В Иерусалиме...

      Паника поднялась внезапно, подобно молниеносно вылетевшей из травы птице, и распространилась вместе со звоном колоколов по всему городу, заставив Малика подпрыгнуть на месте. От непроизвольного движения с пера на новые карты упало несколько капель чернил. Одна, которая самая большая, приземлилась ровно на большой рынок в богатом районе и начала уверенно расползаться на ближайшие дома. Две другие упали недалеко от здания бюро – оно было отмечено ровным знаком ассасинов, который Малик в течение долгого времени, не жалея пергамента и чернил, тренировался рисовать как раз для таких карт.       Однако теперь это не имело значения – она уже испорчена. Не отдавая себе отчета о том, что делает, Малик неторопливо провел пальцем по одной капле, соединил ее с другой и оставил широкой черный след на знаке бюро, будто насмехаясь над собственной проделанной работой, не оставляя себе шанса попытаться что-то исправить. На кой черт он вообще рисует их?       Малик отстраненно отметил, что не чувствует гнева из-за потраченных сил и времени, потому что мысли вмиг унеслись к виновнику всеобщего переполоха – а сомнений не было, кто это может быть. Задание ведь было не трудным, согласно плану тело убитого должны найти только на следующий день. Значит, что что-то пошло не так. Неужели Альтаиру грозит опасность? Только бы он смог незаметно добраться до бюро, а здесь Малик все сделает сам (конечно, это ведь входит в его обязанности).       Карты давно набили оскомину и осточертели до смерти, но ему нужно чем-то отвлечься, чтобы не дать переживаниям отравить разум.       Ассасин прибежал примерно через час. Ну, как прибежал — свалился на кучу подушек, подняв при этом невообразимый грохот. Малик встрепенулся и, забыв про карты, побежал откапывать единственной рукой горе-ассасина. Мало ли это его труп свалился, а лишние тела бюро точно не нужны.       Однако Альтаир, вопреки всем страхам начальника, показывал все признаки жизни и умирать вовсе не собирался. Даже белое одеяние ассасинов было запачкано только дорожной грязью и пылью — ни намека на кровь. Ассасин жмурился от яркого солнца, проходящего через решетку бюро, растянувшись на разноцветных подушках, и явно пребывал в отличном настроении. Конечно, это никак не отразилось на его лице, но Малик знает его достаточно долго, чтобы определить в золотых глазах ехидство и самодовольство.       – Не вижу повода для радости, ты поднял дикий шум в городе, мог бы сделать работу аккуратнее, – проворчал он, чувствуя, что на смену безумному волнению за ассасина приходит такое же безумное раздражение за потраченные по вине того нервы, – как подобает ассасину твоего ранга.       Малик присел рядом, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы начать отчитывать Альтаира за такое безрассудство...       И на секунду мир застыл, чтобы через мгновение сосредоточиться на одних лишь его губах, вдруг преобразившихся в задорную, едва заметную ухмылку, перерезанную белым шрамом, так редко являвшуюся на свет, открывшуюся ему одному, что Малик поперхнулся начавшимся было повествованием о всяких несносных придурках, не способных даже убить какого-то мелкого чиновника, как это наказывает их Кредо. Поперхнулся и грязно ругнулся на выдохе, из-за чего улыбка Альтаира стала чуть шире, а взгляд — чуть нахальным. Это обезоруживало, выбивало воздух из груди, почему-то лишало всяких мыслей. Раздражало неимоверно, в общем.       – Шайтан тебя дери, – напоследок сердито бросил Малик, прежде чем уйти в тень бюро, досадуя на собственную внезапную беспомощность перед улыбкой Альтаира.       Тот только хмыкнул вслед и удобнее устроился на подушках (Малик мысленно пожелал ему свалиться как-нибудь в реку – может, хоть так избавиться от привычки волновать начальников бюро). ***       Паника в городе постепенно сходила на нет.       Малик отложил в сторону карту и глянул на выход из бюро. Возвращаться к работе он не собирался — какой в том толк? Все думы неумолимо возвращались к обладателю невозможных золотых глаз, мирно спавшем сейчас на подушках. Злиться или ненавидеть его из-за разрушенной жизни больше не хотелось — от прошлых бушевавших чувств осталась лишь пустая усталость. Альтаир не сможет исправить свои ошибки, винить его за потерю брата и руки тоже больше не получалось — все же это больше не тот высокомерный и горделивый человек, каким он был раньше.       Жизнь ассасинов подразумевает собой притаившуюся за каждым углом смерть, и, снова и снова собираясь на новое задание, каждый помнил об этом, принимая возможность смерти как нечто очевидное, такое же, как очередной необратимый восход солнца. Это осознание не избавляло от страха неизбежного, зато сильно разжигало некое безумие, какое может появиться, когда тебе говорят время твоей смерти. Неминуемое, фатальное, лишающее рассудка многих, неотступно пробирающееся по пятам. И все равно приходилось жить дальше.       Интересно, как Альтаир справляется с этим, готовясь к каждой следующей опасной миссии? Они никогда не обсуждали это вслух, хотя оба переживали это, пусть и по-своему. Сейчас, лежа на подушках под теплыми лучами вечернего солнца, он не казался обремененным поиском Частицы Эдема, очередных тамплиеров, убийствами или просто жизнью, которая у него сейчас есть. Будто все обязательства и проблемы разом оставили его. Это было по-особенному... трогательно? Неожиданно захотелось, чтобы лицо Альтаира оставалось таким же безмятежным и умиротворенным.       Малик прикрыл глаза и усмехнулся, потягиваясь, разминая затекшие от долгой работы мышцы. Все-таки хорошо, что Альтаир здесь.       — Ты слишком громко думаешь.       Аль-Саиф вздрогнул от звука голоса. Он открыл глаза и обнаружил, что Альтаир уже не спит — видимо, довольно давно. В душе вспыхнула досада на собственную невнимательность и предсказуемость, которая поспешно преобразовалась в привычное раздражение на Альтаира. Тот лишь сверкнул веселой улыбкой и удобнее устроился на подушках, отчего       Малик разозлился еще сильнее и поспешил скрыть свое смущение, сделав вид, что ему срочно нужно перебрать книги.       Поэтому, нет, забудьте. Альтаир все равно остался таким же невыносимым засранцем.