Зондеркоманда "Х"

Я думал, будет страшно. Как в тех книгах и документах, которые мы читали, пока не переставали запоминать написанное. Как на фото с убитыми и ранеными — потому что я отправлялся на войну. Но пока что было очень обыденно. Я стоял у автовокзала в Бреслау и делал вид, что все в порядке. Что я доехал из аэропорта на такси, а не перенесся сюда с хроноворотом, отчего все еще чувствовал дурноту. Сейчас за мной придет машина, отвезет туда, где притворяться придется долго. Хорошо, что я не один: Седрик Диггори здесь уже год. Он старше и опытнее меня, подстрахует если надо. Полчаса назад мы с ним, стоя друг против друга, одновременно повернули стрелки на хроноворотах. По инструкции — он на август 1942, я на август 1943 года. Инструкцию для нас писал и несколько раз переписывал глава Аврората Аластор Муди. — Постоянная бдительность! — рявкал он, вручая листки. — Это не увеселительная прогулка, господа авроры. Все видеть, все слышать, запоминать. Дисциплина и воздержанность во всем. И никаких баб, Диггори! — Муди хлопал ладонью по столешнице, и Диггори вытягивался в струнку: — Конечно, мистер Муди. Тогда Муди обращался ко мне: — Работать, Поттер. Хорошо работать. Про палочку забыть. Вообще забыть, нет ее у тебя. Есть мозги, глаза, руки, ствол. Любое самое мелкое колдовство… что-о, Диггори? — поворачивался он к Седрику. — Может изменить историю, сэр! — И Азкабан за такое — ничтожное наказание! Муди хромал за стол, а мы с Седриком переглядывались. Он выглядел уверенно, спокойно и совершенно точно не собирался слушать Муди насчет “баб”. Но вот стрелки хроноворота сдвинулись, а ада из книжек про войну не оказалось. Правда, напротив вокзала стояло совершенно закопченное здание без стекол, а некоторые дома поблизости были разрушены, но все-таки это был просто город: грохот трамваев, шумные грузовики, прохожие с резкой немецкой речью или мягким польским шипением. Польского я не знал, в меня вложили только немецкий. Я догадывался, что знаю его по-книжному, слишком правильно произношу слова, но легкость и естественность должны были прийти сами. Я все не мог понять, отчего же мне так неловко и непривычно, пока не опустил глаза и чуть не вздрогнул, увидев черные брюки со стрелками и тупоносые ботинки. Тугой воротничок жал, погоны будто давили на плечи. По-настоящему серьезных заданий я еще ни разу не получал. Чтобы добыть сведения, необходимые Отделу Тайн, мы с Роном обычно дежурили в недалеком прошлом и за пределы Британии не выезжали. Настоящее оружие я тоже получил впервые и поэтому украдкой трогал тяжелый вальтер на поясе. Стрелять меня научили, вот только задача была совершенно иная. Посигналил, подъезжая, большой черный «опель» с открытым верхом, я постарался нацепить на лицо натренированное выражение высокомерной уверенности и поднял увесистый кожаный чемодан. Я знал, что зондеркоманду недавно перебросили в замок графа Хаугвитца, туда мы и приехали. Посреди зеленого луга стоял настоящий замок, белоснежный, с ярко-оранжевой крышей. Потом уж я разглядел осыпавшуюся штукатурку, почерневшие от сырости черепицы, давно не мытые стекла в окнах. Мы зарулили во внутренний двор, отгороженный длинными флигелями или хозпостройками, миновали фонтан, в котором не было воды, но зато в его центре стоял бюст, засиженный птицами, и затормозили у широких деревянных дверей. Шофер несколько раз длинно посигналил , соскочил на землю и открыл дверцу машины с моей стороны. — Проше пана, — буркнул он. Я подхватил чемодан и вышел. Тотчас тяжелые двери отворились, и я с облегчением увидел Седрика в черной эсэсовской форме и с какой-то новой и очень странной для него тоскливой обреченностью в лице. То есть, не Седрика, а Эриха Фихтнера. Мы шли по широкой лестнице вверх, потом по коридору. Всюду царил тяжелый знойный полумрак: шторы на всех окнах были сдвинуты. Подступала головная боль. Воротничок душил с особой жестокостью. — Прошу прощения, нельзя ли выпить чего-нибудь холодного? — Извини, пока нет, — он даже не оглянулся, ведя меня куда-то вглубь замка. — Все потом. Сначала следует представиться оберштурмбанфюреру. Немецкие слова с непривычки резали слух. Наконец Седрик замер перед высокой белой дверью в торце коридора. Я знал кто там — Рудольф Левин. Тридцать четыре года, холост. Руководитель зондеркоманды “Х”, которая занимается изучением процессов над средневековыми ведьмами. Имелся, правда, еще некий Шпенглер, но кадрами заведовал именно Левин. Шпенглер полностью заменит его позже. В конце сорок третьего года этот Левин должен умереть. Правда, в биографии не была указана причина смерти. Седрик постучал. — Прошу! — донеслось из-за двери. Она распахнулась, и мы друг за другом влетели в комнату. И как вихрь: щелчки каблуков, вскинутые руки и «хайль ». Вытянувшись и сдвинув каблуки, я замер посреди огромного сумрачного кабинета. Три высоких, плотно занавешенных окна. На крайнем окне шторы колышутся от ветра: там распахнута створка. В воздухе — запах сигарет. Оберштурмбанфюрер Рудольф Левин стоял у массивного письменного стола, заваленного бумагами, и испепеляюще смотрел мне в лицо. Разве бывают истинные арийцы с такими дьявольскими черными глазами? Я стоял словно истукан, только душа ушла в пятки. Сейчас он меня раскусит. Ведь читает же прямо по лицу. Прочитает все что нужно и позовет карательный отряд. Или сам застрелит — вон у него такой же вальтер брошен сверху на стопку мятых листов. Левин перевел взгляд на Седрика, дернул уголком узкого рта и вдруг ослабил галстук, а затем расстегнул и сбросил китель. Остался в белой рубашке. — Садитесь, господа, — сказал он неожиданно мягко, и сам сел в кресло у стола, закинув ногу на ногу. Не зная куда деть глаза, я уставился на подтяжки Левина. А он и не подумал слушать официальное представление, движением руки остановил Седрика и обратился ко мне: — Итак, ваше имя, — он никуда не подглядывал, помнил наизусть, — Александр Леманн. 22 года. Дойчес юнгфолькс, гитлерюгенд, университет. Сын оберстгруппенфюрера Леманна. Ростом не вышел, но остальные данные отличные. Ведические практики, архивный розыск. Вы будете полезны... Курить хотите? Не хотите, вижу. Стреляете как, прилично? — Я спохватился и кивнул. Левин пристально разглядывал меня. И вдруг ухмыльнулся: — Фихтнер, прошу вас, покажите Леманну его комнату, а затем отведите в столовую. А то он сейчас съест меня взглядом. Я вздрогнул и отвернулся. В пустой солнечной столовой за большим овальным столом я грыз жареную утку, а в голове крутилась одна и та же мысль. Все, что было прочитано и просмотрено в маггловских кинохрониках про офицеров СС, никак не вязалось с этим человеком. Он был другим. * * * Первое утро в замке Хаугвитца, в ставке зондеркоманды, под носом дюжины человек и особенно этого оберштурмбанфюрера Левина я начал с колдовства: побрился при помощи палочки. Посмотрел на опасную бритву и решил, что махнуть палочкой куда надежнее, чем пытаться освоить этот прибор. Спал я плохо, ночь была душной, в открытое окно влетали комары, но ни единого порыва ветра . Снилась чушь: хмурый недовольный Левин вдруг вставал из-за своего бескрайнего стола и направлял на меня палочку, потом его лицо плавилось, менялось, и это был уже Седрик, который кричал в трубку: «Гарри! Гарри Поттер, дружище, за тобой приедут, жди!» Я проснулся от леденящего ощущения, что меня разоблачили в первые же сутки. На пробежке я старался не выпускать Седрика из виду, и мне казалось, что он старается держаться подальше. Он снова был как в воду опущенный. В столовой Седрик сел за другой конец стола, а мне достался парень, который лучше остальных запомнился мне на вчерашнем собрании команды. Отто Экштейн поправлял очки, покашливал, поглядывал на меня, но беседу не завязывал, за что я был ему благодарен. Пока еще боялся сморозить чушь, да и переживал за произношение. Когда мы уже пили кофе, меня словно подбросило, и я выкрикивал в общем хоре «хайль!»: в столовую вошел Левин. Я вскочил, салютуя, чуть ли не первым. По крайней мере, здоровый Отто поднялся позже меня. Как, оказывается, хорошо надо мной поработали наши невыразимцы: вложили не только язык и знания, но и еще правильные реакции. Левин уже сел на свое место, лишь тогда я отмер и вспомнил, что надо бы допить кофе. Потом началась работа в архиве. От поднимавшейся с формуляров пыли уже через час зверски разболелось горло и зачесались глаза? — В Лейпциге столько пыли не было, — неслышно подошел ко мне Седрик с планшетом под мышкой, — а здесь старые стены, поля кругом, а окна открыты, вот и летит отовсюду. Если хочешь чаю, внизу есть буфет. Чаю я хотел, но еще больше хотел объясниться с Седриком, но тот как будто сообразил, что зря заговорил со мной и быстро отошел на другую сторону большой комнаты, заставленной высокими стеллажами. Прямая спина, коротко стриженный затылок, повязка со свастикой. Я выглядел точно так же. Работу мне дали самую простую . При переезде не очень аккуратно упакованные бумаги местами перемешались, перепутались. Мне досталось расставлять по алфавиту формуляры. Но я и не надеялся, что с первых же дней мне поручат что-то серьезнее этой ерунды. Всю неделю мое утро начиналось со взмаха палочки и бритвенного заклятья. Я здраво рассудил, что история вряд ли зависит от гладкости моего подбородка. Седрик меня все так же избегал. Я уже дошел до литеры «К», а распорядок оставался все тем же: аккуратно составить формуляры в стопки, уложить в выдвижные ящики, выпить чаю в буфете — одному или в компании Отто, спуститься в столовую на обед. И снова работа до самого ужина. Я читал названия дел, имена ведьм и колдунов из Баварии, Саксонии, Саара, краткое содержание обвинения и, надеюсь, незаметно поглядывал на двойные высокие двери дальше по коридору. Нужно как-то добраться до архивных записей. Сотни дел, подробно и обстоятельно изложенных: суть обвинений, поиск и поимка, методы дознания, пытки, казни. А главное, заклинания — новые, неизвестные нам, которые могли сработать. Шансы, что магглы правильно и тщательно записали их, стремились к нулю, но надежда была. И все это сокровище, что сейчас хранилось в архиве, пропало после войны. Сгорело или было заброшено и забыто — в две тысячи втором году мы этого не знали. И сейчас от ценной информации меня отделяли двустворчатые двери и репутация новичка. Я зарабатывал доверие и ждал. Конечно, я старался не расслабляться, не забывать, кто эти люди на самом деле, но не всегда получалось. Потому что были такие вечера, когда мы собирались в гостиной. Ветер из открытого окна шевелил шторы, горели лампы, стучали бильярдные шары. Заядлые игроки, Шренк фон Нотцинг и Мартин Бирманн, находили жертву на этот вечер и садились за покерный стол. Отто расставлял фигуры на доске, и даже почтенный архивариус, которого я почти никогда не встречал в столовой, спускался к нам, занимал диван в углу и утыкался в книгу. Седрик работал и вечерами — садился за дальний стол с бумагами и картами. Оберштурмбанфюрер Левин часто заходил на наши вечерние посиделки. Мы больше не разговаривали, лишь однажды он постоял рядом, посмотрел на доску, сделал ход моим конем, усмехнулся довольно и отошел. Ту партию я выиграл через четыре хода. Обычно он садился в кресло, курил и стряхивал пепел в камин. Иногда к нему подходили с вопросами, но чаще не тревожили, и он сидел, сняв китель, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, а я, пока Отто обдумывал ход, разглядывал его. После рабочего дня мы держались куда свободнее, тем более в отсутствие Шпенглера: снятые кители, расстегнутые пуговицы на рубашках, закатанные рукава. Но рассматривал я только его, может, потому что он казался другим. Он очень отличался от остальных. Худой, крючконосый, некрасивый и с такими гипнотическими черными глазами, что когда однажды он неожиданно их открыл и поймал мой взгляд, удерживал его так долго, что я смог оторваться только после оклика Отто. Левин тогда отвернулся и больше не смущал меня, но я все равно делал в партии ошибку за ошибкой. В свой первый выходной я решил пройтись по внутреннему двору. Седрик догнал меня и пошел рядом. Выглядел он все так же плохо, словно не спал несколько ночей подряд. Как он умудрялся в таком состоянии работать с утра до вечера, непонятно. — Здравствуй. Застегнутый, подтянутый, на голову выше меня, он очень подходил для этой роли: форма СС шла ему больше мантии аврора. Мы брели по дорожке, Седрик смотрел на верхушки деревьев, я украдкой разглядывал его. Он молчал, а я сразу начал с главного: — С тобой что-то происходит. Ты странно себя ведешь. — Я много работаю. Чем больше мы просмотрим документов, тем больше воспоминаний ты заберешь обратно. — У меня пока нет допуска, но я… Стоп — что значит «ты»? Мы. Или ты остаешься? Так понравилось здесь? — Понравилось?! — Седрик повернулся ко мне. То была уже не просто усталость, у него, кажется, одновременно задергались и глаз, и уголок рта. — Думай, что говоришь! — Так объясни, что случилось. Давай подскажу — ты сломал хроноворот, неизлечимо заболел или успел жениться, так? — Не кричи. Мы оба поздоровались с проходившим мимо Шренком фон Нотцингом. Седрик осмотрелся и, пристально глядя мне в глаза, прошептал: — Я преступник и убийца. Я изменил нашу историю. Захотелось засмеяться, сказать «Мерлин упаси!» и хлопнуть шутника Седрика по плечу. Но он так смотрел, что порыв тут же прошел. Я еще не поверил, нет. Спросил скорее машинально: — Как? Мы остановились у неработающего фонтана, и Седрик заговорил тихо и быстро. Он все порывался схватить меня за плечи, но каждый раз отдергивал руки. — Я же отправился в сорок второй, Гарри. Берлин сорок второго — это совсем не то, что здесь. Цветочки, музычка, ха-ха, забудь. Были бомбежки, а я оказался не готов, и ты был бы не готов, уж поверь. Учебники, фильмы — это все такая чушь. Реальность страшнее. А я работал, но боялся, как щенок, все хотелось забиться под кровать и не высовываться. Как меня не вычислили, не знаю. Зиму и весну как-то пережил, думал, вот летом будет легче. А с мая зарядили дожди — и на весь июнь. Постоянные, мать их, ливни, каждый день, солнца нет, ничего нет. Если бы не знал, что мне надо дождаться тебя, я бы, может, в петлю полез, честно говорю. Седрик помолчал, снял фуражку, снова надел. — Ну а потом как-то раз ночью я подумал: я же ни разу здесь не колдовал, все сам, как маггл. Так захотелось взять палочку, хоть воды наколдовать. Потом думаю, опять вода, за окном вода, еще и здесь. И я расчистил небо. — Что ты сделал? — Небо. Расчистил. Погодные чары. Захотел посмотреть на звезды: они такие же, как дома. — Ну и как, посмотрел? — что-то очень жуткое поднималось в душе. Теперь уже мне хотелось схватить его за китель и тряхнуть посильнее, чтобы не тянул и рассказывал дальше. — Да. Стрельца нашел. А потом, через час, звук моторов. Аэродром совсем рядом. Я к окну. — Седрик заговорил рвано, отрывисто. Достал из кармана кусок чистого картона и сунул мне. Я смотрел и не понимал. Седрик справился с собой и продолжил более связно: — Я насчитал пятнадцать “Хенкелей” — я уже узнаю немецкие самолеты по звуку, оцени. А утром по радио сказали, что бомбили Лондон. Если бы я не разогнал тучи, они бы никуда не полетели, понимаешь? Я полдня уговаривал себя, что это ничего, бомбили и до этого, и еще будут не раз. А потом достал фото, и вот. Он кивнул на картонку в моей руке. Я почувствовал, что голос меня не очень слушается. — Что здесь было? — Моя семья — отец, мать, я. Понимаешь, да? Отец не родился. Его родители жили в Лондоне, а он не родился, значит, тогда бомбы сбросили на их квартал. Мать, наверное, вышла замуж за другого. А может, и она не родилась. И меня теперь тоже не существует. Но если бы дело было только в этом, в конце концов, это справедливо, что я убил сам себя. Но все намного хуже. Ты ведь слушал вчера вечером радио? Конечно нет — вечером у меня были шахматы и Левин у камина. Муди сгорит за меня со стыда, когда узнает, какой я шпион. Седрик понял по моему лицу, что ни черта я не слышал. — Вчера объявили о капитуляции Италии, режим Муссолини пал. — Ну и прекрасно. — Это должно было случиться три месяца назад! Все меняется, война затягивается. Я совсем не уверен, что капитуляция Германии случится в сорок четвертом. Мы читали об этом в учебниках, а они теперь тоже будут другие. Может, война продлится еще два года, или пять, или десять лет? Может, Германия вообще выиграет ее? И это сделал я, одним заклинанием. Мы замолчали. До меня начал доходить ужас положения. — Меня должны судить, я заслужил Азкабан до конца дней, но я просто не смогу вернуться. — Седрик вытянул из моих рук пустую фотографию и одновременно вложил мне в руку фиал. — Здесь все, что я смог узнать за год, данные почти половины архива. Дела, карты местности, рисунки. Передашь вместе со своими. — Постой! Но он смотрел мимо меня остекленевшим взглядом так, что я тоже оглянулся. — Они иногда теперь приходят ко мне. — Кто? — Бабушка, дедушка. Разговаривают со мной. Мне кажется, они хотят, чтобы я отомстил. Я совсем не сплю из-за этого. — Седрик, ты пьешь зелья? Укрепляющее, зелье сна-без-сновидений? Что-нибудь? Но он уже двинулся к замку. Я, обалдевший, остался стоять у фонтана. Потом поднялся к себе. Я долго копался в чемодане, прятал воспоминания поглубже, а потом вытянул за уголок свое фото. Я, как и Седрик, взял с собой одно, любимое. Его сделали шесть лет назад. Мне тогда купили новую метлу к выпуску из Хогвартса, а Дадли пытался ее оседлать. Дядя усаживал к себе на колени смеющуюся тетку, а мы с Дадли веселились на заднем плане и махали руками. Конечно, я заколдовал ее на неподвижность. Вот такая была эта фотография, которую я сейчас держал обратной стороной и медлил, прежде чем перевернуть и посмотреть. А потом перевернул. Толстый Дадли со скучающим видом сидел на диване, к нему с одной стороны льнула тетка со странной натянутой улыбкой, с другой поджимал дядя. Я стоял позади них. Тощий, словно меня все эти годы не кормили ни в школе, ни дома. В слишком просторной линялой футболке, встрепанный, со шрамом на лбу. И счастливым я точно не выглядел. А что случилось с остальными? В порядке ли Рон и Гермиона, вместе ли, счастливы? Есть ли они вообще? А Министерство и министр? Хотя не знаю, что должно случиться, чтобы Том Риддл отдал свое кресло. И Хогвартс наверняка на месте. Семья Диггори стерлась, моя превратилась в пародию. Вот бы лучше появились мои родители. Неведомый мне чистокровный волшебник Джеймс Поттер и мама. Пусть бы она все-таки вышла замуж за этого Джеймса, я родился бы в нормальной волшебной семье, и мама осталась бы жива. Но, видимо, судьба раз и навсегда решила лишить меня родителей. * * * Возможно, не прозвучи та сводка — все пошло бы иначе. День вообще удался, у большинства зондеркоманды был законный выходной, погода с утра радовала, и было решено провести футбольный матч. Сразу после завтрака, на котором в честь воскресенья подали апельсиновый мусс, все вырядились в черные трусы и серые майки и выкатили на поле мяч. Неровно подстриженная трава, повсюду пыль и жухлые листья, но все-таки это был самый настоящий стадион. Несколько скамеек занимала наша польская обслуга: парочка стариков-птичников, кухонные работники, уборщик Анджей, хмурый шофер Генрих Новицки да дворник. Конечно, ни за кого болеть они не собирались, просто явились поглазеть. Поодаль устроились литератор Норфолк и профессор Патин. Гонять по полю мяч вместе со всеми казалось им несолидным, но они не отказали себе в удовольствии понаблюдать. Оба дымили «Империумом», наплевав и на спорт, и на здоровый образ жизни. Еще дальше одиноко сидел Седрик. — Эх, Муравски нет, — вздыхал Отто, когда мы шли из раздевалки на игру. — Такой хавбек был. — А кто это? — спросил я. — Он с нами больше не работает, — последовал уклончивый ответ. Странно было видеть, с каким воодушевлением эти парни обсуждают стратегию игры, делятся на две команды, хлопают друг друга по плечу и желают победы. Как будто самые обыкновенные ребята, а не… те, кем они являлись. Я постоянно забывал, с кем имею дело. Просто очень хотелось отвлечься. Просто ярко светило солнце, било в глаза, я бил по мячу, игроки орали, свистели, запрыгивали друг другу на спину и не давали ни малейшего повода усомниться в том, что все они славные малые. Даже Шренк фон Нотцинг, красный, растрепанный, растерявший всю свою обычную напыщенность, победно улюлюкающий и вздымающий вверх два пальца — виктори! И все-таки матч мог бы остаться в моей памяти как самое обыденное явление, если б его не судил Левин. В серых спортивных брюках и фуфайке, он без устали бегал вдоль кромки поля и время от времени дул в свисток. Я играл за нападающего, носился как ужаленный и честно выкладывался. Немного мешало то, что я старался не выпускать Левина из виду. Мне нравилось на него смотреть. Без черного кителя с нашивками и галстука он казался таким мирным. А когда смеялся — особенно. Я хотел запомнить на будущее, которое представлялось мрачным, эту картину: щурясь от солнца, Левин показывает двумя большими пальцами вниз и ухмыляется в ответ на возмущенные возгласы с поля. Я все сворачивал голову, сворачивал и в итоге получил мячом по лбу. Тогда опомнился и даже сумел отбить удар. Нас было слишком мало для полноценного противостояния двух команд, но все равно было весело, шумно, азартно и очень грязно. Трижды я проехался по пыльной траве коленями, причем в последний раз пал жертвой подножки соперника. Увидев это, Левин обрадованно засвистел и назначил штрафной. И я его забил! Матч помог мне отвлечься от мыслей, вызванных откровениями Седрика. Но к вечеру паника пополам с унынием вновь охватили меня. — Шах, Алекс. — Отто в очередной раз подтолкнул меня ногой под столом. — Эй, проснись. Я вздохнул и передвинул ладью. Все равно партия проиграна. Наша с Седриком партия тоже? Думать о том, что он рассказал, было страшно. В гостиную толпой, смеясь, вошли Альфред Вентцель (я его не любил, он был прирожденный каратель), рыжий Готтфрид Рушке и Шренк фон Нотцинг, с которым я почти не пересекался. Белобрысый, горделивый, он кичился своим свеженьким дипломом юриста и тем, что лично знал Шпенглера задолго до попадания в зондеркоманду. Учился у него в школе и, видимо, слыл любимчиком. Часть команды собралась у камина, его разожгли первый раз по случаю небольшого похолодания. Стоял сентябрь, дни были ясные, но к ночи задувал северный ветер. Несколько человек играли в бильярд. Левин стоял недалеко от дверей, читал газету. Радио болтало что-то, играла негромкая музыка. — Семинар вспомогательных исторических дисциплин, — сказал фон Нотцинг, — звучит слишком претенциозно. Мы не можем постоянно прятаться за спинами недокормленных дипломников. — Полегче, — отозвался Отто, — это будущие сотрудники научных институтов Рейха, фюрер не для того вкладывает миллионы в высшее образование, чтобы ты над этим насмехался, стране нужна ученая элита. — Да кто бы спорил! Но мы уже есть, и мы — элита, а какие-то архивные крысы смеют чинить нам препятствия. — Конспирация необходима ради секретности миссии, — заметил Вентцель. — Или я не прав? Гекзенкартотек — проект наивысшего назначения, уровень правительственный, это не те журнальчики для потех, которые ты, Шренк, прячешь под матрацем. Фон Нотцинг залился румянцем и нахмурился, кто-то громко засмеялся. Левин продолжал изучать газету, даже не повернув головы. — Бойтесь спать, дорогой Альфред, — протянул Нотцинг. — За пышущую верность общему делу в глухой час перед рассветом вас посетит сама Маргарет Гимблер из Маркайсхайма. — Это кто такая? — обалдел Вентцель. — Ведьма. Кто ж еще? Наш уважаемый либерфюрер Генрих — ее потомок. Доказано. Вновь всеобщий смех. — Тихо, господа! — Рушке оттолкнул кого-то и подскочил к радиоприемнику. Выкрутил ручку громкости до предела. Все замерли. — …в июле-августе тысяча девятьсот сорок третьего года массированной бомбардировке был подвергнут Гамбург. В ответ на это сегодня, двенадцатого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, подразделения немецких бомбардировщиков подвергли точечным ударам британские населенные пункты Кентербери, Бирмингем, Глазго, Ливерпуль, Лондон. Атака длилась три с половиной часа, общее количество сброшенных бомб… Я встретился с немигающим взглядом Седрика, который застыл, привстав из-за стола с книгами. Его губы шевелились. Отодвинув шахматную доску, я пробрался к нему между внимательно слушающими радио фрицами. — Не было… не было, — шептал Седрик точно заведенный. — О нет! — Что? — одними губами спросил я. — Не было в сентябре сорок третьего никакой бомбардировки Британии. Не было! Держи! Под столом он быстро, тайком сунул мне свою волшебную палочку, и я, цепенея от ужаса, был вынужден взять ее и затолкать в рукав. Отпрянул от Седрика и оглянулся. Вроде бы никто ничего не заметил. Сводка закончилась, Рушке прикрутил громкость, радостно возбужденные слушатели столпились вокруг приемника, обсуждая услышанное. Нотцинг подошел к фортепиано, откинул крышку и стал наигрывать двумя пальцами что-то веселенькое. Потом пропел козлиным голоском, издеваясь: — Home, my baby’s taking me home, my baby’s taking me home… — и добавил: — Бриташки нынче захлебнулись своим томатным супом. Седрик вскочил и выбежал прочь. Нотцинг все тянул и тянул свою дурацкую песенку, и я решил выйти поискать Седрика, который был явно не в себе. Но не успел. Двери распахнулись так, что стукнулись о стену. А дальше все происходило почти молниеносно. Перед глазами словно пронеслись кадры ускоренной съемки. Бледный до синевы Седрик заходит в гостиную — и сильно толкает меня, я валюсь на ковер; Седрик выхватывает вальтер из кобуры и стреляет в Нотцинга, тот отшатывается и бросается на пол; грохот падающих тел и мебели, оглушительные немецкие ругательства; и в мгновенном прыжке, как огромный кот, Левин летит навстречу выставленному дулу, вытянув руку, и вместе с Седриком падает на пол. Раздается еще один выстрел. В коридоре слышатся топот и крики. Я закрываю глаза. Я хочу проснуться. Седрик успел застрелить только Рудольфа Райсмана, бывшего СД. Когда я нашел в себе силы встать, труп уже прикрыли пледом, на ковре остались лишь несколько капель крови да круглая жестянка из-под шоко-колы, которой балуются тут все подряд. Еще двое оказались ранены, и за доктором уже послали. Седрик лежал у дверей. Я не сразу понял, что происходит. Возле него сидел Левин, скрючившись, с упавшей на лицо черной прядью. Он поднял на меня глаза и тихо сказал: — Застрелился. Пуля в висок. Я и сам уже это видел. Перед глазами был туман. Но видел. Когда доктор уводил по коридору согнувшегося почти пополам Левина, помогая ему идти, я осознал, что он один из раненых. Седрик в него попал. Наверное тогда, когда Левин прыгнул, чтобы помешать? Я остался тут совсем один. Я долго сидел в своей комнате и бесцельно перебирал вещи в чемодане. Что ждет меня там, дома, думать не хотелось. Так или иначе, мне все равно еще предстоит выполнить задание. Тех воспоминаний, которые Седрик мне слил, явно не хватит. Если еще остался кто-то, кому они будут нужны… Уже почти ночью я пробрался в комнату Седрика, отперев дверь алохоморой, чтобы забрать его хроноворот и запас зелий, но ничего не нашел. Но, по крайней мере, он успел мне отдать палочку. А что он сделал со своим хроноворотом? Уничтожил, спрятал? — Акцио, хроноворот Седрика! Ничего. Стало тревожно. Оставалось только надеяться, что если фрицы и нашли его, то решили, что это обыкновенные наручные часы и не обратили на них внимания. Прозвонило полночь. Я встал с кровати, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Спать, по-видимому, никто не торопился. Из гостиной доносились крики, прислушавшись, я узнал, что «теперь жди Зикса» и что «полетят головы». Зикс — верховный начальник зондеркоманды — подчинялся самому Гиммлеру, и приезд такого чина ничего хорошего, конечно, сулить не мог. Просто так офицеры СС не расстреливают товарищей и не пускают себе пулю в голову. Я решил чего-нибудь выпить. В буфете, наверное, уже ничего не осталось. Но вдруг? Я пошел туда, но, дойдя до дверей в комнаты Левина, остановился. А потом взял и постучал. Мне никто не ответил, я толкнул дверь и осторожно вошел во мрак кабинета. Он был пуст, стол абсолютно чист, окна наглухо занавешены шторами. Но я знал, что справа, за вереницей шкафов, есть еще одна дверь, в апартаменты Левина. И она была полуоткрыта. Оттуда лился мягкий свет. Я шагнул туда. Сначала я не увидел никого, на кровати лежала только подушка, настольная лампа освещала тумбочку, а вокруг царил полумрак. Потом безошибочно повернулся влево. Левин полулежал в кресле в дальнем углу, возле книжного шкафа, забитого пыльными на вид фолиантами. Он так и остался в одной рубашке, наполовину расстегнутой, плечо было перебинтовано. Он молча смотрел на меня. Я — на него. — Не хотите присесть, Александр? — спросил Левин наконец, пошевелился и поморщился. — Спасибо. — Я огляделся, взял стул от стены и опустился на него. Ноги, по правде говоря, вообще не держали. — Почему он сделал это? — Голос Левина был глух и едва различим. — Если бы я знал. — В вас стрелять он не хотел. Первым делом уложил вас на пол. Я молчал, а что тут скажешь. — Вы ведь были знакомы раньше? По школе? На какой-то безумный миг я уверился, что Левин все вычислил и все знает. — Да. В Берлине. Он выпустился на три года раньше, — зачем-то уточнил я. Левин покивал, задумчиво меня разглядывая. — Скажите, где его похоронят? — спросил я. — Похоронят?! Кто это станет хоронить предателя и преступника? — Разве нет? — Думаю, тело уже в одной из больниц, где проходят опыты по пересадке человеческих органов. Я обескураженно молчал. Бедный Седрик. Левин все так же разглядывал меня. — Вам не надоело раскладывать карточки по алфавиту? — вдруг спросил он. — Надоело, — осторожно сказал я. — Я ведь способен на большее. — Думаю, способны. У меня к вам предложение, — Левин привстал и вновь поморщился, опустившись назад. — Пересядьте ближе, прошу вас. Я встал и перенес стул. Левин уставился черными глазами мне в лицо и тихо произнес: — Хотите поработать со мной над диссертацией? — Что? — О, я отлично знал что. Докторская диссертация Рудольфа Левина! Она так и не была защищена и пропала с концами. Кладезь ведьминских премудростей. Неужели все это само плывет мне в руки, и не придется тайно лазить по чужим бумагам? Конец года близко, и у Левина не так много времени, чтобы показать ее мне. — Я собираю материал для диссертации, и мне нужен компетентный помощник. Вы ведь компетентны, Леманн? — Да, герр оберштур… Он остановил меня движением руки. А потом вдруг взял меня этой самой рукой за ладонь и сжал, неотрывно глядя в глаза. — И вы умеете хранить секреты? — Д-да, разумеется. — Не следует обсуждать эту работу внутри команды, — твердые теплые пальцы стиснули мою ладонь еще крепче. — Даже с вашим партнером по игре, Экштейном. — Конечно нет. — Вот и отлично. — Пальцы разжались, и я уронил ладонь на колено. Она горела. — Поверьте, я не стараюсь вас использовать для личной надобности. Вам зачтется эта помощь в дальнейшем. Скажем, две-три научные статьи в ведущих германских изданиях отлично помогают строить карьеру. Вы ведь собираетесь продвигаться выше, Леманн? — Я, конечно, кивнул. — Ну и прекрасно. Завтра же начнем. Официально вы будете заниматься архивным розыском для гекзенкартотек, и, уверяю вас, отлынивать не удастся. Постарайтесь совмещать. Я ничего не ответил, потому что не отрываясь смотрел на забинтованное плечо Левина. Там расцветало большое алое пятно. Левин тоже посмотрел и досадливо скривился. — Если вас не затруднит, вызовите доктора. Он внизу с Меркелем. Меркель, второй раненый, пострадал гораздо сильнее — пуля попала в живот, и врач сидел с ним неотлучно. В дверях я оглянулся. — Что-то еще, Леманн? — Вам очень больно? — спросил я. — А вам? — хмыкнул он. — Как ноги, не болят? Я уставился на него, потому что начисто забыл подробности утреннего матча и ту подножку. Для меня они теперь будто остались в прошлой жизни. А Левин, оказывается, помнил. Я махнул рукой. До своих дурацких футбольных синяков мне точно не было дела. — Идите, Александр. Спокойной ночи… если удастся уснуть. Утром ждет работа. Левин склонил взлохмаченную голову к раненому плечу и закрыл глаза, а я пошел за доктором.