Main enemy

Джейсону кажется, словно быстротечное время остановило свой ход, и секундная стрелка настенных часов незавершенным оборотом замерла возле отметки «двенадцать». В голове жидкий плотный вакуум застилает глаза и забивается в уши, и белый шум, до невозможного громкий, приносит с собой ощущение жаркой паники. И даже звук собственного дыхания становится невыносимым. Хочется убежать, куда угодно и как можно дальше, затеряться в одной из многолюдных улиц жаркого Чикаго или же укрыться в горах и, сидя на отвесной скале вдали от цивилизации, вдыхать запах озона и вслушиваться в тишину. И Джейсон кривится — куда бы он не пошел, всюду за ним будет следовать он сам. И того Джейсона, выращенного рук-айлендскими джунглями, не отодрать от себя ничем, не выкинуть, как ненужную вещь, и, что пугает, никогда не забыть. Тот Джейсон, воспитанный в зеленом аду, носит в руке автомат, и шлейф крови убитых врагов тянется за ним куда бы он не ступил удушающе сладковатым запахом. К чему бы он не прикоснулся — все смерть. И в глазах его горит преисподняя. Рук-Айленд некогда освободил в его душе самого страшного зверя, и теперь Джейсон — заложник собственных амбиций. Когда-то Великий Воин ракьят, сейчас он заперт в четырех стенах калифорнийской квартиры и вынужден проходить курс лечения постравматического стрессового расстройства. Лечащий врач ободряюще раз за разом, словно заезженная пластинка, повторяет, что улучшения наступят не сразу, и что результат требует время. А Джейсон усмехается — он знает, что может ему помочь — зверь внутри него утробно рычит, и он боится ему отдаться и закрыть глаза. Во снах раз за разом проносятся кровавые картины его подвигов и лица в масках, с ненавистью во взгляде умирающие от его мачете. И эти взгляды, наверное, пугают его больше всего — не злобой, нет — своей яркостью и чувственностью, своей жизнью. Кто-то из пиратов назвал его психопатом и был в корне не прав, у психопатов, смеется Броди, почти полностью отсутствует эмпатия или же она появляется только тогда, когда это необходимо, а он, Джейсон, чувствует все слишком остро. И слишком много. Однако чаще всего ему снится лишь одно лицо с жуткой надменной улыбкой, шрамом на пол головы и опасным блеском ртутных глаз. Ваас Монтенегро заливается истерическим смехом в его сновидениях и говорит-говорит-говорит. Сумасшествие, окончательное и бесповоротное, топит его сознание липкой и склизкой массой, комок в горле отдает гнилью, а по языку металлическим привкусом мажет слюна. Мысли тонкими иглами по вискам, и отвратительные картинки под веками транслируются, словно немой кинофильм, и заставляют Джейсона застонать от бессилия и вины — ничто уже нельзя изменить. И надо ли? А Ваас Монтенегро — почти как живой — монологами уничтожает его изнутри. Он не говорит о безумии, религии или каких-нибудь сомнительных узах, напротив, ночной визитер предпочитает рассуждать о более приземленных вещах: он говорит, что Джейсон этого не видит, но на Рук дожди идут уже вторую неделю, а небо заволокли серые облака; что новые поля марихуаны снова испорчены, и в очередной раз это его, Броди, вина; и насмешливо: «Выглядишь дерьмово, принцесса, еще более дерьмово, чем на моем острове». А Джейсону кажется, что голос пирата он слышит и наяву. Раз за разом повторяет, что ненавидит его, и с больным упоением ждет следующее видение. Потому, что Ваас Монтенегро — это дитя джунглей и он их начало, это безумие Рук-Айленд и вместе с тем его главный разум-царь-бог. Ваас Монтенегро некогда освободил в его душе самого страшного зверя, и теперь этот зверь, заключенный в клетку железных принципов и человеческой морали, хочет вырваться на свободу. И Джейсон знает: ему удастся это сделать, рано или поздно. Непредвиденное произошло на третьем месяце его пребывания на «большой земле», сон глубокий и красочный, сон, наполненный потрясающими звуками свободных тропиков, поселил в его сознании червячок сомнения и небольшую надежду. Этот сон искрил и полыхал, и пират в нем брал Джейсона за руку, очерчивал его татау и вел вглубь зарослей. Он помнил, как Ваас шептал, что его, принцессы, место именно здесь; как подводил к самому краю небольшого обрыва, куда скидывал его в попытке утопить и повторял одну и ту же фразу: «Ты — это я, Джейсон, а я — это ты» И было в этом что-то волшебное, что-то необузданное и нереальное. Зверь внутри него принимал то облик Вааса, то его собственный, в какой-то миг они сливались воедино, представляя собой весьма завораживающую картину. То было последнее его сновидение, связанное с пиратом и жизнью на Рук. Как бы Джейсон не желал вновь окунуться в этот мир, ему ничего не приснилось ни через пару дней, ни через месяц. Отчаяние холодило пустотой за грудиной, и становилось труднее дышать. Вся ценность жизни в мгновение терялась и растворялась в бесконечном потоке суеты города. Купить билет до Бангкока не составило проблем, в том числе и моральных. Сложнее было найти того парня, что «дружески» посоветовал им «одно классное место, где можно делать, что угодно». И не соврал же. К слову, тот очень удивился, когда увидел вполне живого и здорового Броди, за что последнему захотелось ему хорошенько так прописать в табло. Но он сдержался, помня давнее назидательство матери, что он должен быть хорошим мальчиком. Узнав, куда именно собирается Джейсон, Дуг окончательно выпал в осадок и разве только не покрутил пальцем у виска, однако спорить не стал и даже забесплатно организовал ему поездку, в честь давней дружбы очевидно. Джунгли встретили его последождевой свежестью и отзвуками местной фауны. Джейсон прислушался к себе, приятно удивляясь полному умиротворению и душевному спокойствию. Он вдохнул полной грудью запах моря и пороха — такой знакомый и уже давно ставший родным. В руках тяжестью отдавала новенькая винтовка, и Джейсон улыбался самой искренней улыбкой из всех — это действительно его место. Где-то вдали прозвучали выстрелы и знакомый акцент пиратских криков, казалось, что все осталось как было, когда он покидал это место. И противостояние, вечное противостояние ракьят с пиратами, и полным ходом идущая рабо- и наркоторговля, и Ваас Монтенегро восседающий посреди всего этого безумия. Джейсон прикрыл глаза, наслаждаясь ясностью мыслей, все действительно осталось неизменным. Об этом ему говорил шорох шагов позади и до боли знакомый надменный, но какой-то теплый, смешок. — Ты вернулся, амиго.