Зондеркоманда "Х"

Я молча прильнул к нему, обнял. Рудольф не спрашивал ни о чем, просто прижал мою голову к своему плечу. Я цеплялся за него, сглатывал ком в горле и пытался выдавить хоть слово. Но едва открывал рот, как заикался и замолкал. Вдруг в открытое окно с шумом влетела сова, о которой я забыл, и уселась на спинку кресла. Встряхнулась, как собака, разбрызгав по всей комнате капли воды. — Бог мой, это что еще такое? — пробормотал Рудольф. — Гарри… — Я вел себя по-свински, — заговорил я наконец. — Ты меня простишь? — Не говори ерунды. — Это не ерунда. Прости за ревность эту идиотскую, за обвинения, за то, что не доверял. — Перестань, пожалуйста. Я тоже во многом не прав. Надо было сразу все рассказать и показать. Стыдно было. — Тебе нечего стыдиться. А я… Прости за думосбор. — Простил... — Рудольф, послушай. — Я прижал ладони к его щекам, стал гладить большими пальцами скулы, а сам смотрел в его глаза и видел там то, что, наверное, называется смятением чувств. — Я же явился сюда, чтобы найти хроноворот только потому, что считал тебя погибшим. Я думал, что с ним вернусь туда, где ты жив. Если бы ты меня там не помнил или вовсе не знал, я бы крутился рядом и делал что-нибудь, чтобы ты обратил на меня внимание. Таскался бы за тобой как дурак. — Соблазнял бы меня, да? — улыбнулся он. — Если бы мог. Я не слишком умею, но тут бы постарался. Он закрыл мне ладонью рот, и, не успел я опомниться, руку сменили губы. Это было как шквал, и он рушил все стены, которые мы построили вокруг себя за два дня. Осторожные и неуверенные мысли растворялись в наших поцелуях. Мы снова были теми людьми, которые встретились в сорок третьем и как сумасшедшие влюбились друг в друга. Рудольф вдруг опомнился, шагнул к двери и с грохотом захлопнул ее. А я сел на кровать, потом упал на спину, зажмурившись и раскинув руки. «Пусть сам раздевает меня, пусть трогает, делает что хочет», — подумал я. И почувствовал, как Рудольф, тяжело дыша, расстегивает на мне ремень, стаскивает брюки, возится с пуговицами, снимает мантию. Пальцы плохо слушались его, он торопился, путался, мое терпение кончилось, и футболку с трусами я стащил с себя сам. Когда разделся он, я вообще не заметил. Он лег на меня всей тяжестью и жадно целовал лицо, шею, плечи, спускался ниже, а потом снова впивался в губы. Я сжимал его бока коленями, чувствовал горячую гладкую кожу, то, как он хрипло, коротко дышит, и все это заставляло сердце замирать. Мы целовались, хватали друг друга за руки и волосы и вдруг перевернулись, едва не съехав с кровати на ковер. Теперь Рудольф был подо мной, и уже я торопливо целовал его, оставляя влажные следы на лице, шее, ключицах, а он запрокидывал голову и шептал: — Люблю тебя… как я люблю тебя… Не находилось таких слов, чтобы рассказать ему все, что я чувствовал. Они оставались внутри, и от этого было больно. Я нащупал его горячую вспотевшую ладонь и, задыхаясь, уткнулся в нее лицом. — Рудольф, у тебя есть что-нибудь? Призови! Масло, вазелин, что угодно. Кажется, он сделал это без палочки и молча. Мы уже оба были в том масле, а я все гладил его живот, бедра, твердый, горячий член, и Рудольф замер подо мной и только переводил горящий взгляд от моих рук к лицу и обратно. Он прикрыл ресницы и вдруг совсем зажмурился, когда я начал садиться на него сверху. Это было так странно: и трудно, и неловко, и очень возбуждающе. Я видел свои раздвинутые колени, член, и, несмотря на не слишком приятные ощущения, возбуждение не уходило. Я так измучился без Рудольфа и так хотел его, что мне было бы хорошо, даже если бы не нашлось никакой смазки. Я останавливался, ждал, пока стихнет боль, и продолжал двигаться. Рудольф стонал, хватал меня за плечи, за руки, но потом понял, что мешает, и откинулся назад. Я склонился, обхватил его лицо ладонями, ловил дыхание и ритм — и раскачивался, сначала сидя, а когда привык, лег и больше не останавливался. Вдруг он открыл глаза и прошептал: — Расскажи. Как бы ты меня соблазнял? — О… я… — говорить, задыхаясь, было непросто. — Ну… я бы тебе… улыбался… — Как? — Вот так… В черных глазах мелькнуло хищное выражение, он резко притянул меня к себе. Губы горели, когда я оторвался от этого поцелуя. — Что… еще? — Теперь он водил ладонями по моей груди, и пристально всматривался в лицо. — Я заплатил бы… Грете, чтобы ушла… и вместо нее… к тебе… — Какой… к чертям… Грете? — Твоей шлюхе, — я невольно стал двигаться резче, чем вызвал глухой стон у Рудольфа. — Так много было, что даже имен не помнишь? — А еще? Расскажи еще, Алекс… Алекс? Да какая разница… — И в тир с тобой… и за каждый промах я бы… — Да-а… ты бы… мой зеленоглазый... унтерштурмфюрер... должен был мне… поцелуй... Не знаю, какие картины он видел, но лежал, запрокинув голову и закусив губу. Он уже совсем не был нежен со мной — крепко держал за бедра и с силой насаживал на член. И эта странная игра нравилась мне. — Нет, оберштурмбанфюрер Левин, тогда бы я встал на колени… и облизывал бы тебя… и я все еще хочу узнать, какой ты на вкус. Он открыл глаза и рывком перевернулся вместе со мной, подмял под себя, навалился, прижал горячим телом к кровати, жарко дышал в лицо и сильно двигался во мне. — Тебе и… не снилось… как мне хотелось украсть тебя... спрятать… все время смотреть… трогать… Алекс… Алекс… Алекс… Дорогой мой, любимый, родной... Он продолжал беззвучно что-то шептать, но я, как и раньше, не понимал безмолвный немецкий, поэтому закрыл глаза. Его волосы щекотали лицо, его губы касались наугад, движения все ускорялись, ритм начал сбиваться. И тут он обнял меня что было сил, замер, сильно вздрогнул и сжал так, что я не мог пошевелиться. Я почувствовал, как он кончил. А потом осторожно вышел, крепко прижал мои руки к бокам, и пока я соображал, что он делает, наклонился, помедлил секунду и коснулся моего члена губами. Я замер, а он наоборот, начал двигаться. Было горячо и влажно, я чувствовал его язык и внутреннюю гладкость щеки и сам подавался навстречу. Я растворился в ощущениях от оргазма и с трудом пришел в себя от того, что Рудольф вдруг закашлялся. Он провел ладонью по губам, потом посмотрел на нее, на меня и сказал вдруг с искренним изумлением: — Неужели тебе понравилось? Для первого раза ничего, да? Потом я смеялся, и он смеялся тоже. Мы лежали — я на нем, а после он на мне, обнимались что было сил, целовались и смеялись снова. Мы наконец опять были счастливы. — Знаешь, кто ты? — спросил Рудольф. Я лежал на животе, а он безостановочно гладил меня по спине, так, что кожа горела под ладонями. — М-м-м?.. — Ты кот. Котик. — Почему это? — я всмотрелся в серьезные глаза, и понял, что он, кажется, не шутит. — Ты ласковый, очень теплый. Ты появлялся везде, как кот. Ты не поверишь. Я всегда натыкался на тебя. Всегда. В библиотеке, на лестнице, в коридорах, во дворе. Ты иногда и не видел меня, а я поскорее уходил, чтобы не подойти и не начать гладить. — Представляю эту картину, — смеялся я, и, боже, как мне было легко. Так мы лежали, и Рудольф все болтал какую-то ласковую чушь, а я тихо балдел, слушая его, и тут Сычик вдруг проснулся или ему надоело ждать, и он сорвался с кресла и воспарил над нами, пытаясь бить крыльями по головам. Я оторвался наконец от Рудольфа, скатился с кровати, подобрал мантию и кое-как натянул. Надо было накормить и устроить сову. В эту секунду сквозь стену влетела еще одна птица, серебристая цапля или кто-то в этом роде. Голосом Анны сердито сказала: — Ваш ужин на столе, я ухожу. Убирать будете сами. Сычик разинул клюв и заорал на цаплю скрипуче и зло, но Патронус уже превратился в тающий дымок. Рудольф оделся, и мы спустились вниз. Сова слетела следом. Пока он искал в буфете совиное печенье, я посмотрел, что там в тарелках, накрытых крышками. Открыл и не понял, что вижу. — Это клецки с сыром, — объяснил Рудольф. — Здешняя еда. Довольно непривычно, но вкусно. Он оказался прав. Первый раз после моего появления мы ели с настоящим аппетитом. И я был этому рад, потому что Рудольф ужасно исхудал. Он не был особенно упитан и в сорок третьем, но сейчас с него как будто соскоблили последнее. Я понимал, что это от его нервной жизни в Хогвартсе и одинокой — здесь. Хотя в целом мне было все равно, худой так худой. Главное, что его шрамы не болели. Я гладил их, целовал и боялся спросить. Этот змеиный бросок с оскаленными клыками, наверное, будет мне сниться. И я бы легче забыл его, если бы змея бросалась на меня, а не на него. Рудольф сказал, все в порядке, все зажило, и пора оставить прошлое прошлому. Он не стал выяснять, что именно я увидел в думосборе. А я не рассказал, не хотел снова все это ворошить. Но знал, что буду помнить все страшные мгновения. За чаем я поинтересовался, почему у него Патронус щенок. Я был готов к любому ответу, меня больше не волновали никакие двойники. — Ну как же? — удивился Рудольф. — Тот случай с собакой в Бреслау, в день, когда мы все ездили на выступление Гитлера. — Поэтому?! Удивительное дело. Рудольф застрелил пса и в утешение предложил мне купить щенка. И все это настолько запало ему в душу, что спустя время щенок возник из небытия в заклинании защиты. — Мне кажется, именно в тот день я понял, как сильно люблю, — сказал он, подняв глаза от чашки. — Так, что готов ради тебя на все. Ну что ты смущаешься, Гарри? Ты не должен больше смущаться. — А я так и не научился создавать говорящих, — поспешно перевел я разговор на другое, чтобы не краснеть как первокурсница. — Иначе мог бы тогда из башни отправить просьбу о помощи. Хотя кому? Как по-идиотски была организована наша миссия, я только потом это понял. Посылать агентов к врагам и не предусмотреть никакого спасения в случае… который случился. — Надо было первым делом установить связи с местными волшебниками, — заметил Рудольф. — Нынешние авроры гораздо более подкованы во взаимодействиях с опасностью. — Вот именно! А нам по инструкции вообще это запрещалось. Вдруг проговоримся, что из другой эпохи. Ну и чем все кончилось? Вспоминать стыдно. — Это я сбил тебя с толку. — Не выдумывай. Из-за меня ты вообще влип во все это. — Из-за тебя я не влип, как ты выражаешься, а узнал о магии. Почему она стала проявляться только после встречи с тобой, ты не думал? Я тридцать с лишним лет прожил магглом. Ты ее разбудил. — Я? Тоже мне, крестная фея. Обошелся бы он и без меня, такая сильная магия все равно рано или поздно вырвалась бы. — Именно ты, мой дорогой. Но даже не это главное. — А что еще-то? — Моя прежняя биография должна была закончиться в сорок третьем, ведь так? Ты изменил это. Вмешался и заставил жить дальше. Отвел беду. — Рудольф, — начал я. Его лицо, когда он умолял портрет показать хроноворот в девяносто восьмом, стояло у меня перед глазами. — А может, мне стоит прыгнуть на пять лет назад, чтобы ты… — Нет, — сказал он сразу. — Даже не думай. Эти пять лет были трудными, но оно того стоило. Я тебя дождался. Не надо все запутывать. И я тогда был очень… не в себе. Мы помолчали. Я крутил ложкой чаинки в чашке, и, чтобы сменить тему, спросил: — Ты еще пол в той комнате не заделал? — Не успел. Хотел сперва получше обустроить твою спальню. А что? — Заделывай. Не будем хроноворот прятать. — Да я и не собирался... — Понимаешь, есть у меня мысли насчет него. — Хочешь понять, как он устроен? — Да. Вдруг удастся создать еще один? — Попробуем. * * * Эта осень 2003 года была очень похожа на ту, другую. Такая же тихая и теплая. Медленно желтел лес, и мы с Рудольфом снова выбирались на охоту. Вместо Генриха Новицки ружья и ягдташ с добычей теперь носил Ульрих. Вдоль той самой железнодорожной насыпи мы часто катались на велосипедах. И иногда Рудольф засматривался на меня так, что начинал вилять рулем, и спрашивал: — О чем ты думаешь? У тебя такое лицо… А я думал о том, что мы с ним теперь абсолютно свободны. Нет долгов, заданий, войн. Давно нет тех, кто мог бы с нас что-то спросить. А мы есть. И наше счастье есть, и планы на будущее. Даже велосипеды, и те есть. Разве в сорок третьем, когда Рудольф на этой самой дороге сказал: «Покатаемся, когда выиграем войну», — мы надеялись, что все сбудется? Мы с ним выиграли две войны и вернулись туда, откуда все началось. Да, за это заплачено судьбой моего невольного двойника. Но я, разбираясь теперь гораздо лучше, чем прежде, в тайнах времени, был уверен, что не все так однозначно. Где-то существует другой мир, иная ветка событий, там Гарри один-единственный и вполне живой и здоровый. Пусть и без Рудольфа. А Рудольф здесь, со мной, мой. — Какие планы на октябрь? — Он догнал меня и теперь крутил педали рядом. — А у тебя? Будешь дорабатывать зелье магии для сквибов? — И его, и еще есть пара интересных заказов… — Сколько там длится эффект? — Думаю довести до нескольких часов. — Круто. А я хочу закончить сборку второго хроноворота. — Все-таки решил отдать в Отдел Тайн? — Копию? Пускай берут. Если испытания пройдут успешно, сделаю еще, и вот тогда-то мы с тобой попутешествуем. — Отлично. Всегда хотел увидеть, как начали строить Берлинскую стену. — Да? А я думал, мы с тобой сходим на первый концерт “Раммштайна”. — Не знаю, что это, и, кажется, не хочу узнавать. — Рудольф поднажал и вырвался вперед. — Эй, я пошутил, — кричал я и пытался догнать его, но от смеха все больше отставал. Гермионе и Рону я отправил Сычика с ответным письмом о том, что я жив, здоров и нашел Северуса Снейпа. Слово за слово мы с друзьями договорились до того, что Рождество они встретят с нами в замке Хаугвитц. Когда я понял, что пригласил гостей без ведома хозяина, то помчался к нему за разрешением. Рудольф казался не слишком довольным и согласился только на Новый год. Он был прав. Провести Рождество вдвоем, без нацистов, арестов, прыжков по крыше и стрельбы, с елкой, украшенной обыкновенными шариками, казалось подарком судьбы. После того, что было, никто кроме нас самих нам пока не был нужен. Оставались еще дела и до Рождества. Нужно побывать в Британии, решить вопросы в Гринготтсе, перевести часть сбережений в немецкий магический банк. И все-таки попробовать увидеться с тетей и дядей. Вдруг они не превратились в чужих мне людей, а остались прежними? Я мало верил в это, но не проверить не мог. А пока длилась осень. Рудольф почти весь сентябрь уходил спозаранку в свое подземное святилище, где у него готовились сразу пять сложных зелий. Одно нужно было постоянно помешивать, другие без конца то настаивать, то процеживать, то доводить до кипения, и видел я его только по вечерам, ну и ночами, конечно. Спали мы вместе, поочередно то у него, то у меня. Моя кровать была шире и удобнее, и сама комната уютнее благодаря стараниям Рудольфа. Зато в его спальне меньше дуло из окна, и ванная была под боком. По утрам я сквозь сон чувствовал шевеление рядом, затем доносился приглушенный плеск воды, шорох одежды, легкие шаги, но чаще я вновь проваливался в небытие еще до того, как он неслышно прикрывал за собой дверь. И вот наконец я проснулся и обнаружил, что Рудольф никуда не ушел, а тихо дышит, уткнувшись в мое плечо и обняв поперек живота. Комната была полна солнца, и настенные часы показывали почти девять. Я осторожно снял с себя тяжелую руку и повернулся. Убрал с его лица спутанную гриву, поцеловал в нос и зашептал: — Рудольф… Твои зелья… Эй, проснись… — Наложу Заглушающее… как на птицу-ревунчика, — невнятно пробормотал он, не открывая глаз. Я подивился странному выверту сонного сознания и сурово напомнил: — Я котик. Птицей быть не подписывался. Рудольф улыбнулся, мимолетно коснулся ладонью моей щеки, но в следующий миг рука бессильно упала на подушку. Я внимательно смотрел на него. Он спал с совершенно безмятежным лицом. В бок мне упиралось голое колено, которое пересекал белый шрам, оставленный зубами трехголовой собаки. Я погладил колено, натянул на него одеяло и вылез из постели. Пускай отсыпается. Рудольф спустился, зевая и потягиваясь, ближе к полудню. Весело сказал, что свободен весь день и что сегодня праздник Начала Астрономической Осени. Не желаю ли я прогуляться в город? Я желал! И он, сразу после того как мы пообедали, перенес нас на торговую площадь в Балигроде, волшебном квартале Вроцлава. Я был там впервые. Балигрод оказался похож на Хогсмид, Виллафрид и Магишештадт. Пожалуй, побольше башенок со шпилями, всюду сосны и елки, а цвет стен преобладает белый. На площади пестрели торговые шатры, крутилась воздушная карусель, с которой летел визг малышни, за ними были видны крыши домов с тонкими каминными трубами. Пахло свежими калачами, кофе, пивом, от шатров тянуло аппетитным дымом жаровен, где пеклись каштаны и жарились колбаски. Речь была слышна и польская, и немецкая, и английская. Я озирался, а Рудольф тянул меня все дальше, пока не привел к огромному зданию из розового камня. — Универсальный магазин, — сказал он. — Здесь есть все. Зайдем? — Ага! Давай! Магазин наполнял народ, снующий по переходам, галереям и движущимся лестницам. Было очень шумно. Орали совы и жабы, мяукали коты и книззлы, пищали крысы, клубкопухи и еще какие-то зверьки. Взрывались хлопушки, разносились слова веселенькой песенки про Анну-Марию, выкрикивали что-то продавцы, заманивая покупателей, и неумолчно галдели эти самые покупатели. Я хотел присмотреть новую мантию взамен той старой, черной, которую Рудольф носил в Хогвартсе. Пора перестать цепляться за нее: мантия протерлась на локтях, и вообще у меня в ней вид дурацкий. В отделе готовой одежды я выбрал две, темно-голубую и зеленую, и поволок их в примерочную комнату с зеркалом до потолка. Рудольф сунулся туда за мной и очень мешал переодеваться. Не то чтоб я был против, но когда явился продавец с волшебным метром и палочкой, чтобы укоротить или удлинить модель по моему росту, он глянул на Рудольфа с недоумением, и тот поспешно вышел, ухмыльнувшись напоследок. Пока я платил за мантии, Рудольф разглядывал форму для зельевара с укороченными рукавами и вшитым фартуком. К ней прилагалась забавная повязка на голову, напоминающая пиратский платок. Я фыркнул и предложил купить, однако он сказал, что ему привычнее работать в нормальной одежде. Повсюду в этом огромном магазине шли праздничные распродажи. Мы заглянули и в кондитерский отдел, и в книжный, накупили всяких пустяков, стараясь всучить друг другу вкусненькое или книжку поинтереснее. Я подарил Рудольфу толстенный том «Легендарные декокты» (и мимолетно вспомнил Грету Шталь), а он приобрел для меня пестрящие яркими картинками «Загадки времен и пространств». Мы вели себя беспечно и немного глупо, как все счастливые влюбленные. Рудольф вручил мне рожок с мороженым, которое подмигивало ягодными глазками и складывалось в умильное сердечко, когда подносишь ко рту. Я ел и смеялся и весь перемазался в сиропе, и он затащил меня за угол, на запасную лестницу, где было пусто, прижал к стене и долго целовал, слизывая сироп с губ и щек. А я плавился в его руках, как это самое мороженое… Пока гуляли по этажам, я заметил, что Рудольф слегка припадает на левую ногу, но на мой вопрос он только отмахнулся, да и вскоре уже шагал нормально. Внизу находился отдел «Магия полетов», и я заскочил туда, пока он торчал сто часов подряд в «Зельях и все для них». Тут я и сам застрял: не мог выбрать лучшую модель метлы среди «Нимбусов» и «Молний» и закидывал продавца бесконечными вопросами. Рудольф успел все, что хотел, купить и пришел за мной, нагруженный пакетами. Взял за локоть. — Ну что? Никак не определишься? — Слушай, тут совсем другие модификации! У нас таких не было! Регулируемое равновесие, мне такое и не снилось. Нас всех первым делом учили держаться в воздухе ровно. А тут сама метла это делает… Супер! — Непременно хочешь снова начать летать? — Хочу, конечно, ужасно скучаю по полетам. О, а ты научился, Рудольф? — Пришлось, — с кислой миной сказал он. — В Хогвартсе все преподаватели обязаны уметь. Я даже как-то судил игру в квиддич. — Вот это да! Как интересно! — Ничего интересного. Не терплю. Но ты, если хочешь, купи, конечно. Или давай лучше я подарю. Вокруг замка полно мест, где можно полетать. — Да ну, увидит кто-нибудь. Туристы из Аушвица. — Я тебе изготовлю состав невидимости. — Есть такое зелье?! Твое? — Не мое. Но хорошее. Побрызгаешь на метлу и на свою одежду и часа три будешь невидим. — Здорово! Ладно, пошли. Я еще подумаю. Не хочу сейчас с ней таскаться. Мы же не домой, погуляем? — Пойдем, куда ты хочешь? — Да просто по городу. Сто лет его не видел. Ну ладно, не сто, шестьдесят… Рудольф аккуратно уменьшил свои и мои пакеты и засунул в карман. — Откуда начнем? — спросил он. Я пожал плечами и сказал, что мне все равно. На его усмотрение. — Ну, тогда давай навестим одно место. Памятное, — и он загадочно улыбнулся. — Надеюсь, не Зал Столетий? — Я с трудом вспомнил это название. Вместо ответа Рудольф притянул меня к себе, обняв за плечи, и мы перенеслись. Резко запахло речной водой. Мы стояли под мостом. Над головой громыхало эхо шагов идущих через мост прохожих, а здесь, у самой воды, было сумрачно, сыро и безлюдно. Я посмотрел в лицо Рудольфу. Вода бросала на него серебристый отблеск, а полумрак оттенял, и он был похож на вампира, как в той ведьминской лачуге в нашу первую ночь. Я сжал его ладонь и сказал об этом, а Рудольф в ответ состроил ужасающую гримасу. И я давился от смеха, вытаскивая его из-под моста на яркое солнце. Мы поднялись по каменным ступеням и ступили на гулкое железо. Я облокотился на перила. Внизу переливалась река, медленно и важно плыли лебеди, надеясь на подачку. Рудольф встал рядом, касаясь меня плечом. — Вспоминаешь? — спросил он. — О да, — медленно заговорил я, не отрывая взгляда от воды. — «Ваши глаза, Алекс, как эта речка, и будь вы девушкой, я бы обязательно сделал вам предложение». — Твои глаза все такие же зеленые, как вода в Одере. — И я все еще не девушка, — я повернулся к Рудольфу и уставился на него. Он смеялся! — Не девушка. Ну и что? Ты мой любимый человек. И зачем тебе это предложение? Мы же вместе. Если захочешь, так будет всегда. — Всегда, — зачарованно повторил я. — Рудольф… может быть, в другой раз погуляем? Будут еще теплые дни, и куда этот город денется… — А что такое? — Лицо его стало серьезным, но глаза по-прежнему искрились смехом. — Вернемся в замок? Прямо сейчас. — Зачем? — Ну… там узнаешь зачем. Он промолчал, но окинул меня голодным взглядом. И потащил за руку обратно под мост. Когда спускались по лестнице, я заметил, что он опять хромает. — Эй, что с ногой? Шрам разболелся? — Да нет, он давно уже не болит. Подвернул в магазине… Ерунда. — Нет, погоди. Мы же вечером покататься хотели. Сядь! Рудольф послушно опустился на ступеньку. Я сел рядом и заставил его разуться. Он скинул легкую летнюю туфлю. Я положил его босую ногу на колени и ощупал длинную подвижную ступню, спрашивая, где больно. — Нигде, успокойся, — он дернулся от щекотки и попытался убрать мои руки. Я не дал, сжал крепче и вдруг склонился и тронул губами торчащую косточку на щиколотке. — Гарри, ты спятил, — осторожно проговорил Рудольф, замерев. — Ноги грязные, в пыли. — Да мне плевать, — ответил я, вытащил палочку и сотворил невербальное Исцеляющее. — Все! Пошли вниз. И домой. И хотя целовать его ногу я был готов и при тысячах зрителей, аппарировать, как и всегда, мы могли лишь из укромного места. Конец.