а натурально лил тяжелыми, хотя и довольно редкими, каплями, ударяя по земле, дороге, крышам, зонту. Их гулкие удары отдавались в груди, в мозгу, в сердце, и в душе парня все более крепло убеждение, что сейчас — та самая минута, когда можно и нужно открыться. Когда — Рубикон перейден и пути назад нет. Когда — несмотря ни на какой дождь, все кончится хорошо. Просто не может не кончиться. — Сам не понимаю, — ответил наконец Юлик. — Ведь я хожу на Плешку по четвергам. Никита повернулся одной головой и удивленными глазами посмотрел на Онешко, который, конечно, даже не улыбнулся. Гридин, впрочем, сразу все понял и только закатил глаза. — Блять, Юлик, это, конечно, очень весело, но это вообще не повод для шуток — а вдруг тебя кто услышит! В быстро почерневшем небе вспыхнула молния, а дождь закапал только сильней. Онешко тоже взглянул на Никиту, без тени улыбки на своем темном и серьезном лице. — А я… не шутил. И грянул гром. Юлик наверное* знал, что Никита изменится в лице, знал, что будет хватать ртом воздух, как рыба, силясь высказать хоть слово, что опустит руки по швам или будет махать им так отчаянно, будто на него слетелась стая комаров; Юлик наверное знал многое, однако не мог предположить, что Гридин выкинет после, когда первое удивление пройдет, а в мозгу останется лишь ясный и неоспоримый факт, без примеси оговорок и недомолвок. И на секунду ему стало страшно. Не потому, что напридумывал всякого, а потому, что это всякое увидел в точности. Чужие кулаки вдруг сжались, ноздри раздулись, как у быка, а в горле как будто зрел надрывный и громкий рык. Адреналин, до того ударивший Юлику в голову, ныне совершенно выветрился, а на его месте осталась лишь какая-то неловкая смесь стыда, сожаления и раскаяния. Тоже — на секунду. А вернее, до того, пока Гридин не закончил говорить: — Ты, ты, ты!.. — только и мог шептать Никита, не в силах то ли подобрать слова, то ли их выкрикнуть. — Да я… не поверю! Чувак, как?.. Нормальный, нормальный же был… Или ты все это время только пытался меня совратить?.. — И хоть Юлик пытался вставить слово, пораженный чужими заключениями, ему не дали: — Что, украденный кошелек, недельное отсутствие, чаи и пьянки по выходным — все для этого, блять?! Ебаный мудак! — Молчи, блять, терпила! — закричал на него Онешко с круглыми и большими, как чайные блюдца, глазами — он не мог и подумать, что Никита обвинит его в этом. Дождь же только крепчал. Кричать не просто хотелось, но и приходилось, потому что даже на расстоянии руки ничего не было слышно. — Кто тут еще терпила! Я все понял, мусор! Ебешься с мужиками — а еще и нравится, да? Никита, конечно, разошелся, а Юлик, казалось, и вовсе снова почувствовал прилив адреналина в своей крови — в них кипели и гнев, и злость, и смятение, и детская тяжелая обида, а потому из груди рвались всякие — плохие и не очень — слова: — А тебя оно ебет? Что тебе вдруг в этом не нравится?! Это противоестественно, противозаконно и вообще просто противно, я прав? Да? А кто разрешал тебе определять законы естества, кто разрешал это Сталину, Хрущеву, Брежневу, великими шишкам, мнящим себя коммунистами, кто разрешал тебе решать за меня, что противно, а что красиво? Я вот — не разрешал. И что, блять, стоишь, что смотришь?! Слов нет? У меня тоже. — Юлик, ты… — сказал вдруг Никита тихо и осторожно, резко сменив гнев на милость. Как будто что-то заметил. Онешко, конечно, его не услышал. — Что — Юлик? Я думал, ты был моим другом. А теперь — ненавидишь и думаешь, что хотел тебя… как ты сказал? совратить. Иди ты нахуй, Никит. Делай, что хочешь. Хоть веди обратно. Именно в эту секунду Юлик заметил, что вместе с дождем по его щекам текли слезы. — Захочу, — сказал Никита, — и поведу. Минуту назад Никита был бы и не против; наверное, только увидев, как покраснели глаза Юлика, как срывался его голос, на тело безмолвно дрожало, Гридин понял, что просто не смог бы. Не захотел бы. И тем более бы себя не заставил. Они оба стояли друг напротив друга, залитые дождем, и тревожно дышали, хватая ртом холодный, полный воды воздух. Буквально за десять минут спора все в их отношениях, в их жизнях и судьбах переменилось. Юлик подумал, что Никита его ненавидел. Никита и вовсе не знал, что думать о Юлике и о своем отношении к бывшему лучшему другу. В реальности счастливых концов не бывает. — Беги. Уходи. Просто уйди, пока я не повел тебя обратно. Ливень продолжал с неистовыми хлопками бить по асфальту, сыпать каплями-пулями — водяными, но тяжелыми, как будто отлитыми из свинца, — гневно шагать по лужам и кричать, вспыхивая в темных тучах белыми трещинами. В домах свистели окна, даже плотно забитые тряпками. Ветер гудел, унося с собой листья, иголки, ветки, верхушки деревьев ломал, а иногда пополам переламывал хлипкие стволы молодых саженцев. Его — дождя — рев повис в воздухе, как будто туман, и змеей проникал в уши, точно… надеялся услышать и чужой истошный крик. Но никто не кричал. Во всяком случае, снаружи. Нет же — они смотрели друг на друга, раскрыв губы, но не решаясь сказать хоть слово; их мокрые лица дрожали, а грудины вздулись, но звук — становился в гортани, натыкаясь на непреодолимую преграду. Ведь зачем говорить, если все понятно без слов? если просто не хочется? если мыслей так много, что ни одну невозможно озвучить? если нет смысла кричать, потому что никто не услышит? Резко — Никита сорвался с места; может, чтобы осуществить угрозу? — ведь Юлик не двигался и только смотрел на парня полными влаги (дождевой или душевной) глазами. Онешко так и остался стоять, провожая Никиту взглядом, и, может быть, хотел сказать что-то вроде: «Делай, что хочешь», — да не смог. Ведь Гридин прошел мимо — он отклонился чуть в сторону, дрожащей мокрой рукой подобрал зонт за скользкую ручку, встряхнул, избавляясь от налипших капель, и положил у юликовских ног; казалось, он вновь на секунду взглянул в чужое лицо с улыбкой, но, скорее, улыбнулся самому себе, а в глаза Онешко старался не смотреть. Может, боялся утонуть, как сделал это однажды?.. Он не знал, не мог знать, потому что ни о чем — совсем — и не думал. Всего лишь положил раскрытый зонт на асфальт, стараясь не приближаться, и пошел прочь, не кидая на ветер ни угроз, ни криков, ни прощаний. Не то чтобы он не хотел — не мог. В голове все так перемешалось, прямо как капли в огромных асфальтовых лужах, мысли бегали такие разные и так быстро, что… проще было, лучше было — молчать. Может, Юлику стоило крикнуть что-то, чтобы разбудить чужую словесную решимость, но он и сам трусил до жути выдать хоть звук. Зонт уже упал перед ним, а парень все так же, с полуоткрытыми дрожащими губами, собиравшими соленые капли, стоял и смотрел, как фигура уходит, как летит ветер, как трясется чужая черная куртка… Хотя… Что говорить? Что кричать? О чем просить? В голове было удивительно пусто; наверное, потому что в груди, на месте бесноватого горячего сердца, появилась дыра, в которую затянуло все мысли и весь мир. Наверное, потому что личность в нем надломилась, вернее, рассыпалась в пыль. Наверное, потому что в ту секунду он умер — или просто перестал жить. Во всяком случае, кричать ему было нечего, да и сил, чтобы заглушить голосом ливень, не осталось. Так что Юлик стоял, стоял и стоял, пока качавшийся силуэт не исчез за горизонтом. Потом, больше по инерции, чем по желанию, он схватил зонт, поставил над промокшей до последнего волоска головой и побрел домой. Побрел домой. Со временем дождик утих. Жаль, что легкая морось не могла заглушить их голосов. На утро в Ленинграде то и дело трепались о каких-то бесноватых, которые, словно мартовские коты, целую ночь кричали под окнами и ни на секунду не останавливались. Может, и правда коты? Не могут же люди так протяжно и жалобно выть?..