***
В кабаке тепло и душно, пахнет непросохшей кожей и задорным молодецким смехом под пьяные шутливые песни менестреля-лютиниста. Он поёт, сбиваясь с ритма, но так весело, так беззаботно, что забываешься: о солдате, которому отказала дама сердца. Солдат, удрученный, ушёл, так и не узнав, что она не вышла к нему по причине... - Здравствуй, ойнон. Спокойный хрипловатый голос, глухим ударом топора, разрубил липкую паутину мыслей Даниила Данковского, из которой тот уже тщился выпутаться самостоятельно. Строго говоря, гаруспик, так внезапно выросший из-под земли, не был тем самым явлением, за которое люди привыкли благодарить судьбу. Бакалавр поежился, оставшись совсем нагим перед самим собой, без путаного покрывала хаотичных мыслей, которыми ненадолго наградила его твириновая настойка. Гадкое пойло - Даниил в лаборатории Бураха видал и получше. А это так - разбавленная пародия - вздёрнуть бы за такое безобразие, да только, может, оно и к лучшему - не пристало столичному дохтуру напиваться наравне с местными. Чужак, все-таки. Бакалавр устало вздохнул, взглянув помутневшими глазами на Артемия. Тот взгляд перехватил и теперь безапелляционно удерживал, строго хмурясь. - Вы, ойнон, позвольте узнать: чего забыли в такой час да на отшибе города. - А тебе-то чего, Артемий? - Даниилу вдруг стало стыдно, а от этого чувства он ещё больше себя не в своей тарелке почувствовал. Хотелось съязвить, но то ли сил не хватало, то ли вдохновение по ночам спало. - А того, что это опасно. Вы обычаев местных не разумеете, иммунитет у вас другой и восприимчивость не та, а все равно лезете, куда не надо. - А ты чего сам тут? Волнуешься, неужто? - Даниил усмехнулся уголками пересохших губ. В его нынешнем состоянии смотрелось жутковато. Да он и сам понимал. - Обход это, Артемий. Обход. Выполняю, так сказать, данную власти клятву. - Бакалавр с трудом оторвал взгляд от внимательных глаз гаруспика и опрокинул стопку - теперь уже назло наблюдателю. - Ага, обход, значит? По кабакам? - не отставал Артемий. - Интересный у вас, ойнон, подход к изучению болезни. Вы, наверное, качеством местных медикаментозно - профилактических препаратов интересуетесь? Даниил болезненно поморщился, ощутив накатившую новой волной горечь твирина. Будто эта горечь сама по себе болезнь выгоняет. Людям проще думать, что лекарство на вкус гадкое, поэтому все гадкое легко сходит за лекарство - поломанный силлогизм сельского обывателя. Отвратительная вещь, ей-Богу: и твирь разбавленная дешевым спиртом, и сельские силлогизмы - одно другого стоит. Хотелось упасть и заснуть прямо на полу: сказывался многодневный недосып и нечеловеческая усталость. Ну и что он тогда тут забыл? Гаруспик здесь оказался - и то хорошо. Бакалавру вдруг от этого стало очень спокойно. Даниил в судьбу не верил и презирал за слабость духа тех, кто подвергался приступам фатализма. А сейчас... Мысли какие-то дурацкие в голову лезут. В Омут надо. Домой и спать. Хотя бы на пару часов до рассвета, а там уж и почта себя ждать не заставит, требуя трудовых подвигов. До дома-то топать через весь город - вот куда забрался. От предвкушения ещё одного бессонного дня, душа и разум хором разрыдались, перебивая друг друга всхлипами. Даже шутить уже сил не осталось: а вот это дурной знак. Даниил вдруг почувствовал, как пара рук настойчиво и бережно подталкивает его к выходу. Сопротивление, может, и имело смысл парой минут ранее, но теперь оставалось лишь покорно подчиниться, учтиво высказывая недовольство по поводу нарушения целостности личного пространства. Да так бы и надо. Даниилу захотелось вдруг, чтоб гаруспик и дальше его так вёл, увлекая куда-то там, где безопаснее и лучше. Устал. Смертельно устал, выдохся - и готов был себе в этом признаться. Даже на трезвую голову, которую за своё слово легко сейчас дал бы на отсечение. К счастью, Артемий в этот вечер пришёл не с целью гадания по его изможденному телу, а по самую его душу и с самыми благими намерениями.***
Прохладный ветер ударил в лицо, изрядно освежив голову. Тяжелые мысли потихоньку таяли, расчищая дорогу привычному рационализму. Кабак ярким, горячим фитилем тлел в туманной сырости наступившей ночи. Бакалавр сделал глубокий вдох, прикрыв глаза. Увлекала его эта песня ветра. То ли правда, то ли чудилось пьяной голове... - Нравится? - Гаруспик с интересом покосился на умиротворенно млеющего Даниила. - А? - Песня, спрашиваю, нравится тебе, ойнон? - Песня? Песня нравится. Не нравится то, что певцов я тут поблизости не вижу, да и кроме нас, будто, не слышит никто. - Слышат, ойнон. Просто привыкли уже. Гаруспик прищурился, выглядывая в густой тьме нечто, чего ему, чужаку - бакалавру, было неведомо и недоступно, хоть ты тресни. Улыбается отстранённо чему-то своему, сдерживая рвущееся из груди пламя - только в глазах отражается языческая пляска глубокого неизвестного огня, будто ритуальный танец какому-то древнему богу, что бродит одиноким по степи и поёт свои песни растущим травам. Горхон течёт по венам города, тихо вздыхающего своими заражёнными легкими, будто смирился с участью, принял поражение без боя. Бакалавру вдруг стало самому в себе тесно: твирь проклятая - не иначе. Вдруг каждая веточка, каждая травинка стали ему родными, будто жил он здесь тысячи лет до этого. «Его боль - моя боль». На миг. Только на миг, окутанный сакральной тишиной тайны. Чужак, чужак, но, словно бы уже и не такой чужак, как раньше. Душа сжалась в болезненный комок, оторвавшись от этого секундного единения с миром, Бодхо, Тургором - черт разберёт этих степняков с их сказками! Только бы коснуться... Дыхание, захваченное в ловушку, перехваченное где-то на выдохе тёплым сладко - горьковатым поцелуем, потонуло в удивленном стоне. Руки крепко обвивающие, нежно поддерживающие. Так нежно, что, кажется, даже трепетно, боясь отпустить, будто треснет тонкое стекло мироздания, если разжать объятия. Так складывается что-то большее, когда линии, пересекаясь, находят все точки соприкосновения. Ещё поцелуй. И ещё - уже более настойчивый, более дикий, грубоватый даже и, тем не менее, все такой же трепетно - нежный в своей искренности. Ответом руки обхватившие плечи со всей силы, какая осталась в изможденном бессонными ночами теле: - Артемий, ты... увидят же, менху. - Не увидят, ойнон. Она одобрила. Я ей принёс дорогого - она приняла. Даниил уставился на промокшие от крови бинты на руке гаруспика - не заметил раньше под хмелем твири. Чернело в темном сумраке ночи пятно на перевязанной руке. Нехорошо темнело - быстро. - Артемий! Ты что же это придумал? Взрослый, а дурак. Дай перевяжу, как надо. Чем ты в столице десять лет занимался? - Сам ты дурак, Даня, хоть и ойнон. Как ойнона уважаю тебя, а вот над дураком и посмеяться могу. И могила не исправит такого дурака, как ты. Гаруспик хрипловато рассмеялся, упрямо ловя смущенный взгляд Данковского, который уже совсем ничего не понимал, не отойдя ещё от поцелуя, который не задумываясь поддержал, и тупо уставившегося на перебинтованную руку Артемия. - Как бы теперь в твою голову втолковать: эта боль - моя личная. Я, как гаруспик, сам матери Бодхо ее принёс, сам накормил - она мне право дала. - Какое, к черту, право, Артемий?! Ты - учёный человек. - Акт лицеприкладства, по глубокому убеждению Даниила, должен был придать нужной эмоциональности моменту. - По городу широким шагом Песчанка гуляет, а он тут себе грязными ножами руки режет! Перевязь ни к черту... Даниил ворчливо возмущается, даже слишком, пряча глаза, будто усердно копаясь в чемодане в поисках бинтов и спирта. Ночи длинные, холодные, ветряные. Гонят твириновый туман над рекой, над городом. Тишина: Горхон течёт неторопливо в самое сердце Степи. Земля дышит, посмеиваясь, будто плача: то ли вздох, то всхлип из самых недр Её глиняных лёгких. Так степняки чувствуют приближение зимы - по изменениям в Её дыхании. - Ты слышишь, ойнон? - Гаруспик сидел, опершись о землю здоровой рукой,задрав голову кверху. - Нет. - Честно соврал бакалавр, вернув себе доброе трезвое имя нервно-заботливого врача. - Услышишь. - Многообещающе. А теперь, дорогой мой Артемий, мы пойдём отсюда: далеко и домой. Ко мне домой. Тебе рану надо зашить. Нехорошо это. Бакалавр застыл, как заворожённый, держа за руку Артемия. Стоял так, не в силах сдвинуться и слушал, слушал, слушал. Шуршащую, поющую Степь, как растут травы, как кричат быки на Мясобойне, как бьется кровь Земли в самой утробе великой Матери. Он смотрел в глаза этого степняка и чувствовал невообразимую силу, разрывающую его сердце, а потом подхватывающую и уносящую его в неведомые дали, недоступные разуму столичного обывателя. Гаруспик стоял и улыбался. Бледный от потери крови, измученный - Степь и своих кровных сынов держит в строгости - но бесконечно счастливый. Не напрасная жертва. - Не напрасная жертва, ойнон. - Голос Артемия стал бледной тенью прежнего глубокого тенора. Тяжелые дни выдались. - Мать тебя, неродного, примет. Вот увидишь, Даня, примет, как своего. Учтивым будь, соблюдай Уклад, хоть здесь, хоть в столице. Она тебя пометила, запомнила. Наш теперь, ойнон. Наш ты теперь. Мой. - Дурак ты, Бурах. Совсем уже, одонг ваш этот, тебя дери. Убил бы собственными руками, чтоб не мучился от своего идиотизма. Но голова у тебя хорошая, а нам город спасать надо, что б его! И если, - Данковский вперился мрачным взглядом потемневших глаз в Артемия, - с тобой что-то случится, я, клянусь этими богами, которым вы тут молитесь, что я тут все... Гаруспик молча обхватил Даниила, прижав к себе, будто укрывая от ветра. От Артемия не пахло смертью, кровью или чем ещё там его наградила народная молва. Он него пахло сухой травой, вызревшим осенним солнцем и свежим ветром с призвуком твири. Так пахло домом. Новым и не изведанным ещё домом. Даниил вдруг почувствовал себя окончательно и бесповоротно мертвецки уставшим. Рассвет нехотя занимался, взбивая серую перину облаков: скоро, посветлевшее было небо, затянет матовым полотном - будет сыро, серо и промозгло.***
Птицы, звонко хлопая крыльями дарят свои аплодисменты представлению начинающегося дня. Деревья, будто жмутся от холода, голые и хрустальные в своей ажурной хрупкости, на фоне бесконечной, безжалостной и молчаливой Степи. У подступов к Собору бьет в набат одинокий шутник в маске - верно, Бессмертник не уследил за своим чадом. Ветер с силой ударил в двери, перепугав маленького актера - тот бежал, смеясь и смеясь над чем-то. Открытые нараспашку двери выпустили горький затхлый дух из помещения, где тот томился в одиночестве, а теперь вспорхнул, легко вздохнув. Протяжная песня разливалась под сводами не жившего никогда пустого дома-без-духа. Предназначение нашло своего исполнителя горькой участью: Собор принял своё Чудо с распростертыми объятиями, убаюкивая отчаявшуюся чумную душу, унимая её несчастную, не исполнившуюся любовь. Тело, разбитое каплями крови по каменному полу, как поломанную мозаику, соберут могильщики - чуть только первый колокол объявит утро. Чудо дивное. Степь поёт. Душа под сводами кружится - счастливая. Руку пораненную лечат две здоровых - трепетно. Актеры разыгрывают пантомиму для невидимого зрителя: город пустеет, кроясь по домам, а мимы все играют и играют на тонущем корабле, пока последнего не унесёт нежный Песчаный Ангел.