Не вовремя

Хмурое небо обещало ебанный дождь, возможно, снег. Конечно, чего еще ожидать от конца октября? Только вот мало меняется от того, что сейчас на улице. По сути, все одно и то же, куда не посмотри, как и где. Одно и то же, одинаковое до боли, раз за разом, как день сурка. Цикл повторяется; стоп-крана нет и не было. И это безумно ломает его, выворачивает, показывая всю гниль души, от которой уже больше ничего не осталось. Не могу больше, я так устал Капли мечутся в стекло, оно, хлипко установленное, дрожит в раме; холодно. Холод до костей, минуя мышцы — они уже лёд, рассыпаются осколками жгучей боли, лишь она пытается согреть давно разложившуюся плоть, — лед все дальше, словно рак, зажирающий все больше и больше. Вверх, только вверх, ибо низ имеет температуру ноль по кельвину (или так кажется). Пытается двигать пальцами — чужие, не его, не слушаются, не дергаются; суставы стали костьми, потеряв смысл их функции. Трогает руки и не чувствует, а ежится. Окоченели, (как и ступни, только те раньше, обувь не помогает), но нервные клетки пытаются сказать: «отойди» сигналами в мозг, только эффекта ноль. Да и ему — уже не больно. И от этого смешно. Но… Он не смеется. В щели стен сарая задувает ледяной ветер. Такое ощущение, что в дыры можно запихнуть руку, трогая обмерзлую землю, сухую, пожухлую траву, но видно лишь краешек улицы, и то под углом. Пол постройки, которая старше, кажется, самого мира и Земли (он знает, что сараю около 70), скрипит, еле-еле выдерживает вес сидящего, стонет при любом его действии. Где-то гвозди торчат, погнутые и ржавые, о них один раз была оцарапана рука, все так же ничего не чувствующая уже тогда. Лишь по крови, тонкими струйками спускавшейся по пальцам, он увидел рану. Обработал водкой, (он хотел подхватить сепсис, но в тот же миг и нет, боже, что его остановило?), от которой в глазах плыло, а сознание плавилось, несмотря на окружающий холод. Россия сейчас вспоминал дни, проведённые здесь, и думал, на что же он тратит время. Что же он делает? Когда-то в сарае было тепло. Уютно, блять! Хотя, может, ему казалось Это был их с братьями и сестрами «дом», который переделал из сарая под них отец (тогда в его глазах был свет, а не пугающая РФ, юного и отчаянного, пустота). Небольшой сенник, он уже тогда был завален хламом. Было весело разбирать его, спрашивать у отца об той или иной штуке, — Россия приподнял уголки губ в недоулыбке, совсем немного, продолжая пялить в никуда. Знал бы Федерация, как страшно в данный момент выглядит (но дело не во внешности), — СССР отвечал на глупые, как понял сейчас, вопросы, иногда ласково проводя по головам своих детей, которых так сильно любил. Мне так жаль Ему четыре. Завтраки вместе — СССР был давно на ногах, готовил, будучи в своем фартуке с котом (выцветшем, старом, пахнущим одеколоном и выпечкой), когда они все были еще слишком мелкие. Потом готовить стали вместе, неуклюже, некрасиво, а ещё позже поочерёдно. Прогулки в парке; игры в снежки — они приходили все в снегу, румяные, счастливые. До сих пор в ушах стоит смех отца, который мог хоть и ненадолго, но отвлечься от утомительной, однако столь ответственной работы. Совместные вечера, когда они устраивались на полу: отец с книгой, а остальные — на подушках, на одеялах, стащенных с кроватей. Толкались, в шутку ругались, дрались… Ох… Украина. Мой маленький брат. Я не смог защитить тебя от тебя же самого. Прости. Их ссоры взяли начало в 12 лет. На тот момент Россия уже ухаживал за братьями и сестрами около пяти лет, потому что отец тупо не успевал. Сначала были звонки с работы: «Забери», «Приготовь» и похожее, потом уже не было. Отец приходил уставший, раздраженный. Дела шли плохо, по пизде, так сказать. СССР мог и прикрикнуть, не со зла — заебанность говорила за него, буквально кричала: синяками под глазами, бледным лицом, тремором и тухлым взглядом, так тщательно скрываемом от всех. Ты плохо лжешь, отец. Почему. Постепенно все дела перешли на Россию, как на самого старшего. Отец перестал появляться дома от слова совсем, буквально бросив их. Спасибо, папочка. Мне было так «приятно» оправдывать тебя. Они не должны были знать, не должны. На его детские плечи свалилось слишком много. Знаете, ведь он все понимал. Да, приходилось нелегко (жизнь сама хуйня), никто не говорил, что будет просто. Но блин… Обидно. Просто обидно. Хотелось нормального детства, побегать с Украиной по дворам, пострелять из рогатки в яблони, просто побыть ребёнком. А не это все. Хочется обвинить СССР в разрушенном детстве, слишком быстром взрослении. И Россия обвинял, держа обиду в себе, поняв отца ближе к 25 годам. Но все равно… Боже, ну время не вернуть, ну не изменить хоть что-то. Я хочу остановить тебя. Россия, переняв часть правительства, потом понял, что делал отец, и какой вклад он внес в мировую политику, не давая разжечься войне. Но блять… Почему все так? Без отца было тяжело. Конечно, были те, кто его поддерживал. Например, Казахстан, который был на полтора года младше России. Спасибо ему, брал на себя готовку и часть работы по дому. Естественно, обязанности были разделены, но мелкие могли сделать далеко не все, поэтому приходилось брать чуть больше лично на себя. Ему можно было доверить дом, когда нужно было уйти куда-то более, чем на два часа. Спасибо Беларуси. Сестричка была моральной поддержкой для России, что быстро разучился показывать эмоции. Конечно, он рассказывал некоторые переживания, например, по поводу часто болеющего Украины, может, какие-то проблемы в школе или наподобие. Однако те демоны, что появились тогда, заботили его куда больше всего остального. О боже, как иногда ему было жутко от самого себя и тошно от мыслей. Тишина для него была слишком громкая; слишком шепчут много, прекратите. Не понимал, что происходит. Как остановить? Вопросы повисали в воздухе, пустым звуком рассеиваясь по мгле, что мягко душила его, пугала, подкрадываясь сзади или спереди. Желание быстро заснуть после тяжёлого дня обращалось в бессонницу. Он всегда боялся темноты. Отец помогал ему или Украина, с кем они были близки. Ему нужна помощь, но ему слишком страшно ее просить. Как объяснить всепоглощающую тоску и одиночество? Как сказать, что, боже, он пуст? Так дальше не может? Он устал быть сильным и улыбаться? Ему не поверят. Его не поймут. Теней, что он видит, нет. Их не существует. И его боль тоже, она вне его разума. Может, это сопливо, но реально. Россия часто хотел зарыдать, рассказать свои мысли и проблемы, отвечая на тупой вопрос: «все хорошо?», но — боже, кому интересно? Кому нужно знать? Зачем? И он замирал, смотрел с секунду-две на спрашивающего, будто не понимая: Боже мне плохо я устал сколько это будет продолжаться я не выдерживаю я слишком слаб мне слишком стыдно за все вина пожирает меня. Я эгоист и опять я я я я Да, все хорошо. Беларусь помогала сидеть с детьми, но постоянно она делать этого не могла. Странно, но все ее слушали. Для старших братьев девчонка была солнышком, теплом, к которому тянутся усталые тела и души, а для младших — авторитетом, тем, кто заступается и вершит, так сказать, справедливость и правосудие. Ее любили и любят сейчас. Тем более закрытый Россия и холодный Казахстан были не очень расположены к общению, что так нужно маленьким детям. Ну почему все именно так Что же до Украины… Он был младше России на три года. Слабый, он постоянно болел и оставался дома. Он был тем кому РФ доверял почти все. Почти. Они жили в одной комнате. Украина видел пустой взгляд брата, его усталость, бесконечную, что стала частью личности. Видел настоящего Россию. Было почти полное доверие, причём обоюдное. Было то, что они не могли рассказать даже друг другу, но, в принципе, это нормально. Ночные разговоры по душам — боже, вы знали, что Украина очень умный? И что способен завлечь даже самым странным или самым обычным рассказом? Они лежали долго в одной постели, обнимались, часто засыпая вместе. Конечно, кому-то может показаться это слегка диким, но им было нормально. Это были те угольки тепла, что братья могли дать друг другу. Россия уже нуждался в отце не так сильно, как Украина. И не мог заменить ему живого на тот момент СССР. Прости, боже, я должен был стараться больше Украина был весёлым, но с не по годам ясным взглядом, хоть и по-детски наивным. Его советы часто помогали. (боже, откуда у такого России такой брат?) Он все понимал, оставаясь собой. До поры. Если бы не он, Россия вряд ли стал тем, кто он есть сейчас. Сломленным и разбитым В 11 лет Украины его избили Латвия и Литва, приёмные дети СССР. Две сволочи, которых Россия даже за братьев не признавал. Эстония в драке участия не принимал, но, следуя за родственниками, оскорблял остальных. Они, конечно, жили вместе, но дома их было не найти неделями. А когда они возвращались, обычно днем, когда большая часть братьев и сестер были в садике или в школе, то начинались скандалы. Их никто не ждал. Задевали, по понятным причинам, Украину и Беларусь, а также тех, кто младше. Они же не идиоты лезть на Россию или Казахстан. Отец пытался разобраться с наглыми отпрысками. Спасибо и на этом, блять. Только выходило плохо, очень плохо. Никакого страха или, хотя бы, уважения, к СССР они не испытывали. Даже телесное наказание не помогало В один прекрасный день Россия решил выбить из них всю дурь. Что у него получилось, и неплохо. Правда, они все вчетвером лежали примерно неделю дома, залечивая раны блять борцов сука. По утрам не здоровались, в коридорах молчали. Они никогда не стали бы родными. Россия смог их заткнуть примерно на полтора года. А потом они решили избить Украину. Почему его? «Потому что этот уебок меня бесит!» — сказал тогда Латвия. Не России. Знал, что тот выебет его лично ногой Литвы. Когда найдет. Сказал Казахстану — разговор по телефону. Трус. Беларусь потом передала, что никогда до этого момента не видела столько эмоций в глазах любого человека вообще. Россия нашёл брата, случайно, в переулке, в который ходил курить перед тем, как прийти домой. Ну да, курил в 13, почему бы и да? А что, если бы нет? Украина бы умер с такими травмами, не прибудь вовремя помощь. Умер… Мой маленький брат умер бы? Федерация знал, кто избил и без полиции, без расследования, приехавшей в больницу, а не к месту преступления. Святые пробки, блять. Спасибо господи, что СССР приехал в больницу максимально быстро. Украину еще оперировали, а Россия, как нашедший его и сопровождавший, ждал в коридоре. Конечно, это не по правилам, но ругань с главврачом и тяжёлое состояние брата сыграло на руку РФ. Он смог остаться у дверей реанимации; за остальных он не волновался — за ними приглядят. — Ну, как он? — спросил СССР у сына, кивнув на дверь операционной. Россия остановился и приподнял голову, в первый момент не понимая, что происходит и что от него хотят. Его задумчивый взгляд прошелся по фигуре отца. Нахмурился. — Плохо. Шансы есть, но не очень большие. — холодно бросил он, погружаясь в мысли и волнение дальше. Потом до него дошло. — Блять, а ты мог позже приехать, а бать? Ты чего трубку не берёшь вечно? — Россия понимал, что это нагло и дерзко, но его не ебет. Ему сейчас не до этого. Нервно развернулся к дверям и прошел пару метров до них, а потом обратно. — Когда это ты стал выражаться? — спросил совершенно спокойно СССР. Кажется, даже это его не волновало, а остальное он пропустил мимо ушей. Союз присел на скамейку, откидываясь на стену позади него. — Бывал бы дома чаще, знал бы. — огрызнулся старший сын и остановился посреди коридора. Больничная лампа неприятно мерцала, и это очень бесило Россию. Ему казалось, что за ним кто-то смотрит. Но никого за спиной точно не было, и это факт. Только, разве что, двери. Он не ответил. Ему что, реально все равно? Союз молчал, как и его сын. Каждому было что сказать другому, но никто ни слова не сказал, то ли боясь, то ли не желая. Кто знает? хоть что-то Отец, я скучал. Почему ты молчишь? Тебе похуй?.. А почему молчу я? Ну давай, он не укусит… Наверное. Ждали они уже вместе, но по отдельности достаточно долго; Россия часто посматривал на часы, неосознанно, вскользь, не замечая цифр, чисто на рефлексе. (РФ также поглядывал на отца, косо, быстро. Тот либо не видел, либо не хотел видеть). Он стоял у стены, однако, устав находится в одном положении, съехал вниз. Положил руки на согнутые в ногах колени и уставился белую плитку пола. Как же хочется спать. Как же он устал. В конце концов СССР встал и вышел, его быстрые, тяжелые шаги отдавались эхом, ударяя по тишине. Россия даже не повернул головы на раздражитель. Такое чувство, что РФ задремал. Буквально через 10 минут вернулся Союз. Он подошел к сыну и, присев на корточки, провел по его голове, мягко зовя: —Россия… — тихо, будто боясь навредить. Его зовут? —Россия. Пойдём… — отец продолжал его гладить. Как давно он этого не ощущал… Хотелось провалится дальше в сон и ничего не делать, ничего не чувствовать, кроме этого тепла. Волнения, беспокойство за Украину, страхи отошли на второй план. Здесь был он и отец, без обид, без непонимания. Это… Ну это жестоко!.. Где-то на периферии сознания РФ понимал, что вряд ли в скором времени или даже вообще это повторится. Это приносило боль. Грустно. Тоска по тому, что нельзя изменить, по потерянному времени, полному самобичевания, тупой обиды, пожирающей мозг и душу. Капающая ярость, кислотой проедающая остатки. Его прикосновения приносили боль, такую чистую. Хуже лезвия, хуже огня. Как сводит легкие, а в горле ком — дышать нечем, сознание — вон. Прекрати, боже, прекрати. Зачем ты меня мучаешь, за что? Я ведь так стараюсь, чтобы все было в норме Он приоткрыл глаза и приподнял голову, уставившись на отца. Так близко… Может, это реально всего лишь поволока сна? В теле так легко. — Пойдём поедим, мы тут долго сидим, тебе нужно отдохнуть. — перехватив сонный взгляд сына, сказал Союз, застыв. — Я не устал и не уйду отсюда, — чуть более раздражённо, чем стоит, ответил, не отводя глаза. Ну что же с тобой такое, а? Ты же не хочешь так говорить, не таким тоном. В тебе вновь играет… Хм… Обида? Разочарование? Но в ком? В себе, конечно же. Не доверяй никому. — Мы вернемся, не переживай, просто выйдем проветриться и поесть. Даже если операция скоро закончится, то нам сообщат, где он. Все хорошо. — СССР встал и подал руку сыну, задумчиво склонившему голову вбок. Идти или нет? Россия принял предложение. Отец помог ему подняться, поддерживая все еще сонного РФ. Они вышли из коридора, Союз бросил короткое: «иди за мной», и прошли в туалет по темным коридорам больницы. Было поздно, свет приглушили, а окон здесь нет, корпус старый, еще не ремонтированный. Пахло холодом и сыростью. Шаги гулким эхом отражались от стен. Его — размеренные, ритмичные, не в сравнение с быстрыми, догоняющими и срывающимися. Мальчик не мог понять, зачем ему сюда. Или это нужно отцу, кто его знает, как-то все равно. Когда они зашли в туалет, СССР сразу прошёл к приоткрытому окну и остановился, обернувшись к сыну. Россия недоуменно посмотрел в ответ, приподняв бровь. А потом, выдохнув в сторону и ухмыльнувшись, полез на улицу, легко, умеючи. Они шли по дороге, освещенной редкими фонарями. Вокруг пахло летом: сладковатый запах липового цвета, легкого тополиного пуха, отдающего какой-то горечью на языке, возможно, это пыль, хотя машины давно уже не ездят, поздно. Тихо. Россия, не привыкший к такой тишине, прерываемой лишь редким далеким шумом проезжающих где-то в стороне авто, был напряжен. В ушах звенело. Они молчали; отец смотрел вперед и вел его за собой. Он не спрашивал, куда и зачем. Просто. Напряжение не отпускало, и Россия периодически тяжело вздыхал, смотря по сторонам.  — Отец… Я скучал. — сказал он, резко нарушая тишину. А потом также резко остановился, упершись взглядом в фигуру старшего, удалявшуюся вперед. Не уходи. Он не ожидал от себя такого. Он даже не думал, не хотел говорить. Как так получилось?..  — Я тоже. — коротко бросил он, обернувшись к сыну. Лицо Союза было затемнено, они как раз между фонарями, и лишь по голосу было понятно, что мужчина говорил искренно. — Иди сюда. Россия ровно в 4 шага (и нет, он не считал) достиг отца и упал в его объятия. Хотелось разреветься, побить его, чтобы ему было больно. Потому что заслужил (по крайней мере, РФ так считал на тот момент). Он вдыхал знакомый запах одеколона, впитавшегося в шинель, и не хотел отпускать. — Украина скучает тоже… И Беларусь, и Казахстан, и другие… Все мы так скучаем… — срывающийся из-за слез голос не давал ему нормально говорить. Он обнял столь дорогого для него человека, от которого уже стал неумолимо отдаляться, забывать. И это так пугало его! Россия всхлипывал, сжимая ткань шинели крепче. Отец ласково гладил его по голове, утешая. — Прости меня. Мне жаль… — вина серой кошкой скребла душу СССР, но поделать ничего он не мог. Пустые обещания? Они оба знали, что это невыполнимо. Слова? Разобьются об землю горьким ощущением отчаяния и одиночества. России было неудобно за себя, и он пытался успокоится, резко вдыхая. Но хватало его ненадолго — снова текли слезы, и он вновь начинал всхлипывать, дрожать. Отец лишь шептал что-то успокаивающее, вытирая слезы сына, давая ему выпустить эмоции. Минут через десять плачь сменился судорожным дыханием, и СССР подал России платок. — Прости. — сказал он более-менее спокойно, вытершись и высморкавшись. Союз посмотрел на него долгим взглядом, и тихо произнёс: — Тебе не за что извиняться, в этом есть и моя вина. Пойдём? — размеренный голос отца был как медленный яд, растворяющий РФ. Россия кивнул. Они сходили в круглосуточный ларек, купили поесть и попить и сели на лавочку в пустом парке рядом с больницей. Федерация рассказывал, как они справляются, как живут. Отец либо молча слушал, либо спрашивал интересующие его вещи. Россия, рассказывая что-то смешное, даже хихикал, скрывая это за кашлем. Они вернулись в больницу незамеченными. У нее вообще есть охрана? Или это Союз такой охрененный партизан? Когда вышел хирург, Россия, что сидел на полу рядом с отцом, тихо переговариваясь с ним, подскочил к оперирующему, восклицая: — Доктор, как он? — слегка рвано спросил сын Союза, даже громковато. Сам же СССР подошёл к сыну и встал рядом. Как будто и не было всего того, что секунду назад. — Тяжело, но жить будет. — устало и раздражённо ответил доктор. Он посмотрел на часы и хмыкнул. — Идите домой, приходите завтра. Советую отдохнуть, возможно, он очнется, хотя сейчас это маловероятно. Слова доктора тогда выветрились из головы. Они не были особо важными, кроме первых. Отец начал расспрашивать доктора. Россия. Россия… Кто меня зовет?.. Почему так холодно?.. — Россия, мать твою налево! Ты помер?! — громко спросил голос рядом, не жалея. РФ, не понимая и не помня, кто он и где, вскочил, стукнув кого-то. Обмороженные ноги затекли, и стали ватными, не давая опоры. Испуг на миг отразился на его лице, и Россия покосился, падая на… Казахстан?! Где он? Мужчина схватил брата и попытался придать ему равновесие, но в итоге они оба упали на ледяной пол сарайки. Пыль взлетела вверх, громкий стук и стон боли Казахстана, на которого и грохнулся старший сын Союза, все еще не осознавая происходящего. Он уставился на младшего в упор. — Где я? — хрипло спросил Россия севшим голосом. Слегка растерянно моргал, осматриваясь. Серьёзно, куда его опять занесло? Что-то знакомое, вся это серость стен, холодный затхлый воздух. И все-таки. — В сарае. — бросил Казахстан, приподнимаясь. — Слезь с меня, пожалуйста. — РФ, неуклюже встав, все еще плохо ощущая свое тело, помог встать брату и отряхнулся от пыли. — Ты опять тут пьешь… — утверждающе, уже даже не спрашивая, зная ответ. С горечью и непониманием, а также с полным принятием — сделать ничего нельзя, Россия погряз во тьме того, что называет «пустотой». И, похоже, не желает выбираться. Хотя, кто знает, ответа нет, да и вопрос никто не задавал. У него вечно «все хорошо, просто устал/ надоело/ хочу отдохнуть». Казахстан и Германия продолжат свои попытки вытащить Россию из болота вины за случившееся. Однако РФ давно чувствует привкус горькой воды и путы, сковавшие его по рукам и ногам без шанса на вечность. — Пойдём домой. — Хорошо. — скривив подобие улыбки, ответил РФ, подбирая бутылку дрожащими руками. Пальцы уже почти ничего не чувствовали. Сколько бы он тут не был раз в каком-либо состоянии, он всегда убирал за собой. Не то чтобы это место священное, нет. Просто есть причины, чтобы делать так. Просто. Сложно. Казахстан вышел вслед за ним в холод осени. Ветер, задувающий под куртку, свистел в ушах и трепал волосы, мысли, и, возможно, еще не остывшие чувства. А России опять все равно. Да что с тобой не так? Неблагодарный. Сволочь.