Пресветлейшая Государыня

      Этот октябрьский день прошёл в работе. Нельзя сказать, что в особо сложной или простой, нет. Это лишь самые обычные рутинные дела, по большей части связанные с бумагами. Будто бы Тверь никуда и не присоединяли, будто бы Москва не ступала по его хоромам так, будто они в принадлежат ей.       Москва… Великое Московское Княжество… Пресветлейшая… и слышать этого Тверь не желал, однако совсем не мог не думать. В голове она вызывала пречуднóе сравнение с лисицей из сказок: то ли от любви к рыжему и красному цвету, то ли от этой довольствующейся улыбки, то ли за хитрость, смекалку и дальновидность в делах. Периодически, эта чертовка без особых на то причин въезжала в его город, оправдывая это тем, что «проверяет» его. Это можно было обусловить недоверием к только присоединившемуся княжеству, но что-то он не припоминал того, чтобы она проводила такую ревизию у других, где она скорее просто гостила, а не проверяла что-то. Только вот, к сожалению, хозяин города не мог просто так выгнать гостью.       К ночи Тверь начал быстро уставать. Накатывает усталость, хоть и солнце ещё сесть не успело. Ноги как-то сами по себе стали тяжелеть, глаза закрывались и стремились насладиться сладким сном, руки отваливались, голова начинала гудеть, будто бы по ней били, как по колоколу. Юношу это раздражало, но поделать ничего не мог, ведь его дела не были закончены до конца. По лестнице он неспешно направился в свой кабинет, надеясь закончить с этим поскорее.       Листы различных берестяных грамот, послания, какие-то формальные письма всё мелькали и мелькали перед глазами. Он же писал и писал ответы, приказы, подписывал их, принимал какие-то решения, где зачастую один выбор скучнее иного, какие-то листы и вовсе бросал на пол, то ли от усталости, то ли от скуки.       Короткая свеча горела, подрагивая и превращая тени утвари в причудливые подвижные создания, танцующие в комнате. Свечение было тусклым но достаточным для Твери, уже привыкшего откладывать сон на потом щурясь на аккуратно выведенные буквы.       Солнце полчаса как село и последние остатки малинового зарева скромно играли на небе напоследок. В один миг Тверь оторвался от бесконечных проклятых листов и украдкой посмотрел в окно, задумавшись. После часов однообразной работы, даже обычный закат кажется необычно. Тверь встаёт из-за стола и неторопливо подходит к окну с золотистыми узорчатыми решётками на стекле. Этот закат был долгим, пусть и не самым ярким и живописным. Тверь покачнулся на месте и посмотрел чуть ниже. Чёрные силуэты города, где наверно все, кроме него думают о сне, таяли в чернеющем небосводе. Не во многих окнах можно увидеть зажжённую свечу и город заливало туманом самых густых чернил. Который час был вообще и сколько он уже успел просидеть?       Взгляд опустился ещё ниже, на свой двор. Он, как ни странно, показался Твери светлее, чем остальные места, что видны отсюда и, понаблюдав ещё немного, его рука отворила ставню. Прохладный сентябрьский воздух, сильным потоком окатил Тверь, впустив в комнату ночной аромат. Вместе с тем, в комнату ворвалась знакомая и заунывная песня цикад. Тверь полной грудью вдохнул этот ветерок и лениво облокотился на подоконник, подперев щеку левой рукой и чуть прикрыв усталые глаза, забыв о трепещущих от сквозняка бумагах. Этот пейзаж завораживал полусонного Тверь и при его виде в голове мысли спутывались и спутывались, но не неприятным лихорадочно-беспорядочным образом, а как-то плавно, мягко убаюкивающе и лаская, будто бы и слушал он не цикад в кусах, а нежную колыбельную. Было приятно и упоительно.       Стоило Твери, который был уже в полусне, задуматься вновь о своём и о чём-то новом и уснуть с этими мыслями, как ему показалось, что нечто стремительно промелькнуло у крыльца. Он мог бы сказать, оно забежало туда, словно вор пробралось внутрь поживиться. Тверь был насторожен и от этого сонливость ушла прочь, ведь кому, бес его дери, пришла в голову мысль обокрасть князя, да таким бесцеремонным образом, проскочив через охрану. Он импульсивно отскочил от двери и не облачаясь в свою парадную и тяжёлую одежду, налегке решился выявить, что это за окаянный лиходей такой.       Аккуратно приоткрыв дверцу он огляделся. Свет погашен как и прежде, рядом ни души. Стараясь сильно не шуметь он направился к парадной лестнице, но пол, покрытый ковром, предательски поскрипывал, замедляя шаги любопытного князя. У самой лестницы он снова огляделся и нерешительно остановился у перил. Было боязно, зная что ты не один, и вряд ли с кем-то особо дружелюбным. Обеими руками он взялся за перилы и глянул вниз, осторожничая и не издавая лишних звуков.       Что-то мелькнуло вновь.       Тверь чуть было не ахнул, заметив нечто проскочившее недалеко от него, и потому прикрыл рот руками на пару секунд. Его глаза тревожно забегали, но он, коротко вдохнув, взял себя в руки и пошёл следом. Спускаясь по лестнице он не заметил более движений. Это и радовало, и пугало. Радовало потому, что на него вряд ли нападут сей же час, а пугало потому, что ещё неизвестно когда. А какие мотивы были у этого «вора» так и подавно не было известно Твери. Совсем спустившись, он огляделся вновь. Его неприветливо встретила звенящая тишина, в которой, как казалось, одно его притихшее дыхание громким эхом отдавалась по всему зданию. Зайдя за тот самый угол, где нечто скрылось он не обнаружил ничего, кроме тьмы. Тьма была крайне необычна, она будто бы проглатывала в себя и уничтожала всё что было дальше Тверского носа, но необходимо продолжить искать того, кто столь нагло проникнул к нему.       Зайдя за угол и проследовав чуть по коридору влево, он понял, что не ошибся. Незваный гость рассыпал монеты, и они, блистая на полу, лежали по его маршруту. Тверь обрадовало это и тот спеша проследовал за ними, попутно разглядывая их. Эти монеты были русскими, но каждая была из разных княжеств. Вот одна из Новгорода, вторая с Дмитровска, Суздальская, вон та, что была в Торжке, вон с Можайска, ещё одна, покрупнее и потолще, от Золотой Орды. Это смутило Тверь, однако это дало ему понять, что у него пока никто не распотрошил казну, иначе бы здесь были только монеты его княжества. Но тогда получается, что этот вор грабит несколько городов, да и весьма хаотичным образом? Что за глупая стратегия у этого шута?       Чем дальше по коридору продвигался Тверь, тем больше сгущался мрак. Монеты редели и были всё хуже и хуже видны. Среди последних монет, что редели и редели у него на пути, была даже Тверская. Молодого князя удивило наличие и его деньги. Он поднял её и чуть покрутил в руке. Да, это она, настоящий пул*. Чуть кривоватый рисунок, частично не поместившийся на неровный круг, блеск меди, странного оттенка, переходного между золотистым и серебристым. Он кинул монетку в свой карман и пошёл далее.       Тьма окружала. Твери всё более и более приходилось рассчитывать на память, приходилось выставлять перед собой руки, чтобы не удариться обо что-то. След преступника, как только монеты перестали попадаться на глаза, исчез и Твери ничего не оставалось, кроме как идти вперёд, проходя мимо закрытых дверей. В этой темноте ему мерещились какие-то звуки, то что-то начинает завывать, то будто бы вскрикнет, то зарыдает. В какой-то момент ему показалось, что всюду бьют колокола. Дыхание спёрло, холодок пробежался по рукам. Тверь шагал уже не так решительно и его одолевали смутные сомнения.       «А точно ли я правильно иду?»       «А точно ли я что-то видел?»       «А было ли это нечто бродит в доме моём?»       «Это же точно мой дом, я прав?»       «Не лихорадка ли берёт меня часом?»       Тверь замедлил ход и уже еле плёлся, и цепляясь сапогом за сапог.       Он почувствовал, что ему тяжело дышать, ни с того, ни с сего. У него никогда не было страха темноты, но сейчас отсутствие всякого света его угнетало. Тем более, стало темно настолько, что видно не было ничего. Просто тьма, что пожирала, что тушила, что окружала, что заставляло его чувствовать себя одним, одним во всём мире, где нет ни света, ни души. Никого. Ничего. И скорее его пугала не бесконечная чернота, а чувство бессмысленности. Вот он идёт сейчас, идёт уже несколько минут и сколько ещё он будет так бесцельно шагать?       Мысли терялись, он не чувствовал и не думал, пока внезапно нечто холодящее тронуло его руку. Это прикосновение было словно призрачным, ужасающим, хотя на какого-то духа то, что коснулось похоже не было, всё-таки это что-то материальное. Оно дотронулось не спеша, медленно приникая к пальцам.       Чего оно желало и хотело, Тверь не узнает, он уже бежал без оглядки. Бежал так, как вообще ранее никогда не бегал, задыхаясь и чувствуя, что его нечто может в любой момент догнать. Это ощущение душило и не давало отдыха, кажется несчастному Твери, что стоит ему перевести дух, как его схватят за горло и не отпустят, задушат, а он и не пискнет. В этот миг он действительно боялся смерти. Да, бывало как-то так, что в усталой раздражённости он думал, мол, убейте меня, но сейчас он хватался за невидимый и незримый шанс жить, а это преследование давило ему на сердце. Даже не известно ему, преследуют ли его, тронули ли его тогда, не показалось ли это всё ему, боязнь ещё раз столкнуться с этим неизвестным вела его и давала сил бежать прочь. Нельзя не бежать, он это чувствовал, пусть даже и чувства обманывали его.       Усталость не заставила себя ждать, но поскольку и останавливаться было опасно он постарался открыть первую попавшеюся дверь, что была недалеко. Он останавливается, быстро-быстро дыша от бега и тревоги, дёргает за ручку, ещё раз, ещё, тянет — безуспешно! Заперто, взгляд обратился к соседней двери и он уже бежит к ней. Тянет за ручку — дверь, слава Богу, с трудом открывается и Тверь в спешке забегает внутрь и закрывается.       Одышка. Здесь его не должен тронуть никто и иррациональный страх уходил вон. Он постепенно вспоминает то, что с ним только что было, прокручивает в памяти, но голова предательски отказывается рассуждать. Он просто стоял и рассматривал место, куда забежал. Оно было… странным. Комнату нельзя было охарактеризовать как спальню, гостиную, прихожую, столовую, он вообще не мог её вспомнить, словно она из ниоткуда решила появится у него, без какого-то предназначения. Она была довольно-таки тесной, без окон, на полу был потрёпанный ковёр, а сбоку была небольшая тумбочка с ящичками, а над ней зеркало в красивой рамке. Тверь решил проверить эти ящики. В одном, нижнем, из них, откуда-то стояла стеклянная баночка, когда он её рассмотрел, он понял, что это мёд. Во втором ящике лежала серебряная короткая вилка, скорее всего, десертная, ибо она была совсем небольшой. В третьем ящике лежал цветочный венок.       Венок был красивым, пышным, свежим и от него шёл травяной аромат. Но самым очаровательным в нём были небольшие, кроваво красные цветы, вплетённые в него. Он чем-то привлёк внимание Твери и тот взял чуть колючий венок в руки. Надо сказать, он любил цветы. Его привлекала их необычная форма, причудливые запахи, а это красное соцветие было похоже на уменьшенную розу, но они были пышными, как пионы. Он подивился этой красотой ещё немного и отложил венок на тумбу.       Взгляд пал на зеркало. Оно было запотевшим и из-за этого его изображение в нём превратилось в мутное пятно, будто бы это размазанная краска. Проведя рукой по зеркалу, изображение прояснялось, однако поверхность зеркала уже до него была повреждена, были даже не трещины, везде простирались или неясная желтизна или чёрные пятна, а кое-где и вовсе было что-то на подобии вмятины, этому зеркалу больше лет пятидесяти точно. Эти искажения коверкали образы до невообразимой неузнаваемости, и будто бы… создавали новые?       Тверь, недоумевая, наклонился вперёд, приглядываясь к зеркалу и щуря глаза. Нет, ему же не могло показаться тако-… — Любуешься собою, Тверь? — недалеко раздался голос сзади, прервав всякий ход мыслей. Тверь отскочил в бок от неожиданности, чуть вжавшись в стену. — Москва? — Уже без всякой тревоги, а скорее с непониманием спросил он, хмурясь. -Каким образом? — Тверь, мы уже обсуждали, как следовало ко мне обращаться. — Москва хитро улыбнулась Тверь вздохнул, закрыв глаза. — Пресветлейшая. — сухо проговорил он, чуть ли не по слогам, не открывая глаз. — Пресветлейшая государыня. Юноша никогда не понимал этой любви к этой самовлюблённой фамильярности — Верно. — затихший голос Москвы уже оказался гораздо ближе к нему.       Тверь смутило, что Москва стояла чуть ли не в упор к нему, ибо он, если быть честным, боялся того, что может ей взбрести в голову. Ещё больше смутил его Московский наряд: летний сарафан, опять же красный, с пышными белыми рукавами, отсутствие головного убора, которыми она, сколько он себя помнит, редко пренебрегала, коса не была собрана, а выглядела растрёпанной, что «Государыня» себе редко позволяла вообще…       Внезапно её тёплая рука коснулась его пряди, что спадала на лоб. Тверь молчал, ибо не знал что можно сказать Москве, скривив и поджав губы и ничего не понимая. Она же зачем-то начала теребить кудри руками, как-то ласково поглаживая его по голове и утопая пальцами в волосах, а глазами внимательнее и внимательнее рассматривала его. Твери казалось, она следила за каждой его переменой в лице — Скажи мне, — она резко переменилась сама в себе. Москва не договорила, будто бы её перебили. От царственной сосредоточенности или довольного насмехающегося тона не осталось и следа, а взгляд, не прерывающий наблюдения за ним, заметно погрустнел. Её рука невесомо и нежно скользнула к Тверской щеке, в начале легко дотронувшись пальцами, а затем плотно приложив ладошку совсем. Тверь же внимательно слушал её, даже не из-за страха того, что Москва сотрёт его с карты Руси, а скорее из-за, можно сказать, интереса к ней, любопытства. — Ты тоже ненавидишь меня, Тверь? — голос её звучал как-то умоляюще. Лицо её потускнело, но Москва всё продолжало смотреть на юношу.       Глаза Твери округлились, сделались больше, быстро бегая, упали на секунду вниз, часто поморгав, поднялись, и, затем, снова обратились к Москве. Он задумался над её словами. Зачем столь могущественной княгине спрашивать у, можно сказать, подчиненного, вассала, поверженного соперника мнение о себе, да ещё и с таким… личным подтекстом? Это было странно и как-то совсем не в её манере. Она бы гордо спросила что то вроде: «А воистину ли верен ты мне, Тверь?». И что означало это «тоже»? Это слово добавляло какой-то разочарованной горечи, отдающим безнадёжностью, одиночеством и тоской. Тверь ответил ей, отрицательно чуть качнув головой с каким-то снисхождением. И он не врал. Словно говорил:«Нет. Не ненавижу тебя, Москва, хотя должен был бы».       Казалось, эти слова не принесли облегчения Государыне. Пронизывающий мягкий взгляд не изменился и был всё ещё опечаленным. Мотивы Пресветлейшей тоже оставались неясны, даже предыдущие события казались понятнее Твери. Кстати, если о них, то он не считал, что Москва тот самый преступник и пришелец, что ронял монеты в коридоре и не думал, что она тот самый «призрак» дотронувшийся до его руки. Дыхание Москвы как-то участилось, взгляд упал, голова горько склонилась перед ним, а рука, что держалась за щёку, вжалась сильнее, да так, что её пальцы доставали до затылка юноши, а рука словно стала горячей, как при какой-то хвори. Её лицо стало ближе к нему. Будь бы это любая другая обстановка и не будь бы Тверь в столь унизительным положении перед Москвой, он бы уже завалил её вопросами, но этот случай был не такой. Он всегда умел тонко ощущать диалог и сейчас это чутьё подсказывало ему — слова неуместны, слова не помогут. Ни двинуться, ни сказать чего, ни подумать.       Вдруг нечто тёплое стремительно прильнуло к его губам. Москва… Губы Москвы трепетно коснулись его губ… Тверь на какой-то момент растерялся, когда почувствовал это, а затем ощутил на себе её крепкие объятия. Глаза закрылись сами собой, будто на него наложили чары, по телу прошлась дрожь и стало как-то жарко. Не понимая сам, что он творит и забываясь, он ответил Пресветлейшей. Приятное смятение горячим комком засело в груди, разливаясь и словно заполняя его, волнение от этого необычного ощущения отдавало в ноги, подкашивая их. Руки Твери ответили на объятия Москвы, ласково обвивая её плечи руками, не противясь окаянной. Томная сладкая истома заливала их, не было никакого стыда, лишь какое-то благовение друг перед другом, неловкой светлой нежности предавались оба, словно это был медленный танец. И Тверь, и Москва дрожали друг перед другом, наслаждаясь этим, и ничто не имело более значения, ничего не нужно было более для счастья…       Тверь проснулся, отрывая тяжёлую голову от стола, попутно скидывая листы, тяжело и часто дыша. — Господи,… Боже помилуй — Шептал он себе дрожащим голосом, вытирая со лба холодный пот и смотря стекленевшими глазами в пустоту. На щеках выступил стыдливый румянец, а губы, дрожа, кривились то в полуулыбке, то чуть раскрывались, словно хватая воздух. — Право, приснится,… привидится же бесовщина.       Он старался прийти в себя и перевести дух, вспомнить все события по порядку, разложить по полочкам и чем больше он думал, тем больше ему казалось что он был очарованным участником какого-то абсурда. Раскрасневший Тверь огляделся: было темно, свеча давно как расплавилась, оставив на своём месте небрежную лужицу с выпуклыми каплями, и потухла, комната была всё той же. Взгляд упал на окно, как и во сне, и, убедившись, что солнце и взаправду не светит, он вспомнил, что окно-то вообще не открывается. Какой это всё был бред!       Тверь подумал ещё немного, посидев, сгорбившись и держа лоб рукой, и решил больше не сидеть за работой допоздна. единственным мудрым решением казалось пойти да лечь спать, не маяться дурью, что он вскоре и сделал. Тверь лёг в кровать и быстро, сам этого не замечая, мирно уснул. Теперь без каких-либо снов, большую часть этого, скорее всего, к утру он уже и забудет. И рокот цикад, и деньги на полу, и мрак, и страх, и прикосновение «призрака», и того преступника. Но не эту встречу с Москвой, не этот поцелуй.