Блюз надгробного камня

      Я становлюсь всё больше похожей на себя.       Дело было даже не в волосах - она сама покрасила       (немыслимый поступок; ранее даже заводить разговор о каком-то изменении себя было чревато, она прятала губную помаду в школьном шкафчике - если бы в него залезли, это было бы ничем по сравнению с гневными проповедями и последовавшей карой; она до последнего иррационально ждала от родителей той же реакции, что и от Мамы - но они не видели ничего такого в изменении данного Господом образа) в более тёмный оттенок. К голубым глазам это даже шло. Больше, чем к тёмно-карим.       Всё чаще ей казалось, что в зеркале вот-вот вместо лица Сьюзен Снелл отразится внешность Кэрриетты Уайт. И не могла сказать точно, хочет или боится этого. Сколько бы ни смотрела, каждый раз убеждаясь в обратном, ожидание лишь крепло. Иногда начинает казаться, что кости тихо хрустят и шевелятся под кожей.       (меня зовут кэрриетта кэрри несущая своё бремя)       Быть Сьюзен Снелл было приятнее, чем ей самой. Столько заботы не получала за всю свою жизнь, сколько за неделю пребывания Сью. С тех пор, как мама и папа (никак не привыкнуть) забрали её из больницы, куда привёз катафалк - после того, как рухнула на асфальт в полном изнеможении душевных сил рядом с автоцистерной, всё ещё продолжая чувствовать нож в плече и жжение в груди, а проезжавший мимо водитель оказался добрым самаритянином. Позже, вспоминая это, она поняла, насколько повезло - в своём состоянии, близком к горячечному бреду, вряд ли справилась с машиной, доехав лишь до ближайшего дерева или столба. А она бы обязательно попыталась уехать - слишком не привыкла к тому, что кто-то может захотеть помочь. Как могла забыть, что если и помогали, то становилось только хуже.       (Ничего неожиданного. Я всегда была полной дурой.) Как тогда, когда в шестом классе Дэнни Клоз вызвался помочь донести книги, и при всех выбросил их в мусорное ведро. Потом целый день до самого вечера глаза были на мокром месте, поскольку это тщательно спланированная низость - Дэнни Клоз потратил несколько перемен на то, чтобы заставить поверить в своё дружелюбие, в итоге оказавшись подлее всех. Все остальные никогда не подкармливали её иллюзиями доброго отношения. Но теперь-то стало ясно, что они только и ждали финальной, самой грязной шутки. Той, после которой уже никогда не подняться. Вернее сказать, не отмыться.       (Только вот в таком случае Богу не стоило одарять меня такой силой. Либо же Ему очень нужно было избавиться от некоторых своих творений моими руками.)       Трудно даже вообразить, что в то же самое время кого-то холили и лелеяли, и думала не о Гневе божьем и неизбежном конце этого мерзкого мира - скорее приятном, очищающем землю от всей гнусности событии, которое совершенно точно не пощадит никого из них. И тогда можно будет наконец-то вздохнуть спокойно, пребывая у божьего престола с другими праведниками.       Она не могла, просто не могла не сравнивать их жизни; за этим занятием - почти покадровым рассматриванием прошлого - Кэрри проводила целые часы, впадая в грех зависти. Да, почти во всём Сью была счастливее, чем она, это ясно как "Отче наш". Раз за разом убеждаться в этом было как шатать не желающий выпадать молочный зуб.       (Теперь это всё моё и только моё.)       (Но того, что было, уже не отменить и не изменить.)       Но вот чего никогда не хватало - это крепкой воли, даже в три года была более волевой, чем Снелл в семнадцать лет. Ох, чтобы отдать свой долгожданный выпускной почти пять дней собиралась с духом, словно не пропустить танцы, а дать священный обет. И зависимость, зависимость от общественного мнения - а как иначе, если ты в школьном обществе как рыба в воде? Но что в них общее - это склонность к самоанализу. Вообще к анализу. К обмозговыванию всего происходящего. Но если Сью делала выводы и продолжала поступать так, как поступала, то Кэрри - училась на своих ошибках и исправляла, если могла. Если это зависело от неё. Только от неё. Наверное, поэтому Мама не позволяла читать ей ничего кроме Святой книги, поскольку       "Пустые размышления есть прибежище дьявола, Кэрри. Через них, обманывая и завлекая слабых, он проникает в душу как через распахнутую настежь дверь".       В Маминых словах была доля правды, стоит признать. Небольшая. Мизерная. Уж Сью точно стоило думать поменьше. И не рассказывать о своих намерениях всей школе.       Тогда, может быть, у всего этого и был бы счастливый конец.       За первые дни ей открылась одна простая Истина: то, что у неё есть плоть, кости, внутренности и кожа Сьюзен Снелл, не делает её другой. Совсем другой, имеется в виду. От себя не скрыться даже в чужом теле. Она совершенно не умеет врать и притворяться - даже ради новой жизни. Её крест - быть собой. И менее разбитой и усталой по утрам просыпаться не стала. К счастью, после Чёрного Выпускного, как его называют в газетах и новостях, все были немного не в себе.       Горделиво расправленные плечи всё чаще смыкаются, как под тяжёлым грузом, начала шаркать ногами и сжиматься, говорить тише, стараясь быть как можно более незаметной. Если раньше это воспринималось как должное (до обретения дара, когда она наконец смогла выпрямиться навстречу солнечным лучам), то для Снелл перемена была разительная. Родители как-то отметили, что стала меньше улыбаться - она так и не освоила это бытовое лицемерие, ей было слишком плохо быть, чтобы пытаться хоть как-то это скрыть. (Однако они легко заткнулись нахер, когда напомнила им, что у неё меньше недели назад парень погиб. И её саму чуть не прикончили. Может быть, и стоило в этом месте для большей достоверности обозвать себя как-нибудь, но язык отказался повиноваться.) Не удивительно, что они забеспокоились. Сьюзи всегда старалась быть милой девочкой, даже если было плохо. Впрочем, это плохо яйца выеденного не стоило. Даже сама Снелл признавала, что живёт в каком-то своём светлом мирке. До происшествия в душевой пребывала в полной уверенности, что плохое случается лишь с другими, не с ней, просто не может быть соучастницей такого. Только после снизошло неприятное озарение. Да, именно озарение - нет, не что у Кэрри Уайт тоже есть чувства, в это так и не поверила.       (там очень запутанно и томми был) Обнаружила, какая она подлая стерва - такая же как все. Не уникальная. Не особенная. Неудивительно, что это не понравилось.       (и исправить это решила за мой счёт будто один поступок может стереть всё причинённое зло       и я сама тоже так считала)       За несколько дней Кэрри успела набрать лишние фунты - привычка есть, чтобы заполнить зияющую свистящую дыру, когда так несчастна, опустошена или просто от скуки, а также после особенно неудачных дней, её так и не оставила. Не желая терять тонкую талию, после каждого приёма пищи шла в ванную и блевала до желчи, громко включив воду. А потом долго сидела на холодном белом кафеле, оперевшись подбородком на ободок унитаза, смотря в никуда. Все считали, что она принимает душ.       Если к своему телу большую часть времени прикасаться было просто... неприятно, то к этому - ещё и стыдно. К счастью, волосы Сью начинали лосниться от жира не так быстро, как её прежние, и не носила кучу белья с пуговицами и резинками, от которого всегда было жарко, так что то, что редко моется было незаметно. Прыщи тоже не спешили усеивать лицо, плечи, спину и зад. К тому же есть целая полка с дезодорантами, лосьонами, тониками и всяким таким, которым можно продлить свежесть кожи и отбить запах пота. Боже, теперь даже он не такой удушливый и едкий!       Но не это стало проблемой.       Тоска тёмным живым комком чего-то липкого сидела за рёбрами и давила, колола, царапала, крутила душу. Всё же она хотела исправить свою жизнь, а не продолжать чужую, пускай эта во всём лучше. Последнюю неделю всё шло отлично как никогда, и поэтому не заметила всех предзнаменований, которые наверняка были. Она бы даже падение звезды Полынь пропустила, готовясь к первой своей вечеринке, не считая тех танцев в христианском летнем лагере - на которые вынужденно не пошла, поскольку была заперта в туалете. Вонючем уличном сортире.       Иногда приходилось давить настойчивое желание с воем кататься по полу, извиваться и корчиться, клочьями выдирая эти крашеные волосы, лупя кулаками по плоскому животу и подтянутым бёдрам, раздирая ногтями грудь, пока не выбьется из сил и не застынет в почти приятном изнеможении. Во всяком случае, после такого Мама на пару дней становилась более... умиротворённой.       "И сидя на своём королевском троне лжи получила кровавый дождь - в наказание за свою распущенность и легкомыслие, тщеславие и непослушание материнским запретам". Да, вот именно так она бы сейчас и сказала. Или как-то похоже. Образ матери потихоньку оплывал как свеча. Возможно, лет через десять или раньше Маргарет Уайт станет всего лишь неясным призраком в самых тёмных и заброшенных коридорах сознания. Всего лишь дурным сном.       Кэрри по ней скучала. Как никогда не хватало тепла крупного маминого тела рядом, скупого поглаживания по спине и ласковых заверений, что высшая справедливость восторжествует и все виновные обязательно будут наказаны в Судный день. Не хватало совместных молитв и тихих вечеров в гостиной за шитьём и старой пластинкой церковных гимнов. Любовь висела на ней мёртвым грузом, как мельничный жёрнов на шее грешника, и петля затягивалась каждый раз, когда вспоминала дни мира и благоденствия между ними. И, вовремя заметь тот нож, скорее всего, Мама осталась бы жива. С ушибами от приземления в другой части дома, но живая.       Но Маргарет Уайт больше любила Бога, чем её, и сейчас наверняка уютно быть во тьме вместе с Ним.       Так что просто заткнись.       И Кэрри сознавала, что вряд ли способна разорвать этот порочный круг из вины, (любви?) и злости. Пока нет. Раны слишком свежи.       А ночью, ночами ей снятся падающие вёдра, полные крови. Но не свиной. Человеческой. Густой и жирной, как подлива, её липкий ледяной тошнотворный запах. Стучат по голове, катятся по роскошному выпускному платью оторванные пальцы, глазные яблоки, уши, слипшиеся пряди с кусочками скальпов, губы. Сверху снежинками падают девственно-белые салфетки (она так и не научилась называть их правильно); внизу они быстро окрашиваются в насыщенный ярко-алый, становятся склизкими, как жабы. Обычно она выдерживает три падения, если очень-очень постарается - пять. Но в конечном счёте она всегда поднимает взгляд выше залитой нестерпимым, почти испепеляющим светом сцены. Весь празднично украшенный крепом и гофрированной бумагой спортзал Ювинской школы уставлен ожидающими своей очереди вёдрами. Кровь в них нетерпеливо булькает и клокочет, как кипящий в кастрюле бульон. Их ровные ряды теряются где-то вдали. И весь ужас неотвратимости, бесконечности и неизбежности       (ЭТО БУДЕТ ПРОДОЛЖАТЬСЯ ВСЕГДА ВЕЧНО) выбрасывает из кошмара точно пинком. Сью успокаивала себя музыкой и покупками новых вещей, вот это действовало безотказно и в любом случае, но в Чемберлене не было открытых глубокой ночью магазинов, как в Бостоне, а включённый в гостиной проигрыватель точно разбудил бы родителей. И тогда пришлось использовать собственный безотказный приём из старой жизни.       Несмотря на то, что она пересмотрела свои отношения с Богом ещё тогда, в церкви конгрегационалистов, заученные тексты не спешили оставлять. Слишком большая часть жизни была отдана вере, чтобы так легко освободиться.       Маргарет Уайт многое взяла от баптизма в своей трактовке Божьих Законов. Они не носили на себе ни крестов, ни чёток, и Кэрри не видела надобности в их приобретении. Зато существовала необходимость кое в чём другом.       Она нацарапала маникюрными ножницами полуфутовый крест на стене под кроватью и чёрными карандашами для глаз кропотливо, в течение целого дня, вся обратившись в слух, чтобы не быть пойманной, рисовала на нём распятого Иисуса; а поскольку у Сью не нашлось красного карандаша, то Кэрри проколола палец и нарисовала самое главное       (кровь символ всего страдания) своей собственной.       Если что, можно было соврать маме и папе (о, господи проклятый боже, до сих пор непривычно, что эти совсем чужие люди теперь навсегда являются её семьёй), что что-то уронила - и лежала под распятием среди куч шоколадных обёрток, пока не заколет локти молитвенно сложенных рук. Просто требовалась хоть какая-то точка опоры. Потом, когда-нибудь, обязательно перестанет это делать.       Во всяком случае, лучше шёпотом рассказывать всё картинке на стене, чем не сдержаться и случайно проговориться в полный голос. Тяга к сплетням не слишком отличалась от привычки к исповедованию.       На этом всё их сходство заканчивалось.       По сравнению со Сьюзен Снелл Кэрри Уайт была очень плаксивой и, пожалуй, слишком чувствительной, ничего не стоило расстроить до слёз. Они брызгали сами, даже если хотела удержаться. И им всем это нравилось. Сама Сью плакала очень редко - последний раз был по поводу выпускного бала. Похороны не стали исключением с их атмосферой неизбежного конца - запахом сырой земли, пластика искусственных венков и живых букетов, звуками оркестра, члены которого были больше похожи на джазменов на бутлеггерской вечеринке, всеми этими серыми скорбящими людьми в чёрных одеждах.       (Даже более гнетущими, чем сама смерть.)       Рыдая в рукав за неимением платка, с вновь проснувшимся хлёстким отвращением к себе думала:       (я такая плаксивая)       Но представься случай, она бы повторила всё это с ними заново. То время, когда ещё могла прощать, давно ушло.       Может быть, я стала злой и испорченной, но им не стоило быть такими задницами.       И это вытесняло из неё все только зарождающиеся сожаления. Просто отдала назад всё их зло за один приём, и ни центом меньше. Обналичила свой чек.       А вёдра, блестящие, как фольга, которой были обёрнуты корона и скипетр, всё падали и падали. И она распухала как пиявка, впитывая кровь, которую не успевали принять салфетки. Красное платье, чёрные пятна. Низкий грохочущий хохот, басами перекатывающийся в пустых стенах спортзала.       (Даже мёртвые, они продолжают меня мучить.)

"Он идёт с развязностью и говорит невесте: Прекрати весь этот плач, проглоти свою гордость Ты не умрёшь, это не яд".

      Её собственный переносной музыкальный проигрыватель, который по старой памяти назвала "вик", играл Боба Дилана. Так громко, так открыто. Родители подарили заранее, в честь получения аттестата - на уцелевших складах была распродажа. Конечно, перед поступлением в колледж обещали внести первый взнос за машину, но Кэрри убедила их, что деньги понадобятся для переезда, чем вызвала трогательное умиление своей сознательностью - хотя они ещё колебались насчёт собственного. К тому же, очень подозревала, что несовместима с вождением ничего, кроме велосипеда.       В остальном Кэрри была практически предоставлена сама себе. Как же это непривычно и волнительно - самой, без чьих-то указаний, планировать своё личное время! Выбирать, чем заниматься, без наставлений. Как всегда, печать горя отстраняла других. И это было хорошо. В кои-то веки её не трогали.       Она читала много художественной литературы и научно-популярных журналов, выписываемых по почте (её) папой. Ответы есть не только в Библии. Не абстрактные, о сущности Добра и Зла, а конкретные, объясняющие то или иное событие. Написанные более живым языком, чем в учебниках, они не навевали скуку и легко запоминались.       И так это объяснило то, что вселяло суеверный ужас, когда вдруг начинала делать то, чего не хотела - будто Сьюзен Снелл вернулась с другой стороны и тайком пробралась обратно, оказалось всего лишь "мышечной памятью". Так просто. Воистину геометрия невинной плоти на кости. И накатывала тянущая тоска по своему телу - тому, в котором родилась и столько пережила до самой смерти. (И как всё это, всё, что окружает, на самом деле хрупко, непостоянно.) Какое бы оно ни было жирное и прыщавое, ей всё же было (немного) жаль его потерять. Как старые удобные туфли, в которых можно безбоязненно ходить по любому дерьму, ведь хуже им уже не будет. И ещё - оно было гораздо лучше приспособлено для применения дара. Родилось с ним. Ранее полностью послушный, теперь он жил своей собственной жизнью. Телекинез срабатывал через раз, отправляя часами обессиленно лежать с задёрнутыми занавесками - иначе свет обострял стучащую головную боль, ставшую куда свирепее, телепатия же уподобилась неисправному радиоприёмнику, включающемуся без её желания. Чужие мысли стучали по голове как бумажные шарики - почти безобидные, но неожиданные и неприятные. Это касалось и других вещей. То, что руки Кэрри Уайт делали легко - разметка мелом, определение нужного количества ткани, припуски на швы - у рук Сью получалось не сразу и не так красиво. О том, чтобы отмерить на глаз, без линейки, лучше даже не думать, чтобы не расстраиваться. (Хотя и так постоянно подавлена.) Пальцы неловки, движения медленны, отрывисты и неверны, строчка неровная, рисунки выкройки никудышные, приходится постоянно пользоваться лекалом; Сью не была совсем безнадёжна - кое-что всё же могла. Но подшивание подола и штанин по булавкам и пришивание отлетевших пуговиц было верхом умения. Вовремя сообразила обложиться старыми журналами и книгами по шитью, чтобы не возникло вопросов насчёт внезапно пробудившейся страсти к ткани, иголкам и нитками. Родителей даже немного радовало то, что она нашла, чем отвлечься от всеобщего ужаса. Но всё это решалось тренировками и самоконтролем. Кое-что важное было утеряно навеки. Не могла точно сказать, что именно. Просто затруднялась выбрать из всего этого наиболее важное.       Если её конец был счастливым, то новое начало выдалось тоскливым, как сентябрьское утро после летних каникул.