— Я просто не могу, — произносит Лань Хуань. Ноющая усталость осела в его костях, словно после долгой ночной охоты или сражений во времена Свержения Солнца. Цзян Ваньинь хранит молчание, не находя слов. Да и разве возможны здесь речи, которые не звучали бы бичом или обвинением? Лань Хуань и прежде слышал это. Да, никто не отваживался говорить ему прямо в лицо — что было бы верхом грубости и нарушением приличий, — однако существует немало мест, где люди отпускают с привязи языки, и до ушей молодого сына осуждаемого обществом главы ордена могут дойти злословия, которые он никогда бы не хотел слышать о своём отце.
Он знает, о чём шепчется народ, когда главы орденов уходят в уединение.
Ненадёжный. Эгоистичный. Слабый.
Однажды, шестнадцатилетним подростком, Лань Хуань стоял на рыночной площади и слушал, как двое земледельцев бранили его отца за то, что он оставил свой орден. Они честили его трусом, и он ненавидел себя, потому что в глубине души был с ними согласен. Сейчас же Лань Хуань не представляет, что говорят о нём самом.
Безмолвие, запертое в четырёх стенах, тянется долго, словно натянутая до предела тетива лука, готовая вот-вот лопнуть. Дыхание другого мужчины едва слышно, но Лань Хуань не чувствует себя единственным в комнате. Воздух слишком густой и тяжёлый от ощущения ожидания. Оба чаят момента, когда кто-нибудь заговорит первым.
По праву, будь это странное молчание состязанием, именно Лань Хуань одержал бы победу. Его семья известна истинным самоконтролем, каждый адепт клана — хозяин своего тела, малейшее движение зависимо от воли разума. Глава ордена Цзян из другого теста. Саньду Шэншоу — человек, подвластный собственным эмоциям. Тем, кто проиграет, должен стать он.
Однако именно Лань Хуань не выдерживает первым.
— Когда я впервые встретил Чифэн-цзуня, мне было девять. Произошло это на одном из ежегодных собраний орденов; Шу-Фу впервые взял меня с собой, считая, что я достаточно взрослый, чтобы узнать немного нового. Ванцзи был ещё слишком мал, поэтому остался дома.
Цзян Ваньинь крутит кольцо на пальце — как заметил Лань Хуань, это жест, к которому он прибегает, чувствуя себя некомфортно. Мужчина пристально смотрит в глаза Лань Хуаня, сурово поджав губы. В его взгляде нет жалости, за что Лань Хуань благодарен.
— Не Минцзюэ было только двенадцать, но он уже во многом превосходил меня. Почти такой же высокий, как некоторые взрослые. Его золотое ядро было таким сильным. Он ходил по Нечистой Юдоли с
дао, прикреплённой к поясу; можешь вообразить, какое неизгладимое впечатление произвело это на девятилетнего ребёнка.
Уголки губ слегка приподнялись при воспоминании о Не-дагэ — хмуром подростке с расправленными плечами и прямой, словно бамбук, спиной, что должно было придать ему величия.
В те времена его впечатление о другом мальчике было окрашено восторгом, ибо лишь у кого-то намного моложе такой ребёнок может вызвать благоговейный трепет.
Мужчина напротив не роняет ни слова, только наклоняется ближе. Глаза цвета грозовой тучи несколько смягчились, однако даже со своей способностью видеть брата насквозь Лань Хуань не может прочитать эмоции на лице сидящего напротив.
— В первый же день кто-то из адептов других орденов — их было трое или четверо, возрастом немного старше меня — обидели Не Хуайсана. Он был совсем малышом, пяти лет от роду, и выглядел изящнее большинства своих сверстников. Услышав об этом, его брат пришёл в ярость. Взрослые предостерегали нас всех, чтобы вели себя благочестиво, но Минцзюэ всё было нипочём. В одиночку он поколотил этих мальчиков, хотя и знал, что является наследником главы, устроившего межклановую встречу, а потому должен показывать себя с лучшей стороны. За что был наказан. Его так сильно выпороли, что он не мог сидеть до конца недели. Хуайсан не мог понять, что происходит; он хотел, чтобы его обнял брат, и плакал, когда Минцзюэ бранил его за это.
Лань Хуань переводит взгляд на давно остывшую еду. К чему он ведёт? Он просто мозолит язык, перебирая воспоминания прошлых лет и понимая, что время лишило их красок. Его истории не несут смысла, у них нет цели, которую должны преследовать слова.
Неожиданно у Лидера Ордена Цзян находится, что сказать.
— Помню, во времена нашего обучения в Облачных Глубинах Не Хуайсан был первым бездельником среди нас. Он страстно ненавидел лекции, но всё равно продолжал учиться. И всегда жаловался на то, что старший брат обещал сломать ему ноги, если он провалит очередной тест.
Улыбка лишь скользнула тенью по губам говорящего, а смешок Лань Хуаня в ответ на чужое воспоминание кажется болезненным и будто вырванным из груди.
Иногда в своих снах он видит Не Хуайсана помоложе, ступающего след в след за своим старшим братом. Минцзюэ, шлёпающего по рукам пухленького Хуайсана, чтобы высвободить свою одежду, но таскающего фрукты с кухни, когда младший брат болел. А порой он видит себя — юную версию, тренирующуюся с Не-дагэ и обучающую Не Хуайсана делать стойки на руках.
Пару раз в его сны проникали более свежие события. Он давал советы, Хуайсан благодарил объятиями и называл его
Сичэнь-гэ. Такие сны самые худшие, потому что он просыпается с желанием обнять в ответ, ожидая увидеть пару больших обсидиановых глаз на лице, вполовину скрытом веером. Затем он вспоминает всё и чувствует себя опустошённым.
Мальчик, которого он считал вторым младшим братом, никогда по-настоящему не нуждался в его советах, и каждый шаг его, притворный, был нацелен лишь на отмщение своего кровного старшего брата. Лишь средство для достижения цели.
На протяжении тринадцати лет Лань Хуань был
лишь средством для достижения цели.
Он произносит вслух:
— Я знаю Хуайсана с той поры, как ему исполнилось пять лет, — и снова смеётся, но это скорее похоже на всхлипы. — Я называл его
ди́ди*. Более двух десятилетий он приходил ко мне за наставлениями, расспрашивал о девушках и управлении орденом, и я рассказывал ему, потому что он был моим братом.
[*диди — младший брат.]
Что-то мелькает на лице Цзян Ваньиня, однако исчезает прежде, чем Лань Хуань успевает понять, что это. Точно не суровость, как и не уязвимость. Неожиданно выражение его лица выглядит… удивительно открытым, эмоции не оголены и не обнажены во всеобщее обозрение, скорее... словно мужчина приоткрыл дверцу и позволил Лань Хуаню заглянуть за неё.
Он понимает, осознаёт Лань Хуань.
Цзян Ваньинь понимает, потому что ему известно, каково это, когда брат оборачивается против тебя, ставит на самое последнее место и использует, словно ступень в череде таких же ради достижения собственной цели.
О, теперь-то он знает, что виной тем событиям было недопонимание, но этот факт не изменит того, что целых тринадцать лет он верил, что прежние его убеждения — абсолютная и единственная правда.
— Если я не могу доверять себе в этом, то чему я
могу доверять?
۞۞۞
Даже после того, как Лань Сичэнь замолкает, произнесённые им слова все ещё звучат эхом в голове Цзян Чэна.
Чему я могу доверять?
Разве не этот вопрос преследовал его так долго после смерти А-Цзе? Когда он поверил, что Вэй Усянь предал его и уничтожил всё, что они когда-либо любили?
Не найти слов, которые способны описать чувства, когда от тебя отворачивается собственный брат. Это всё равно, как если бы тебе рассекли живот, в то время как шею затянула петля, пол ушёл из-под ног и единственное, на что ты можешь опереться — подложка из раскалённых углей. Следом ты чувствуешь, как ступни покрываются волдырями и обугливаются, а горло душит собственный крик, а не затянувшаяся верёвка, и в голове пульсирует одна мысль —
почему он позволил мне упасть?
Однако на лице Цзэу-цзюня нет гнева. И даже малейшего намёка на обвинение. Лишь всепоглощающие скорбь и мука, запечатанные под самой кожей.
Лань Сичэнь предан братом — не единожды, а дважды. Он оказался обманут и использован людьми, которые должны были заботиться о нём, однако их стремления крылись в уничтожении друг друга. И он даже не питает к ним ненависти.
Цзян Чэн понимает это по его тону, когда он произносит имя Не Хуайсана.
Он не заслуживает этого, думает Цзян Чэн. Неожиданно разум мужчины обуревает горячая ярость при мысли о бывшем однокласснике. Не Хуайсан
надломил этого человека с добрым сердцем, в помыслах которого было лишь желание помочь. Он взял его любовь и очернил её, использовал её, как меч, когда она должна быть щитом, и пронзил ею брата.
(Так на тебя похоже.)
(Умолкни.)
— В этом нет твоей вины, — произносит Цзян Чэн. Внезапные слова удивляют как его, так и вздрогнувшего при звуке голоса Цзэу-цзюня. Но он именно это и хочет сказать.
— В этом нет твоей вины, — повторяет он. Глаза Лань Сичэня широко распахнулись — потемневшие, полные боли. Цзян Чэну
нужно, чтобы его услышали, потому что теперь-то он видит, что другой глава ордена взвалил всю вину на себя. — Произошедшее в прошлом не твоих рук дело. Не Хуайсан самостоятельно принял решение, и это был его проёб, а не твой.
Цзян Чэн осознаёт, насколько непростительно грубо звучат его слова перед главой соседнего клана, однако не может остановить себя, и вряд ли захочет это делать. Так или иначе, он нарушил уже достаточно правил ордена Лань. Не подчинись Цзян Чэн очередному глупому предписанию — невелика важность.
Мужчина, сидящий напротив него, сломлен, и сотворили с ним подобное люди, которых он любил и по неведомой причине любит до сих пор; к тому же он считает, что это
его грёбаная вина. Это не так, и Цзян Чэн должен донести до него эту мысль; он нуждается в этом, как в воде, воздухе и Саньду, крепко привязанном к поясу.
— Эта жизнь и творящееся в ней дерьмо — ты не заслуживаешь всего этого. Ты не имеешь к этому никакого отношения, поэтому ни секунды не думай, что каким-либо образом виноват во всём случившемся. Ты хороший человек, Лань Сичэнь.
Он тяжело и шумно дышит в небольшой комнатушке. Меньшая часть его сознания всё ещё в смертельной тревоге, что он произнёс что-то неуместное, в то время как бо́льшая уже давно выругалась, мол,
пошло оно — и сейчас Цзян Чэн полностью согласен с этим. Цзэу-цзюнь же…
Цзэу-цзюнь смотрит на него так, словно он только что признался в вечной любви, стоя с голой задницей в ледяном озере посреди зимы. Его губы приоткрыты, тема разговора давно стёрла с лица блаженную улыбку, но в его взгляде искрится нечто, похожее на… надежду?
Те же глаза цвета жидкого золота выглядят более влажными, нежели обычно, веки трепещут, и,
о боги, это реальные грёбаные слёзы, что катятся из глаз. Чёрт возьми, Цзян Чэн только что довёл главу ордена Лань до слёз. Внутри у него грохочет:
НАЗАД! — однако урон уже нанесён, и мужчина чувствует себя полным придурком.
Самое меньшее, что он может сделать сейчас — отвернуться, когда Лань Сичэнь прикрывает рукой лицо, осторожно вытирая глаза краешком рукава. Цзян Чэн делает вид, что не слышит ни прерывистого дыхания, ни крохотного шмыжка, что вырывается прежде, чем тот опускает руку.
Затем Цзян Чэн слышит «спасибо», такое тихое, на грани шёпота, отчего Цзян Чэн целую секунду размышляет, не послышалось ли ему, но Лань Сичэнь снова поднимает голову.
Уголки глаз покраснели, но мужчина
лучезарно смотрит на него, и взгляд его походит на солнце в погожий день — настолько яркий, что Цзян Чэн не способен отвести свой взгляд. Однако, в отличие от солнца, он не режет глаз.
Секунды длятся и длятся, затем оба опускают глаза, в безмолвном согласии берут свои палочки и продолжают ужин. Еда остыла, но тем не менее не потеряла своего приятного вкуса; некоторое время единственным звуком был стук деревянных палочек для еды.
Стороннему наблюдателю могло показаться, что ничего особого не произошло.Что двое глав соседствующих орденов находятся именно там, где и были пятнадцатью минутами — и ещё целую вечность — ранее, сидят за столом и делят трапезу. Пара незнакомцев, играющих в
друзей. Но теперь всё переменилось.
Теперь они действительно могут стать друзьями.
