Катькин сад

На небе снова не было звезд. Ночные небеса, закрытые пеленой облаков, налившихся дождем, точно поглощали весь свет вокруг — резко гасли старые чугунные фонари, в квартирах задувало свечи и разбивало крохотное пламя ламп, желтые окна темнели, сливаясь с общей темнотой вокруг. Казалось, тьма висела в воздухе, заполнив его густой, мягкой, усыпляющей ватой: тяжелый шелест листьев как будто почти смолк, ровно как и колыхавший листву ветер, шаги, голоса, шорохи и скрипы — все превратилось в кроткие и еле слышные вздохи. А еще — было тепло. Неудивительно, что люди, точно светлячки, сгрудились под мигающими, но еще рабочими фонарями, кое-как развевавшими непроглядную темноту. Неудивительно, что они то и дело вглядывались в нее, услышав неожиданно громкий шорох или свист. Неудивительно, что зевали и тянулись, пытаясь побороться наступавший с удивительной силой сон. И вовсе не удивительно, что даже не пытались идти домой — когда будет еще так тепло, если на днях уже наступила осень? Скоро Ленинград ждали затяжные недельные ливни, угасшие мокрые листья, голые дубы и березы; когда еще насладиться последним теплом и спокойствием, если не сейчас? Несмотря на обилие людей, сгрудившихся под световыми зонтиками, и бутылок в их руках из темного стекла, было тихо. Да, изредка слышались глотки и стеклянный звон, разговоры шепотом и не очень, но даже эти звуки как-то удивительно вплетались в сетку ночной тягучей тишины. Между тем, птицы уже не пели, не шелестели своими тонкими крыльями комары, затих ветер, застыли деревья — вокруг все было гладко, точно в поле золотой ржи, готовой на покос. Разве мог кто-то нарушить эту священную тишину?.. — Блять, Юлик, ты ебнулся?! Значит — мог. Руслан крикнул и тут же закрыл рот ладонью — то ли от того, что совершил святотатство, то ли — что брага полезла назад из горла. А может, и от всего сразу. Даша же ничего не сказала, хотя ей тоже, видно, хотелось вскрикнуть — и намного сильнее, чем Тушенцову. Может, ее остановили осуждающие взгляды, направленные на друга, может, просто какое-то внутреннее чувство, а может, девушка, лежавшая у нее на коленях… Из глаз, скрытых под модной челкой, точно летели гневные искры, готовые вот-вот вспыхнуть на одежде Юлика и сжечь ее — и его заодно — дотла. А ведь начиналось все вполне безобидно. *** Вечер четверга, еще достаточно теплый, чтобы просидеть на улице до рассвета, но при этом прохладный, чтобы не разморило от и так не слишком качественной «бормотухи» — чем не прекрасное время для посещения своих старых «друзей»? Ему очень хотелось выпить. От всего и сразу: несчастной невозможной любви, гневной ревности к невиновной девчонке и стыда от неукротимого желания вновь найти себе партнера на одну ночь (но на этот раз не на собственной квартире). С момента осознания этих непростых чувств к Гридину Юлик словно переменился: его стали мучить кошмары, при этом бывшие самыми счастливыми райскими снами, везде слышалось только одно имя, виделось только одно лицо, привычное спокойствие куда-то делось, оставив после себя лишь горький вкус разочарования и невозможности исполнения своих самых любимых и тайных кошмаров. Дружеские посиделки по выходным стали по истине каким-то мазохистским удовольствием — порой Онешко просто не мог смотреть в чужие глаза, а иногда смотрел уж слишком долго, как будто вправду не мог из них выбраться. А иногда в голову приходила безумная идея — снова поцеловать ничего не подозревающего Никиту. И пусть умом понимал всю абсурдность и провальность таких желаний, сердце убедить в этом казалось невозможно. Противоречия внутри и вне его буквально разрывали на части, доставляя сильнейшую боль, от которой его и впрямь мог спасти только алкоголь. Противоречие в действительности существовать не может. Ни частично, ни полностью.* Единожды появившееся, оно так или иначе должно разрешиться. Онешко знал это, однако любой исход казался ему ужасным и отвратительным — хоть живи так всю жизнь, скрывая собственные чувства и собственную суть даже от самого себя. Сохранить противоречие в этаком метастабильном состоянии ему было более чем под силу. В помощь — теплая сентябрьская ночь, звенящие в рюкзаке бутылки и люди, которые могли бы его понять. Так он снова оказался в Катькином саду — самом безопасном месте для таких, как он. На заборе, деревьях и фонарных столбах были расклеены листовки, с которыми он так долго таскался. Никто бы и не подумал, что они были нарисованы дошкольниками из детского сада, причем без малейшего давления со стороны Юлика и какого-либо секрета. Это все Онешко забавляло — даже если изменить систему по-настоящему у них не было возможности, но напакостить изнутри можно было всегда. Впрочем, большие вещи начинаются с маленьких, так что… почему нет? Под ближайшим фонарем на плешке он нашел Руслана и Дашу (и девушку, блевавшую им под ноги), а к такой компании было грех не присоединиться. Хотя бы потому, что давно он не видел их в садике — Даша завела какие-то серьезные отношения и с тех пор не хотела иметь хоть что-то общее с плешкой, а Руслан просто не мог позволить себе без причины пропадать по ночам, боясь за реакцию своей ненавистной семьи. Поэтому увидеть их здесь было редкой удачей, отчего Юлик незамедлительно примостился рядом, попутно доставая первую бутылку, и принялся расспрашивать, как у них дела да какими судьбами здесь. Легенда оказалась довольно простой: Руслан должен был встретиться здесь с неким «другом по переписке», попросил Дашу о помощи, а уж ее девушка, Настя, ныне лежавшая на чужих коленях и пытавшаяся дышать, решила Русу подыграть. Как итог — родители отпустили его на ночь, «друг» обманул и не явился, этот факт был обмыт не одной бутылкой, но по факту перебрала только Настя, бывшая слишком невинной и вовсе не знавшей вкуса алкоголя. Юлик предложил выпить еще, а никто и не отказался. Алкоголь на людей действует по-разному: кого-то он успокаивает, заставляя потихоньку проваливаться в дремоту и тревожно спать, видя кошмары, кого-то, наоборот, возбуждает, чтобы бегали, прыгали и кричали, а кому-то попросту развязывает язык, дабы все тайны и секреты наконец перестали быть таковыми. Онешко, сколько себя помнил, относился к третьему типу — он даже мог тащить на себе пару пьяных заторможенных тел, задыхаться и все равно разговаривать без умолку, как будто от этого зависела его жизнь. Но когда его жизнь зависела хоть от минуты молчания, он продолжал и продолжал говорить, выдавая все свои осознанные и не очень секреты. Так что неудивительно, что после очередного глотка последовала какая-то неловкая мутная фраза, суть которой заключалась всего в трех словах: «Я люблю Никиту.» — Блять, Юлик, ты ебнулся?! — Да заебал кричать, Рус… — тихо отозвалась Даша, продолжая сверлить Юлика своим огненно-гневным взглядом. — А ты даже не думай, что я тебя защищаю, хуй на палочке. Ты умеешь думать чем-то, кроме жопы? Впрочем, так же тихо отвечать Юлик не собирался: — Да что вам, блять, сложно хоть раз поддержать меня?! В кои-то веки не заботиться о собственной шкуре, а подумать о своем друге! Хотя кричать о таких вещах, конечно, не стоило. И потому, что людям было интересно послушать, и потому, что слушать им было больше нечего. Сплетни разносятся, точно в грязном воздухе чума — так же быстро и беспощадно; и конечно, не было никакой уверенности ни в чужой порядочности, ни в благоразумии. Однако разговор вовсе не прекратился. — Слушай, интересно говоришь, — протянул Руслан, вот-вот готовый броситься на Онешко с кулаками. — Да ты блять понимаешь, что эгоист тут — только ты? Все здесь только и пытаются, что жить спокойно и тихо; никому не нужны приключения, тем более только потому, что ты влюбился в мужика не из нашего мира. Не встречайся с ним, забывайся и забывай — избавляйся как угодно и не впутывай никого в свои ебанутые игры! Такое уже не раз случалось, что наивные дурачки сдавали своих товарищей — знаем-плавали. И такого опять не хотим. Если есть силы и нет ума — вперед; но здесь сил больше ни у кого не осталось. — Бегство — это наихудший выбор, — выпалил Юлик, хорохорясь и храбрясь, выпячивая вперед грудь. — Бегство — это наш единственный выбор. — Каплан поспешно отвернулась, поглаживая лежавшую на ее коленях девушку по волосам: та с недовольным лицом вглядывалась в темноту, хватаясь на бедную гудящую голову. — Ах, поебать — делай, что хочешь. Если думаешь, что это правда тебе поможет. Только нас в это не впутывай. — Да что, блять, никогда такого не случалось? — сказал Юлик уже тише, присаживаясь на гранитный край фонарной плиты. — Я же не собираюсь ему ни в чем признаваться, в самом-то деле… — Думаю, случалось. И трагедия не в самом факте твоей влюбленности, а что ты не понимаешь… — Каплан вздохнула. — Если будешь все время с ним ошиваться, рано или поздно — сорвешься. Противоречие в действительности существовать не может. Ни частично, ни полностью. Юлик взглянул на нее украдкой и тоже вздохнул, уперевшись локтями в колени, а головой — в ладони. Птицы уже не пели, не шелестели своими тонкими крыльями комары, затих ветер, застыли деревья — вокруг все было гладко, точно в поле золотой ржи, готовой на покос. И только гул его мыслей развевал нависшую над ночным садиком тишину. *** Несколько часов назад После получения степени Кате дали квартиру — намного быстрее, чем она ожидала. — Я рада, что ты сегодня пришел, — сказала она, усаживая Никиту на стул в своей маленькой недавно обустроенной кухоньке. — Скорее спасибо тебе, что позвала. Не ожидала, что это будет так быстро? — Ой, не то слово. Они, конечно, обещали, — качала она головой в такт своим мыслям, — но я думала, что придется еще какое-то время пожить в общаге. Так что вот — добро пожаловать на что-то вроде новоселья. Она улыбнулась, хотя за улыбкой, очевидно, скрывалась тоска. — Думаю, нам и вдвоем будет неплохо. Она наливала ему чай, держа в хрупких руках с длинными пальцами заварочный чайник; пожалуй, его несколько забавляло, что ее ладони, издалека выглядевшие белыми и безжизненными, на самом деле разукрашены какими-то желтыми пятнами — она сказала, что это от азотной кислоты (Гридин, честно, понятия не имел, что это). Правда, ему ужасно нравилась в ней вся эта двойственность — хрупкая, мягкая, нежная и невеселая снаружи и независимая, твердая, удивительно яркая и жизнелюбивая внутри, она представала перед ним бутоном, который каждый день отодвигал от сердцевины свои лепестки. Она могла стесняться говорить — и без умолку болтать, мягко улыбаться — набрасываться с объятиями, заламывать руки от грусти — и пронзительно рыдать. Могла улыбаться, но на деле почти что плакать. Пожалуй, Гридин был страшно рад, что все-таки не расстался с ней после первого свидания и теперь мог видеть ее настоящую, но… Чувства у него все еще не было. Или было, но такое маленькое и жалкое, что он просто не замечал? А может, и такое большое, что его сложно было увидеть, хотя бы объять взглядом? Ему хотелось бы в это верить. Но верится — с трудом. Непонятно. Разве не может быть все так, как у людей?! Вот с Юликом… Бред. Нельзя сравнивать мужчину и женщину — к чему это сравнение только пришло к нему в голову? Да, они стали хорошими друзьями, наверное, даже лучшими, — и что с того? Впрочем, неважно. Может быть, стоило хотя бы ознакомиться с тем, над чем она работала? Да если он ни черта в этом не поймет, но, может, что-то в нем переменится?.. Хотя… Может быть, нужно поступить, как сказал Юлик? «И что — собираешься лгать ей вечность? Жениться, нарожать детишек…» Может, дети помогут и ему, и ей? В конце концов, Онешко же возится с детьми — у него мягкие ласковые руки, голос такой же текучий, как мед, и пальцы, ловкие и твердые… Он всегда знал, как успокоить и ободрить ребенка, а потому без зазрения совести применял эти навыки на Никите — не зря же они так сблизились за пару месяцев, а Юлик стал для него другом, каких уже не сыскать на белом свете? Верно! За этим крылись не разговоры — до того, как они узнали имена друг друга, они долго не разговаривали, — а тон, взгляд, манера, пресловутая бутылка молока. Гридин ждал их каждодневных встреч, а потом и выходных, проведенных не столько за общением, сколько… чувством? Чувством смешным, но каким-то уж очень важным — и хоть бумажное на вкус печенье и в подметки не годилось тому, которым угощала Катя, жевать и глотать первое было приятней. Никита и сам толком не понимал почему. У Юлика словно солнце по-другому светило, словно чайник не так шипел, словно пахло там по-иному… И Гридин под его взглядом каждый раз становился обкатанной в масле макарониной — как в первый раз… Да уж, парня тянуло к нему ужасно! Ведь только подумайте — он начал думать, как бы наладить отношения с Катей, а мысль снова съехала на этого засранца. «Дети — точно не вариант». — Я… — неожиданно заговорил он, пресекая ход собственных мыслей. — Можно мне прочитать? — Ммм? — она перевела на него умный взгляд, до того сосредоточенный на чашке. — Я знаю, что защита уже прошла, но… Можно я прочту текст твоей диссертации? — А. Да, я… — И вообще — хватит грустить и дуться как мышь на крупу. Подымайся — я думаю, пока здесь достаточно места, чтобы потанцевать! Впрочем, не только ей была свойственна эта двойственность. Он тоже мог снаружи веселиться, а внутри — не понимать зачем. *** Сегодня Юлик, и как всегда, заплетал девочкам растрепанные после прогулки косички. Он сидел на маленьком, детском стуле и методично вплетал новые прядки; казалось, он был настолько сосредоточен, что ничто не могло отвлечь его, а потому: — Вы Юлий Онешко? — он невольно подпрыгнул, когда кто-то обратился из-за спины. Краем глаза он заметил синюю униформу и… сглотнул. «Главное, не показывать вида». — Давай, Ира, беги, позови тетю Лизу, — сказал он, закончив, и подтолкнул девочку к двери, прежде чем обернуться на нависшего сзади милиционера: — Да, я. А в чем, собственно, дело? Две тяжелые тени чуть склонили над ними головы; их глаза были пустыми и злобными, будто они точно знали, знали обо всем — или это просто его больное воображение, которому везде чудилась опасность? «Не нравится мне это. Не нравится!» — Пройдемте с нами. Мы должны кое-что обсудить.