Гимн Красоте

      Покидая оперу в тот день, Венсан не мог поверить своей удаче. Его заказчик остался доволен набросками и, выбрав несколько, обозначил характер его дальнейшей работы. И, конечно же, знакомство с танцовщиком по имени Виктор Люмьер. Он чувствовал, что их сотрудничество будет плодотворным. По правде говоря, его слегка смутило предложение Виктора. Он не имел большого опыта в написании обнаженной натуры, однако нельзя было не отметить, как понравилась ему эта смелость нового знакомого. Если бы только он сам не растерялся таким позорным образом и не ударил в грязь лицом! Но сожалеть о содеянном уже было поздно.       Его мастерская располагалась на Монмартре. Из окна мансарды открывался чудесный вид на весь Париж. Он мог бы поселиться в более удобном месте, но раз взойдя на холм, Венсан бесконечно влюбился в захватывающий пейзаж. Его мнение, впрочем, разделяли многие художники. Здесь их было великое множество. Были даже некоторые смельчаки, кто покидал свои уютные студии и выходил на улицу писать вплоть до первых морозов. У самого Дюплесси была большая коллекция картин, запечатлевающих Монмартр при самой разнообразной погоде и времени дня.       Оказавшись у площади Клиши, он почувствовал, что его вдруг одолели сомнения. Был ли Люмьер настроен серьезно? Придет ли он в обозначенный час? Не счел ли он его предложение лишь глупым розыгрышем? Нет, он не мог допустить, чтобы подобные мысли взяли верх. Сегодня Венсан собирался отпраздновать свою небольшую победу парой стаканов дешевого вина и тёплой едой. Конечно, еда была самой простой, а вино не шло ни в какое сравнение в теми винами, которые он пил, когда еще носил фамилию де ла Круа, но все же лучше, чем ничего. Он был хозяином своей жизни, востребованным художником, а это уже само по себе что-то значило.       Виктор к тому времени уже разоблачился из костюма, сдал его, выслушал обо всех своих недочетах речь мадам Лефевр и направился на ужин, обдумывая вечернее знакомство с молодым художником. Венсан Дюплесси — он крутил в руках его аккуратную визитку — был ему незнаком как творец, и тем более как человек. Люмьер гадал, почему же Венсан выделил его из всей толпы, что выступала на сцене. Он не находил ответа, а потому решил расспросить об этом самого Дюплесси, когда представится возможность. Оказия могла подвернуться только в выходной — в понедельник, когда театр не работал и все репетиции также были отменены. Значит, через два дня он сможет задать свой вопрос.       Отужинав скромно, но вкусно, Люмьер отправился в спальню, чтобы выудить из-под кровати футляр со скрипкой отца. Ив Франциск Люмьер был очень дружен с потомком Николо Амати, который был учителем Антонио Страдивари, и потому на венчание с Элизабет ему подарили этот уникальный музыкальный инструмент. Виктор хранил ее, как зеницу ока, но старался каждый вечер заниматься, сочиняя. Он ушел в один из классов, в который мадам Лефевр, зная о слабости «названного сына», позволила приходить в любое время, но чтобы никто не замечал и не требовал объяснений. Люмьер никому не заявлял, что хотел бы стать великим композитором, чтобы его музыку играли в лучших филармониях мира, совсем нет. Ему нравилось сочинять, он попросту не мог этого не делать. Он слышал музыку в своей голове и пальцы едва ли не дрожали, когда ему хотелось ее записать или сыграть, чем он и занимался всегда, как только появлялась возможность.       Венсан, точнее его предложение, очень заинтересовало Виктора, поскольку последний был влюблен в искусство во всех его проявлениях и всячески поощрял — хотя бы своим вниманием, — выставки и журналы. Он посещал гостиные, как литературные, так и музыкальные, не пренебрегал живописью, и в целом очень интересовался творчеством нынешнего времени, поскольку сам был человеком живущим в мире под названием «оперный театр». Часто в обществе складывалось мнение, что артист — человек недалекий, «прыгающий по сцене» и ничего из себя умом не представляющий, но в случае с Люмьером это было не так. Он любил узнавать и познавать новое, стремился к пониманию мира с различных сторон, пытался понять не только искусство, но и развивающуюся науку и политику, хотя в отношении последней казался до крайности индифферентным, но это было не так. Виктор предпочитал сохранять нейтральную позицию, но желал на самом деле понимать, что происходило в стране.       Но в те часы, когда Виктор занимался музыкой, все остальное не было важным. Он стоял и записывал ноты, наигрывал уже начатый этюд или приступал к сочинению нового. Он закрывал глаза и отдавался музыке, оставаясь с ней наедине. И Люмьер думал, если Венсан Дюплесси любит живопись и отдается ей без остатка так же, как и он сам отдается каждой ноте, то им, определенно, по пути.       В ту ночь художник так и не смог уснуть. Долгими часами он ходил по своей маленькой студии, внимательно рассматривал каждый из сделанных накануне эскизов, ища изъяны и неточности. Его сомнения относительно танцовщика переросли в настоящую тревогу, что тому могли не прийтись по вкусу его рисунки. Что если его обещание было лишь знаком вежливости? Возможно, Виктору постоянно поступали предложения побыть натурщиком для той или иной картины. Если подумать, он мог даже видеть несколько таких полотен, где, вероятно, был изображен Люмьер, или же это все лишь игра воображения?       Ближе к утру Венсан решил, что ему необходимо заняться делом. Схватив чистый пеньковый холст, он методично занялся его подготовкой. Сначала необходимо было проклеить холст. Для этого у него был наготове специальный клеевой раствор. Это позволяло защитить холст от вредного воздействия масляных красок и уплотнить его. Затем просушить, а только потом загрунтовать. Как правило, этот длительный этап позволял ему лучше сконцентрироваться на работе и обдумать то, что он хотел написать в мельчайших деталях. После этого можно было переходить к подготовке и смешиванию красок. Несмотря на то, что краски в тюбиках были изобретены уже более тридцати лет назад, Венсан любил сам процесс.       Два года назад, когда он только покинул родительский кров и снял эту мансарду, он долгими днями бродил по Монмартру в поисках вдохновения. И однажды он набрел на мастерскую одного старого художника, работы которого отличались поразительной красочностью и глубиной. Звали его папаша Лурье. Он был стар, ворчлив и каждый день выпивал по несколько кувшинов вина. У него была своеобразная манера общения. Венсана он называл не иначе как глупый аристократик, но в тоже время именно он преподал ему несколько важных уроков, которые Дюплесси не мог выучить ни из каких книг. Во-первых, художник должен жить своим творчеством. Только оно имеет значение. Если он не может пожертвовать ради своих картин комфортной жизнью в тепле и достатке, то он и не художник вовсе. Во-вторых, необходимо найти какую-то личную драму. Счастливый и довольный художник — посредственный и второсортный оформитель. Его картины могут украшать салоны, но никогда не будут затрагивать душу зрителя. Венсан гадал какую же драму для себя нашел папаша Лурье и решил, что, вероятно, это был его алкоголизм. И, в-третьих, настоящие краски можно только смешивать. Да, краски в тюбиках хороши, если ты привык работать на пленэре, но их часто разбавляют нечестные торговцы. Настоящий цвет можно получить, только если готовить краски самому. Венсан проработал в мастерской у Лурье долгих три месяца. Тот делил с ним хлеб и учил всему, что знал и умел. К сожалению, однажды ночью выпив лишнего, он отошел в мир иной, что положило конец их урокам, но Дюплесси постарался сохранить в памяти каждое его слово.       В отличие от набросков, которые он всегда делал быстро и интуитивно, над самими картинами Дюплесси обычно работал вплоть до нескольких недель. Он не терпел малейшего несовершенства и часто начинал сначала. Критики часто ругали его за то, что в его работах не достает души. Венсан и сам видел это. Несмотря на то, что его техника была на высоком уровне, он никак не мог отдаться полностью своему творчеству.       Весь день он исступленно работал над первой картиной будущей серии — балетным классом. Работа шла хорошо, и он практически забыл о своих страхах. Однако ночью его утомленный и измученный разум вновь одолели сомнения. Вдруг Люмьер не придет? Что если он не так хорош в качестве художника, как надеялся? Несмотря на признание со стороны публики и продажи картин, где-то в глубине души Венсан считал себя лишь сыном герцога, который решил по собственной прихоти поиграть в бедного художника. Когда первые рассветные лучи осветили его мастерскую, художник наконец-то смог забыться беспокойным сном.       Два дня в Опере прошли, как обычно. Репетиции, сплошные репетиции занимали время Люмьера. Далеко не перед всеми операми давали балеты, да и после премьеры оперы «Дон Карлос» ставку сделали именно на нее, нежели на первый акт «Коппелии», который почему-то в следующие два премьерных дня показался администрации лишним. После репетиций, чтобы не сидеть в театре, Люмьер прохаживался по Парижу, забредая в различные лавки: в галантерейных было что поразглядывать, в книжных — что захотеть прочитать, хотя Виктор редко покупал книги, в Опере стихийно образовалась библиотека, где можно было взять что-то интересное; в скобяные лавки он не заходил — не было нужды, но вот в антикварных с любопытством разглядывал побрякушки периода Реставрации, Второй республики. Как правило, дальше последних ста лет вряд ли можно было что-то отыскать.       Он зашел в ателье на улице Жубер, где обычно заказывал себе белоснежные рубашки и брюки. Для пошива верхней одежды — плащей и пальто, он предпочитал места чуть менее бюджетные. Забрав очередную рубашку — коих у него было предостаточно, — Люмьер отправился переодеться обратно в Оперу, чтобы к назначенному времени в самом приличном своем облике предстать перед художником.       Впрочем, прогуливался он не только затем, чтобы забрать одежду, но и прикупить для Шарлотты шоколад, который та уплетала втайне от матушки, отослать матери денег и докупить канифоль для смычка. Время шло к половине первого, но с Венсаном Виктор условился встретиться по написанному на карточке адресу ровно в час дня. Закончив со всеми делами и уже выйдя из театра с окончательным намерением добраться до Монмартра, Люмьер свернул на улицу Галеви.       Идти было совсем не долго — не более получаса, а потому спокойным шагом Виктор направлялся к своей цели. В голове рождались звуки новой мелодии летящей, легкой. Вокруг цвела магнолия, почти сменившаяся цветущей вишней. Весна в Париже была теплой, красочной, солнечной в том году, а потому он был одет в ту самую пресловутую новую белоснежную рубашку и черные брюки, а на шее был тонкий шарф из кашемира — он стоил немало, но это была одна из тех покупок, которым радуешься, даже несмотря на высокую цену, просто по той причине, что это именно то, что ты правда хотел.       Виктор был рад, что его пригласили в качестве натурщика — это было интересно и ново, а потому он согласился, практически не раздумывая. На самом деле, он бы согласился, даже не разыгрывая этот маленький спектакль с рассматриванием эскизов, и дал бы свой ответ с легкостью, потому что ему понравился сам художник — он был мил и стеснителен, и явно сделал над собой немалое усилие, чтобы сделать подобное предложение, и такое отношение Люмьеру было не просто приятно, а вызывало очень трепетные и нежные чувства.       Виктор остановился на несколько минут, практически дойдя до нужного дома, чтобы записать ту музыку, что звучала у него в голове. Это была мелодия для скрипки и фортепиано, такая воздушная, но стремящаяся вперед, кружащаяся, закручивающаяся, а потом взлетающая и падающая. Это были уникальные моменты не просто душевного подъема, а что ни на есть самого настоящего живого вдохновения. Он едва успевал записывать, понимая, что не сможет перестать ее слышать, пока мелодия не будет записана, а потом и вовсе воспроизведена, чтобы он мог услышать ее, когда она оживет под его пальцами.       Люмьер едва не опоздал, опомнившись от записывания, а потому последние несколько минут, прежде чем очутился около двери в квартиру нового знакомого, он бежал, спешил так скоро, что чуть ли не взмок, но поднявшийся ветер приятно его остудил. Виктор ни за что бы не опоздал и не пропустил встречу, ведь он согласился на нее и принял предложение, и было делом чести сдержать свое слово. Он перевел дух и постучался.       Очнувшись от тяжелого сна в то утро, Венсан никак не мог совладать с волнением. Позавтракав в небольшом кафе напротив, он вернулся в студию и принялся наводить порядок. Его мансарда представляла собой небольшое помещение с двумя большими окнами, через которые проникал солнечный свет. Вдоль стен стояли уже законченные полотна и чистые холсты. Слева располагался мольберт, а в самой глубине комнаты находилась простая деревянная кровать. На полу и на широких подоконниках лежали десятки книг на разных языках. Художник очень любил читать и посвящал этому занятию много времени. Несмотря на то, что его обучение в Сорбонне прервалось, естественная тяга к знаниям давала о себе знать. Когда в дверь постучали, художник вновь почувствовал небольшой приступ паники. Неужели все его сомнения оказались пустыми? С детства он был чувствительным юношей, остро переживающим любые взлеты и падения. Матушка даже отправляла его в санаторий укреплять нервы, беспокоясь о его здоровье, но все это осталось далеко в прошлом. Усилием воли взяв себя в руки, Венсан вздохнул и поспешил открыть дверь.       Когда она распахнулась, перед художником предстал чуть взмыленный Виктор, грудь которого тяжело опадала — так скоро и рвано он дышал. Очевидно, что спешил, не мог прийти ни на минуту позже, чтобы ненароком не оскорбить своего нового знакомого, заставив подумать, словно бы данное обещание было пустословием, а не убедительным намерением заняться общим интересным делом, чтобы в итоге получилось нечто невероятное. Виктор ценил благие намерения, хотя общеизвестный писатель считал, что ими полна Преисподняя, и также уважал благие дела, которыми, по мнению вышеупомянутого творца, Рай полнился, и искренне считал, что одно без другого существовать не может. И для него тем самым благим намерением являлось желание создать потрет — его портрет, что было приятно и вызывало особые трепетные чувства. Люмьер предвкушал этот новый опыт.       — Здравствуйте. — Виктор широко улыбнулся, когда увидел удивленного художника. Он даже усмехнулся своей мысли, что, видимо, его по-настоящему ждали, даже волновались. Робость и рафинированность, стеснительность Дюплесси были столь очаровательны, что Виктора это заставляло буквально таять от умиления. — Виктор Люмьер, помните? Мы с вами в пятницу вечером договорились о свидании.       Вне своего театрального костюма танцовщик выглядел совершенно иначе. От внимательного взгляда Венсана не укрылись ни красивые точеные черты лица, ни сильные мускулы, обтянутые тонкой тканью. Он тут же забыл о своих прошлых страхах и сомнениях, осталось лишь предвкушение от предстоящей работы. Изначально он задумывал написать портрет в театральной обстановке с сильным световым контрастом, но сейчас, обдумывая предложение, сделанное Виктором два дня тому назад, он склонялся к тому, чтобы изобразить его в личных покоях как Диониса — древнегреческого бога виноделия и вдохновения — с традиционной гроздью винограда.       — Прошу вас, проходите, — наконец, опомнившись, произнес он, виновато извиняясь.       — Благодарю! — Виктор вошел в достаточно скромную квартирку на мансарде. Внутри было светло, достаточно уютно, несмотря на аскетичность, и даже любопытно. — Знаете, я никогда не жил в обычной квартире. Бывал, конечно, но не жил. — Виктор перевел взгляд на художника, открываясь от созерцания обстановки. — Спасибо, что пригласили в качестве натурщика. Это было очень…неожиданное предложение.       В квартире было тепло, а потому Люмьер стянул с шеи шарф, а потом взъерошил густые каштановые кудри, поскольку все еще не смог остыть сам.       — Честно говоря, это мой первый опыт, — добавил Виктор.       — Надеюсь я не разочарую вас, — поспешно ответил Венсан. — Я сам только учусь и не обладаю большим опытом. Однако смею надеяться, что наша с вами работа окажется весьма плодотворной.       Он жестом пригласил танцовщика к небольшому деревянному столу, ютившемуся в углу студии, на котором лежали всевозможные книги. Художник быстрыми движениями перебрал несколько и выбрал потертый старый фолиант с золотой надписью на обложке «Ελληνική μυθολογία».       — Я тщательно обдумал ваше предложение и решил написать вас не совсем обычно, — Венсан улыбнулся. Он почувствовал себя легко и свободно. — Вы никогда не мечтали побыть богом?       — Богом? Мое предложение? — Виктор посмотрел на него несколько удивленно, ненадолго задумался, а потом совершенно беззлобно тихо засмеялся. — Я ведь пошутил! — Люмьер широко улыбался, испытывая самый настоящий приступ веселья. — Ну, хорошо. Раз уж вы тщательнейшим образом обдумали это самое предложение, я с удовольствием предстану пред вами обнаженным, месье Дюплесси. — Виктор положил шарф на стол. — И каким же богом вы хотите меня написать? Если же из греческой мифологии, — он кивнул на книжку в руках Венсана. — Для Зевса я недостаточно бородат, а для Ареса атлетичен, для Аполлона, пожалуй, недостаточно миловидный.       — Прошу, не обижайтесь на мои слова. Я вовсе не сомневался в ваших знаниях, — с жаром проговорил Дюплесси, кладя книгу на место.       Повинуясь просьбе танцовщика, он принялся помогать ему с рубашкой, стараясь не касаться кожи, чтобы ненароком не вызвать смущение. Он был рад, что его идея пришлась по вкусу, но теперь внезапно начал испытывать страх. Венсан ни за что бы не признался в этом Люмьеру, но, на самом деле, тот был первым, кого художник пригласил в свою студию. До сих пор он писал портреты, украдкой подглядывая за людьми в кафе или на улице. Венсан боялся, что подобное признание могло бы отпугнуть его нового знакомого и заставить начать сомневаться в его профессионализме.       — Поверьте, я не обижаюсь. Я вырос в достаточно жестоком театральном мире, где каждый готов тебя столкнуть с лестницы, если ты добился хоть чего-нибудь, в отличие от твоего соседа по комнате. — Виктор стянул рубашку с плеч, оставляя ее на спинке стула, приставленного к столу. — А если ты знаешь больше, чем другие, и ненароком уличаешь их в необразованности, то можно схлопотать чего похуже оскорблений. Но, правда, с возрастом это проходит. Горячие головы в четырнадцать-шестнадцать лет не признают своей заурядности. — Виктор усмехнулся и повел плечами, которые после шести трудовых будней иной раз сводило. — Я вижу, что вы волнуетесь. — Люмьер положил ладонь на плечо художника. — Не стоит.       Вздрогнув от внезапного прикосновения, художник виновато улыбнулся. Венсан понимал, что Виктор настроен благожелательно и, кажется, действительно был готов работать, но природная скромность и нервность не давали ему полностью поверить в то, что все это происходит на самом деле. Бросив оценивающий взгляд на танцовщика, он отметил особую пропорциональность и ладность его фигуры. Идея использовать греческую мифологию пришла к нему во сне. Этой ночью к нему явился танцовщик в образе бога и призвал к участию в пиршестве. Действие происходило в лунную ночь на берегу полноводной реки, а в воздухе витали запахи пряных трав. У костра вели хороводы наяды, а сам Люмьер в окружении фавнов восседал на троне, сплетённом из виноградных лоз, то и дело пробуя вино из большого золотого кубка, украшенного драгоценными камнями.       — Прошу, сюда, — произнес он после долгой паузы, указывая на стул, расположившийся у одного из больших створчатых окон. — Должен признаться, вы — мой первый опыт. Я никогда еще не приглашал никого сюда. Мне кажется, мои покои — он обвел рукой комнату, — не достаточно хороши для этого. Кстати, я совсем забыл о манерах. Быть может, вы хотите выпить, прежде чем мы начнем?       — Благодарю за предложение, но, простите, я не пью. Разве что чай, если вам не составит труда, — Виктор достал из заднего кармана брюк записную книжку, где была его музыка, и положил на стол к своему шарфу, чтобы никоим образом ее не помять и не забыть, ведь этим вечером он вознамерился воспроизвести и переписать в большую нотную тетрадь, где были все его произведения, этот новый этюд.       Виктор тоже нервничал, но совсем немного, скорее это было ощущение некоторой неловкости — не каждый день он представал перед новым человеком в обнаженном виде. Он не испытывал смущение, совсем нет, своего тела Люмьер не стеснялся, даже наоборот, и прекрасно понимал, что, пожалуй, это одна из наиболее выдающихся его черт, поскольку ежедневный труд над ним не прошел даром, и выглядел он, на свой вкус, разумеется, вполне привлекательно. Жить в одной комнате с другими людьми — одно, но представать в неглиже перед одним-единственным человеком — другое.       — Должен признаться, — Виктор вернул его фразу, — что чувствую себя ни много ни мало, как дама, впервые обнажающаяся перед мужчиной. — Люмьер расстегнул брюки и снял их. Виктор ходил без нижнего белья, что было не принято, выходило за рамки приличий. — Хотя от вас я точно ничем не отличаюсь. — Виктор улыбнулся, расправил брюки и повесил их на спинку стула, на котором уже висела рубашка, а потом отошел ко второму, где ему предстояло провести не меньше нескольких часов, и присел. — Знаете, о покоях, я скажу вам так. Не стоит беспокоиться о том, как выглядит ваш дом, а выглядит он уютным и… полным творчества. Мне и вовсе некуда кого-либо пригласить. — Люмьер потянулся, расправляя плечи, вытягивая ноги, чтобы расслабиться, прежде, чем придется долго сидеть. — А у вас очень даже приятно.       Дюплесси бросил недоверчивый взгляд на своего гостя. Их глаза встретились и вдруг он почувствовал, как по его телу разливается блаженное спокойствие. Приняв во внимание просьбу танцовщика, он поставил чайник, а себе плеснул немного красного вина, чтобы окончательно побороть робость и смущение. В конце концов, перед ним стояла важная задача, исполнение которой должно было обозначить новую веху во всем его творчестве.       Подойдя к танцовщику, Венсан набросил на него алую материю, которая мягко ниспадала с его плеча и собиралась легкими складками у бедра. Поставив подготовленный ранее холст на мольберт, он быстрыми штрихами принялся за эскиз, который в последствии, как он надеялся, станет одной из его величайших картин. За работой он всегда был молчалив и сосредоточен, но сегодня, возможно дело было в выпитом вине, а возможно в самом Люмьере, он решил рассказать ему подробней о своей задумке. Сам Виктор, не желая оставаться хоть сколько-нибудь в неведении, поскольку его буквально раздирало любопытство, что же должно было получиться, спросил:       — Почему именно Дионис? Как вы видите меня в образе бога? — Люмьер улыбнулся, безотрывно смотря на художника. Говорил он тихо, чтобы не мешать, высказываясь «под руку» Дюплесси. — Мне всегда было интересно, так ли вы видите образы, как я слышу музыку? — Виктор, уже войдя в эту квартиру, знал, как будет продолжаться его этюд, который должен был стать если не симфонией, то хотя бы сонатой.        Этот день должен был стать началом чего-то нового, это Люмьер понимал всем своим существом, не испытывая ни единого сомнения.       — Знаете, — медленно начал художник, — когда я впервые увидел вас, я понял, что должен вас написать. Также я понял, что ваш портрет должен быть чем-то особенным, неповторимым. Вы совершенно не годитесь для скучных салонных портретов.       Венсан теперь уже смешивал краски на старенькой палитре, унаследованной им от папаши Лурье. Он работал быстро и четко, а набросок, который у него получался, ему определенно нравился.       — Я спрашиваю без лукавства, правда, мне на самом деле интересно, — Виктор постарался подобрать слова, но в конечном итоге попросту сказал: — Почему именно я? На уровне ощущений? — У Люмьера не было знакомых художников, в основном одни музыканты и танцоры по объективным причинам. Он всегда интересовался тем, как думают люди, создающие что-либо, о том, откуда они берут свои идеи, как к ним приходит «озарение» и желание что-то написать. Виктор понимал на собственном примере лишь то, что «оно» приходит, появляется в голове из ниоткуда, сотканное из ощущений или эмоций, появляется по щелчку пальцев, настигает тебя в любой момент — так с ним бывало. Он мог сесть на тротуаре, на край фонтана или на ступени той же Оперы и записывать, пока голова не станет пустой, иначе музыка будет его преследовать, пока не окажется запечатленной нотами на бумаге.       — Да, именно так, — глухо отозвался художник после небольшой паузы, берясь за кисть. — Я просто понял, что должен написать вас. Мне поручили работу над серией балетных картин и, сидя в ложе, я выполнял некоторые эскизы. Я показывал их вам, если помните. И в тот момент, когда я заметил вас, Виктор, в мазурке, я почувствовал столь необычное волнение, что даже выронил свой бинокль.       — Ваши эскизы я помню, — Виктор тихо хихикнул, а потом добавил, — и шум в зале тоже. Я чуть не сбился с ритма в тот момент, но, благо, этого не случилось! — Люмьер широко улыбнулся. — Со сцены практически ничего не видно, зал кажется черным, но ощущения говорят, что он полон. Почти две тысячи человек смотрят на тебя, а ты их не видишь. Музыка звучит не настолько громко, чтобы мы не слышали, что происходит. — Виктор повел плечом, которое начало затекать, но ткань осталась на месте. — Я не был по другую сторону при полном представлении, только во время репетиций. Все приходят смотреть, наслаждаться. Это магия сцены, Венсан. Каким бы чарующим театр ни казался из зала, каким бы привлекательным и магнетическим, вы и представить себе не можете, насколько пошлый он на самом деле. Театральное искусство — вот в чем настоящее чувство, но мало кто живет именно этим.       Услышав слова Люмьера, художник густо покраснел. С детства он постоянно страдал из-за неуклюжести и больно переживал каждую свою подобную ошибку.       — Как и художественный мир. Разве что художники чуть более разобщены между собой. Даже о себе я слышал несколько очень нелестных слов, хотя толком ничего из себя не представляю. Мне кажется, такова участь творца — быть одиноким и презираемым сородичами. Однако все это меркнет в тот момент, когда приходит осознание, что твое искусство живет и может вызывать сильные эмоции у других людей. Нет более сильной награды, чем признание зрителя, вы не находите?       — Знаете, — Виктор даже замолчал, подбирая слова, — не каждый зритель способен понять и прочувствовать. Далеко не каждый. Я бы даже сказал, что и половина зала не увидит всех тонкостей, а вторая не прочувствует до конца. — Люмьер повел вторым плечом, тело так быстро затекало. — Каждый творец тщеславен, даже тот, который это всячески отрицает; даже тот, который пишет романы в стол и картины для отдельной комнаты в своей квартире. Все потому, что признание нам необходимо для осознания того, что мы «все делаем правильно». И я не вполне согласен с тем, что вы считаете, что творец должен быть одинок и презираем. Дело не в этом. А все в той же славе. Это лишь зависть и страх, что кто-то окажется лучше, ощущение собственной неполноценности, или злоба, вызванная верой в свою избранность. — Виктор постарался потянуться другим плечом. — Но есть и порядочные люди, которые делают одно с вами дело — создают прекрасное.       — Возможно вы правы, Виктор. Я лишь говорю о том, что чувствую. Мой великий грех в том, что я так ревностно отношусь к своему творчеству, что едва ли кого-то к нему подпускаю. Во мне живет страх быть непонятым и отвергнутым. Зритель, как вы верно сказали, может не понимать всех тонкостей искусства, но я же говорил о тех единицах, кто может понимать и чувствовать произведение искусства во всей его красе, — художник нахмурился. — Позвольте вас спросить, мой дорогой друг, чем вы живете? Что заставляет ваше сердце биться чаще?       — Я слышу музыку, я слышу ее почти всегда и везде, — Виктор перевел взгляд на свои вещи на столе, где лежала та самая записная книжка, в которой ждала своего времени начатая мелодия. — Играю на скрипке. Я получил ее в семь лет, и с тех пор с ней не расстаюсь. Мою музыку едва ли кто-то слышал. Точнее, никто не слышал того самого важного и самого искреннего, что я писал. — Люмьер посмотрел на Венсана, которого, очевидно, какие-то слова задевали. — Не бойтесь, месье Дюплесси, вас не поймут и вас отвергнут. Но это будут одни. Полюбят другие. И в этом нет ничего трагичного.       — Музыка? Как интересно, — пробормотал Венсан, поднимая глаза от холста.       Работа продвигалась хорошо и ему определенно нравился результат. Признаться, он редко писал людей. Художник всегда находил процесс написания природы и городской среды более умиротворяющим. В компании танцовщика он, определенно, чувствовал себя хорошо. Даже в своей прошлой жизни, Дюплесси не мог похвастаться большим количеством друзей. Были приятели и знакомые, которые легко могли забыть о нем, когда он перестал появляться в обществе. Он всегда был замкнутым юношей и в уединении находил покой. Однако сейчас он чувствовал, что Люмьер мог бы стать его другом.       Это напомнило ему о путешествии в Италию. Там, во Флоренции, он познакомился с юношей по имени Джованни. Они оба часто приходили в галерею Уффици и подолгу рассматривали картины, делая зарисовки. Их обоих влекло искусство Ренессанса и в особенности флорентийская школа живописи, ее красочность и полнота форм, вечное ощущение бесконечного праздника. На протяжении целого месяца они виделись каждый день и вели долгие беседы об искусстве, эстетике и красоте. Когда пришла пора уезжать, Венсан был крайне опечален и пообещал Джованни писать ему письма. С тех пор они вели переписку и он бережно хранил каждое полученное письмо.       Виктор, когда диалог с художником прервался, постепенно в тишине ушел в себя. В голове звучали переливы клавишных, вступали скрипки, и он не мог — да и не хотел, — останавливать этот поток сознания. Он прикрыл глаза, устав смотреть в одну точку на противоположной стене, и лицо приобрело умиротворенное выражение, только пальцы раз от раза порывались наиграть мелодию. Он постукивал, едва ли заметно, по собственному бедру. Венсан даже мог заметить, как явственно изменилось его лицо — каким уверенным, каким абсолютно одухотворенным стал Люмьер. Когда он открыл глаза, когда в голове мелодия наконец-то стихала и он видел, словно бы перед собой, эти ноты, которые он уже не забудет, пока не запишет в блокнот. Его взгляд преобразился, и прежде прозрачные голубо-зеленые радужки налились еще более яркой зеленью, напоминая авантюрин — один из самых притягательных самоцветов.       Виктор был общительным человеком, дружелюбным и располагающим к себе, но только на первый взгляд. Вместе с тем он был жестким в отношении собственных желаний и целей, но при этом добропорядочным и сердечным, мягким к тем, кого он любил и о ком заботился. У него едва ли были по-настоящему близкие друзья — в театре это было практически невозможно. Работа, которая требовала столько усилий и вечного сопротивления, чтобы стать лучше, сильнее, показать себя, не могла сочетаться с той самой мягкостью, которую Виктор испытывал к близким людям. Исключением из всех была лишь Шарлотта Лефевр, дочь мадам Лефевр, их балетмейстера. Они были знакомы с ней с самого детства, точнее — Шарлотте было два года, а Виктору уже тринадцать, когда они познакомились — он вызвался общаться и гулять с ребенком, понимая, что у Мари — она была его старше всего-то на четырнадцать лет, — не было ни сил, ни возможности, а сам он был свободен куда более часто, нежели постоянно выступающая балерина. И с тех самых пор у Люмьера появилась названная младшая сестра, которая росла у него на глазах. Были знакомые, были любовники и любовницы, но их было столь мало, что он даже не придавал их существованию значения.       Возможно, уже в силу возраста, ему было непросто заводить новые знакомства — он не искал общения, в этом вся суть, но Венсан нашел его сам, буквально выдернул из существования внутри театра, в котором все было привычно, хотя Опера и открылась всего полгода как, практически весь состав труппы и работников был ему знаком еще со времен Ле Пелетье. Виктор был рад, что ему предоставилась такая возможность — попробовать в своей жизни что-то новое: общение, роль, ощущения.       — Венсан, — Виктор прочистил горло. — Чайник.       Вздрогнув, Венсан поднял глаза и несколько мгновений непонимающе смотрел на Виктора. Он был так увлечен работой, что, казалось, весь мир для него перестал существовать. По правде, такое с ним случалось каждый раз, когда он принимался за работу. Он был человеком увлеченным и знал, что если он не может отдать работе всего себя, то картина, несомненно, выйдет посредственной. Сегодня, пожалуй, он был погружен в себя даже больше, чем обычно. Чайник свистел уже без малого четверть часа, и только теперь он услышал его настойчивый голос.       — О, — выдохнул он, бросаясь к плите. Небольшая кухонька располагалась у самой двери и представляла из себя старую газовую плиту, вышеупомянутый стол и несколько простых сосновых стульев. Вся обстановка в квартире Венсана видала свои лучшие времена, кое-где на деревянных поверхностях были засохшие пятна краски, но в то же время, несмотря на всю простоту интерьера, студия выглядела достаточно уютно.       Достав с полки жестяную банку с превосходным черным китайским чаем из магазина «Верле», художник занялся приготовлением ароматного напитка. Он украдкой посматривал на Люмьера, который, казалось, был полностью занят своими мыслями.       — Вы, должно быть, замерзли, — заметил Венсан, отмечая про себя, что в студии было довольно прохладно. Его скромного достатка не хватало на то, чтобы постоянно поддерживать тепло. Сегодня, готовясь к приходу танцовщика, он постарался, как мог, согреть помещение, но, увы, эффект был недолговременным.       — Да, немного зябко, — Виктор ответил и повел плечами, — дует от окна. — Ткань все-таки сползла с плеча, но Люмьер успел ее поймать. — Но вы ведь исправите эту маленькую досадную оплошность, верно? Вам ведь это под силу, — Виктор решил попробовать привлечь внимание художника легкой словесной игрой, ничего не значащим — а может и нет, — флиртом, который был для него в порядке вещей в обычном общении, поскольку он, будучи серьезным человеком, также нуждался в незамысловатых диалогах, направленных на то, чтобы смутить собеседника или же к созданию игривой атмосферы.       Часто его шутки не были поняты, восприняты всерьез, а после заигрываний его и вовсе могли как «отшить», так и наоборот — принять его слова на веру и попытаться соблазнить. Если Виктор и начинал свою маленькую словесную игру, то никогда не знал, чем она закончится. С Шарлоттой заигрывания носили развлекательный характер, с отдельными мужчинами и женщинами — сугубо практический, а вот с теми, кто был Виктору на самом деле интересен, это было скорее попыткой понять самого человека.       Люмьер не мог не обратить внимания на слова Дюплесси о «великом грехе», которые были произнесены не лишь бы, словно невзначай, а с явным чувством. Венсан производил впечатление образованного и воспитанного юноши, а еще скромного и очень кроткого нравом. По крайней мере, смутить его было достаточно просто. Он нервничал, и, когда Виктор раздевался, от последнего не укрылось, что художник не знал, куда ему деть глаза, хотя ничего нового и удивительного для того не было в мужском теле. Это умиляло Виктора, ведь, разговаривая с ним, Венсан робел, даже будучи в собственной квартире, где он сам был хозяином и в целом, оставшись наедине с Виктором, мог сделать, что заблагорассудится. Люмьеру было интересно понять, как далеко простиралась эта самая робость, потому что за этой нерешительностью скрывалось нечто большее, и он был абсолютно в этом уверен.       Венсан растеряно посмотрел на гостя. Ему следовало подумать об этом заранее. Не ровен час, его натурщик заработает простуду. Разумно ли было ставить свои личные интересы столь высоко, пренебрегая здоровьем Люмьера? За последние два года Венсан привык к жизни в постоянных лишениях. Нередко случалось так, что на ужин у него не было даже ломтя черствого хлеба, а холод пробирал до самых костей. В полные горести минуты, он старался находить утешение в своем искусстве. Именно живопись грела и питала его лучше горящего очага и самых изысканных яств. Однажды он понял, что готов был бы даже умереть за искусство, и это осознание против всех доводов разума сделало его абсолютно счастливым.       — Конечно, я помогу вам.       Взяв чашку с горячим чаем, он приблизился к танцовщику. Передав питье, Венсан застыл в нерешительности. Он боялся смутить Виктора неосторожным прикосновением и в то же время опасался, что его колебание может выдать то, что он нервничает. Тем не менее, долго медлить было нельзя. Неловко улыбнувшись, он принялся поправлять ткань.       — Венсан, не бойтесь ко мне дотрагиваться, я ведь не фарфоровая статуэтка из имперской коллекции. — Виктор улыбнулся и сделал глоток из чашки. — Мне, конечно, лестно, что вы так осторожны, но не нужно так волноваться. Вы словно никогда к живому человеку не прикасались, либо же я так прекрасен и напоминаю вам произведение искусства, что вы боитесь меня и пальцем тронуть, — шутка вырвалась сама собой. Он сделал еще один глоток насыщенного и вкусного чая — Люмьер любил чай больше всех напитков. — Мне у вас нравится, только я бы вместо засушенного физалиса в вазу на подоконнике поставил кустовые розы, стащил бы из клумбы у первого этажа. Или в следующий раз утащу для вас букет из Оперы, их потом и так выбрасывают, будет вам красота… Я, к сожалению, живу в комнате с десятью мужчинами, и меня просто не поймут, если я буду обживать спальню цветами! — Он усмехнулся.       Почему-то рядом с Венсаном Виктор чувствовал себя беззаботно. Ему хотелось говорить, рассказывать о себе и о своей жизни, хотя он не задумался о том, было ли это интересно самому Дюплесси.       Венсан застыл и напрягся, смущенный собственной неловкостью.       — Вы правы, — наконец проговорил он. — Вы красивы, как произведение искусства. Но вы правы и в другом. Возможно, вам может показаться это забавным, но у меня в действительности нет большого опыта работы с натурщиками. Как правило я пишу по памяти, стараясь запомнить как можно больше с первого взгляда.       — Я понимаю про работу с натурщиками и прочее, хотя немало удивлен подобному комплименту, что я «красив, как произведение искусства», хотя мои слова были не более, чем шуткой о себе самом. — Виктор допил чай из чашки, взял ее в обе руки и опустил глаза, и спустя десяток секунд посмотрел в глаза Венсана и спросил: — Вы когда-нибудь прикасались к обнаженным едва знакомым людям, Венсан? — Виктор пытался понять природу его застенчивости. Дюплесси был привлекательным молодым человеком, явно выходцем не из французских низов — его выдавала манера держаться, когда он забывал о том, что на него смотрят. Такой человек просто не мог быть всегда один. Вокруг миловидных юношей с образованием всегда крутятся не менее миловидные девушки, да и такие же юноши тоже. Венсану было не меньше двадцати трех — в этом Виктор был уверен, ведь редко ошибался с возрастом новых знакомых, — но при этом казался немного наивным и даже непорочным — слово всплыло невзначай, и Виктор решил, что оно лучше всего определяет Дюплесси.       Венсан густо залился краской и опустил взгляд.       — Боюсь, что нет, — ответил он серьезно. — Когда-то давно, задолго до того момента, когда я решил, что хочу стать художником, я мечтал о том, чтобы посвятить свою жизнь церкви. Признаюсь, до сих пор я страстно к ней привязан и она — моя единственная возлюбленная.       Дюплесси не ожидал, что разговор перейдет в это русло. Однако танцовщик, казалось, был совершенно не смущен столь откровенной темой.       — И правда, непорочный, — Виктор не удержался и высказался вслух. — Я понял. Простите, если смущаю вас такими разговорами. — Люмьер совершенно беззлобно улыбался. — Вы просто настолько непохожи на всех людей, с которыми мне довелось знаться, что я просто не мог не спросить. Это, пожалуй, здорово и вызывает уважение. — Люмьер взял руку Венсана в свою и вложил в нее чашку. — Ни мужчины, ни женщины у вас, значит, не было. Прикасаться к людям не страшно, и вы никоим образом меня не смутите, не стесните и не обидите, если дотронетесь.       — Мужчины? — переспросил Венсан, недоуменно посмотрев на Виктора. — Возможно вы правы, но поймите меня и вы. Мне сложно отступать от своих принципов. Я не хочу сотворить греха.       — Я не совсем понимаю, но пытаюсь, — Виктор был далек от церкви, как ночное светило от земли, а потому не особо уважал в писания и религиозные заветы. — И да, мужчины, вы не ослышались, — Люмьер вздохнул, а потом взял левую — свободную, — руку Дюплесси в свою, касаясь пальцами запястья. — О каком грехе может идти речь, если этими руками вы создаете то самое прекрасное, то самое божественное, что только может сотворить человек? — Он мягко обхватил его запястье, чувствуя под большим пальцем пульсацию его сердца. — Как женщина родить ребенка, так и вы создать нечто…особенное.       Вздрогнув всем телом, художник плотно зажмурился, стараясь прогнать всеми силами порочные мысли. Он почувствовал, что его тщедушное тело бьет дрожь, но не мог понять отчего. Он не был уверен, чего добивался танцовщик подобным разговором. Венсан чувствовал стыд и смущение.       Воспитанный в строгих католических обычаях, Дюплесси вел скромную, почти монашескую жизнь. В лишениях его вера крепла. Он любил и боялся Бога, старался следовать всем заповедям, молился перед сном и дважды в неделю посещал близлежащую старинную церковь Сент-Пьер-де-Монмартр для причастия. В его сознании ярко жил образ греха. Он знал, что должен избегать искушения всеми возможными способами. Венсан верил, что ему может не хватить сил сопротивляться ему, но был не готов сдаться так легко. Когда он чувствовал, что его силы на исходе, он жестоко наказывал себя, лишая пищи и воды, погружаясь в долгие молитвы. Его образ мысли сильно разнился с образом жизни типичного представителя его профессии, но он верил, что и впредь сможет придерживаться подобных идей.       Виктор же в свою очередь предпочитал доверять самому себе и своим желаниям, нежели следовал предписаниям. Хотя бы даже «не возлежи с мужчиной, как с женщиной» его не тревожило, поскольку он не видел ничего особенного в том, что два человека — человека в первую очередь, а не особи одного пола, — доставляют друг другу удовольствие. Он не знал ни одной молитвы за исключением «Отче наш», которую еще с детства вбили в голову. Люмьер спокойно относился к различным праздникам, но ему нравилось Рождество из-за своей особой атмосферы и колядок, а еще музыки, а потому из чисто эстетического желания он посещал мессы. Ему нравилась именно эстетика церкви, но душой он к ней расположен не был. Виктор не отрицал того, что заповеди определяют мораль, что убивать и воровать по-настоящему отвратительно, что это неправильно и порочит твою честь. Его не мучила совесть, ведь она — лишь нравственный самоконтроль, основанный на стыде перед другими людьми. Для Виктора были важны собственные честь и достоинство. Он хорошо понимал, где заканчивается его свобода и начинается свобода другого человека.       Осознавая, что подобная тема является слишком личной, Виктор несколько пристыдился, поскольку, кажется, задел Венсана своими словами. По крайней мере он очень хорошо чувствовал его напряжение, а потому решил не продолжать этот разговор, чтобы лишний раз не брать за живое этого светлого и непорочного человека. Люмьер отпустил его руку, а потом просто и легко сказал, чтобы отвлечь и окончательно сменить тему:       — Можно мне еще чаю?       Художник медленно кивнул и послушно принял чашку из рук Люмьера. Механически выполняя знакомые действиях, он украдкой поглядывал на Люмьера, который продолжал сидеть обнаженным у большого створчатого окна. Тот выглядел слегка смущенным, хотя, как находил художник и прежде, был ослепительно красив. Однако теперь в этой красоте проскальзывало нечто порочное.       Венсан был слегка разочарован. В глубине души он надеялся, что танцовщик будет другим. Он придумал для себя светлый и незамутненный прозой жизни образ, напоминающий об изящных мраморных ангелах в классических итальянских соборах. Любуясь ими, он из раза в раз переживал «момент совершенства» — миг, когда все вокруг становилось настолько прекрасным, что он мог лишь стоять и созерцать, парализованный раскинувшимся перед ним великолепием.       Вернувшись к мольберту, он внимательно посмотрел на начатое полотно. Теперь оно показалось ему нелепым и слишком далеким от совершенства. Дюплесси явственно видел все небольшие неточности, которые он совершил. Он даже было хотел выбросить холст, но вовремя вспомнив о том, что гость все еще находится в его мастерской, отбросил данную идею. Это было бы крайне неуважительно с его стороны. Венсан решил, что ему необходимо взять перерыв. Возможно, когда первое впечатление пройдет, он сможет продолжить данную работу.       — Думаю, на сегодня можно закончить, — наконец произнес он, стараясь ничем не выдать нотки сожаления. — Мы с вами проделали большую работу, которую теперь мне нужно хорошенько обдумать. Я постараюсь немного доработать портрет в свободное время на неделе, однако я бы хотел, чтобы вы еще раз мне позировали.       — Уже все? — Виктор даже удивился. Он пробыл в студии художника не больше часа, по крайней мере, так ему показалось. — Я думал, натурщики сидят часами, пока их пишут. — Люмьер встал, подбирая шелковый платок в руки, аккуратно складывая его. Ткань утекала из пальцев, норовила выскользнуть и оказаться на полу, но Виктор справился — алый шелк оказался уложен на сидении стула.       Люмьер потянулся — тело затекло — ему было так непривычно находиться без движения долгое время. Он подошел к столу, чтобы начать одеваться, но сперва взял в руки чашку чая — Виктор был голоден, а потому хотелось чего-нибудь горячего в желудке.       — Я свободен только по понедельникам, в театре выходной. Так что, если я вам все еще нужен, могу прийти на следующей неделе в это же время, или раньше, или позже, как вам удобнее. — Чай был уже не таким горячим, и он опустошил чашку за несколько глотков. — Кстати, не хотите пообедать? Здесь недалеко есть неплохое место, как мне помнится. — Он оставил чашку на стол и стал одеваться.       Виктор понимал, что чем-то на самом деле задел художника, чувствовал это на уровне подсознания, ощущал изменившиеся настроение Венсана. А потому подозревал, что Дюплесси откажется от его предложения. Люмьер не думал, что его слова или действия могли задеть, ведь в них в общем-то ничего особенного не было, по крайней мере, для него самого.       — Вы только не подумайте, я вас не на свидание приглашаю. — Виктор до конца застегнул рубашку, уже облаченный в брюки, и надел на шею синий кашемировый платок с магнолиями. — После моих слов, конечно, о романах с мужчинами, вы можете усомниться в моих… намерениях. Но я бы с удовольствием просто съел бы что-то горячее, и был бы рад, если бы вы составили мне компанию.       Венсан задумался. Предложение гостя заставило его вспомнить и о своем собственном голоде. Однако разумно ли это было? С другой стороны он понимал, что танцовщик не желает ему зла. Несколько помедлив, он поднял голову от мольберта и посмотрел на натурщика.       — Все зависит от художника. Вы проявили себя в высшей степени профессионально сегодня, — он ответил и улыбнулся. Ни в коем случае ему не хотелось бы обидеть Люмьера своей внезапной сменой настроения. В конце концов, портрет выходил не таким уж и плохим, как Венсану показалось изначально.       — Я бы с удовольствием пообедал с вами. У меня с самого утра не было во рту и маковой росинки.       — Мне кажется, я ничего не сделал, просто… сидел. — Виктор пожал плечами. — Думаю, вы все сделали сами. — Он прихватил со стола свою записную книжку и положил ее обратно в задний карман. — Я редко бываю на Монмартре, чаще всего гуляю по набережной. Правда, иногда могу пешком дойти до Пер-Лашез или до Венсенского леса. — Виктор разминал спину, потягиваясь и массируя себе шею. — Так что, если вы знаете какое-то хорошее кафе, то покажите мне его. Я же знаю разве что кондитерские, ведь моя сестра не может жить без шоколада и эклеров, только это наш с ней страшный секрет. — Виктор улыбнулся, вспомнив о Шарлотте, которой должен был купить какие-то там новые конфеты у Мадам Жюль. — Сам я предпочитаю чай и мясо с овощами. У вас отличный чай! — Виктор словно бы пытался заполнить время разговором, ничего не значащим, чтобы вновь и вновь в своей собственной голове не возвращаться к тому, что он рассказал о себе нечто возмутительное.       Почувствовав напряженность, повисшую между ними, художник ощутил укол совести. Несомненно, он не хотел, чтобы от сегодняшней встречи у Виктора остались плохие воспоминания. К этому моменту его смущение и разочарование, вызванные разговором на столь откровенную тему, прошли, и Венсан готов был признать, что вел себя слегка необдуманно. В конце концов, вера — это сугубо личная тема, и он был не вправе расстраиваться из-за того, что их взгляды на данный вопрос не совпадают. К тому же он чувствовал, что Люмьер расположен к нему весьма дружелюбно, и понимал, что находится не в том положении, чтобы отвергать его. Он слишком долго жил уединенно и, возможно, сейчас пришла пора это изменить.       — О да, я знаю одно местечко неподалеку, — поспешно ответил он. — Там делают неплохой рататуй, тартифлет и изумительный луковый суп. Вот только для начала мне стоит последовать вашему примеру и переодеться. Боюсь, в таком виде меня примут за сумасшедшего.       Он был облачен в просторный домашний халат, щедро украшенный всевозможными пятнами краски, а на его рубашке под большим свежим красным пятном красовалась огромная дыра.       — Вы даже не представляете, как велика ценность натурщика, способного спокойно усидеть на месте в течение столь долгого времени. Вы можете собой гордиться. В действительности, многие великие картины становились таковыми именно за счет хорошей работы модели. Художник лишь инструмент в руках Бога.       — Вот с этим я, пожалуй, отчасти могу согласиться, — Виктор кивнул на последние слова Венсана. — Мы не причастны к тому, что в нас живет талант. Мы лишь должны заниматься, достаточно усердно и сердечно, чтобы его развить и не потерять. — Он достал записную книжку из кармана и записал продолжение мелодии, что пришло к нему в голову, пока он сидел обнаженным. Обернувшись через плечо, Венсан внимательно наблюдал за тем, как быстро и ладно работал Люмьер. В этот момент ему во что бы то ни стало захотелось послушать музыку, которую он писал. Однако он не был уверен, что подобная просьба была бы уместна. — Талант без труда ничто. Ты можешь сколько угодно достигать совершенства в чем-то другом, всего лишь интересном или выгодном, но твое собственное призвание, твой самый яркий талант, нуждается в большем, чем твое время и силы. Он нуждается в тебе. В абсолюте тебя. — Виктор улыбнулся, приподняв левый уголок рта, и, захлопнув блокнот, спрятал его обратно.       Виктор отошел к окну, отворачиваясь, чтобы посмотреть на улицу за окном, дав возможность Венсану переодеться без лишнего внимания. Теперь же он предполагал, что художник может испытать неловкость, если ему самому придется предстать перед незнакомым человеком едва ли не в неглиже. Виктору, безусловно, было приятно, что Дюплесси считал его привлекательным — подобный комплимент его внешности не мог не вызвать приятной теплоты в душе, хотя Люмьер относился к своей внешности со значительным спокойствием, но не равнодушием. Он знал, как подчеркнуть свои красивые черты — о, о них он был отлично осведомлен в прошлых отношениях, да и сам был не слепой, — и скрыть недостатки, которые его уже давно не смущали. Ему было под тридцать — в таком возрасте все приличные люди уже женаты и имеют детей, но он, слава высшим силам, был избавлен от этой «нормальности».       — Не помню, когда в последний раз ел луковый суп. Так что, эта идея мне нравится. Кстати, Венсан, а вы сами любите сладкое? Почему-то балеринам часто дарят шоколад, хотя это последнее, что стоит им дарить. — Виктор прикоснулся пальцами к подоконнику, щербатому от трещин — дерево рассохлось.       — Люблю, — ответил художник, внезапно покраснев. — Однако я редко позволяю себе подобные глупости. Сладости — это грех. Возможно, вы со мной не согласитесь, но лучше всего работать у меня выходит в лишениях. Я заметил, что если ты сыт и доволен жизнью, то картины выходят посредственными и скучными. На мой взгляд, истинный творец никогда не сможет жить в достатке и гармонии с самим собой. Через свои картины я изливаю всю ту боль, которая живет в моей душе. От этого мне становится чуть лучше, но никогда эта рана не заживает полностью. Мне кажется, если б я был полностью счастлив, я бы не смог сделать и мазка.       — Благоустроенность, достаток! — Виктор вздохнул. — Когда в твоей собственной голове постоянно роятся мысли и ты ищешь ответы на вопросы, на которые ответить нельзя: о смысле жизни, о твоем предназначении, о себе самом — о том, кем ты являешься и почему, и что в тебе правдиво, а кем ты на самом деле хочешь казаться и не играешь ли ты перед всем миром и перед самим собой… Я всегда один в своей собственной голове. Запертый в мире своих ощущений, своей звучащей музыки, чувствующий мир чуточку иначе, чем многие знакомые люди, и вечно чувствующий себя неприкаянным, когда люди смотрят на тебя, как на сумасшедшего, когда ты ненароком заявляешь, что «Вы слышите? Ночь звенит, и звезды переливаются, это арфа… И вот сейчас, ты ведь чувствуешь, вступают скрипки!» — Он взмахнул рукой. — Я никому не рассказываю таких вещей, Венсан, но вы поймете — это я понял сразу. Достаток это еще не все. Ты можешь быть сколько угодно обустроен, живя в теплом роскошном доме, в самом настоящем дворце, позволяя себе и то, и другое, и третье, но если у тебя болит внутри, тебе ничто не поможет. Деньги не определяют того, насколько хороший творец, и лишения тоже. Попытки убедить себя, что так жить правильно во имя искусства, что творец должен страдать, как страдал сын Господа за грехи людские, проистекает из все тех же христианских представлений, на мой взгляд. Продаться — это одно, и творить ради денег, переставая вкладывать в это душу; а жить счастливо и творить, отдавая всю свою любовь тому, что вы делаете — другое. Праведность искусства не в лишениях, которые испытывает мастер, а в любви, которой он его наполняет. И в этой самой любви, наверное, и есть сам Бог. — Виктор тяжело вздохнул и покачал головой. — Что бы я ни говорил, Венсан, не допускайте мысль, что я хочу вас задеть или оскорбить, ни в коем случае.       — Я понимаю вашу точку зрения, — кивнул художник. — Я лишь говорю вам, как чувствую сам. Наверное, я должен был сделать оговорку, что для меня искусство таково. Я не знаю иного пути достичь наивысшего просветления, чем моря себя голодом и ютясь в углу этой комнаты, дрожа от холода. Физические лишения распаляют мой разум и рождают чудесные образы, которые я в дальнейшем описываю в своих картинах. Это мой путь и совершенно не обязательно, что вам он тоже подойдет. Я осознаю, что наше с вами видение вопросов веры сильно различается и ваше право считать так, как считаете вы. Для вас это правильно и имеет свою цену. У меня же другая правда. И нет ничего плохого в том, что мы можем быть не согласны в данных вопросах. Виктор отошел от окна, поняв, что прошло достаточно времени, чтобы художник успел переодеться.       — Вы только что сказали, что не знаете другого пути. — Люмьер усмехнулся. — А вы задумывались, есть ли он и каким он является? С чего вы взяли, что он вообще является истинным, что он правда ведет к просветлению? — Виктор посмотрел на него так внимательно, словно попытался добраться за оболочку глаза к мозгу, к его сознанию. Прозрачные глаза смотрели пристально и безотрывно. В его взгляде читалась даже резкая сосредоточенность — с таким, вероятно, ученые смотрели на изучаемые объекты, записывая малейшие изменения. — Я бы попросил вас подумать над этим, если, конечно, захотите. — Выражение его лица смягчилось. — Вы молоды, даже юны. Все тяготы вашего существования еще не наложили на вас отпечаток. Держитесь своеобразно, как из господ, так что я уверен, что вы как раз-таки сбежали от жизни в достатке. Вы не видите, как смотритесь со стороны, когда думаете, что вас не замечают.       Накинув на плечи легкий пиджак, Венсан принялся нервно теребить его полу.       — А вы рассуждаете так, будто вам уже достаточно много лет. Я знаю, что этот путь верен, потому что чувствую это. Не знаю как иначе мог бы объяснить сей момент. Он направляет меня. Вы можете мне не поверить, но это так. Неужели я настолько сильно выдаю себя? Я надеялся, что это не столь очевидно. Вы правы, по праву рождения я отношусь к аристократии. Когда я решил стать художником моя семья меня не приняла и я вынужден был уйти. Однако сейчас я считаю это едва ли не самым лучшим, что со мной случалось в жизни. После этого я прозрел и, наконец-то, смог стать настоящим творцом.       — Я, очевидно, старше вас, Венсан. — Виктор открыл дверь и вышел из квартиры. Все-таки голод делал свое дело. И, пока Венсан закрывал ее, Люмьер продолжал говорить. — Месье Дюплесси, вы выдаете себя своей речью, не говоря уже об осанке, движениях рук и одежде, которая у вас осталась со времени, когда вы жили дома! — Виктор спускался по лестнице быстро, хотелось движения и поскорее выйти на теплую улицу, где уже поднялся свежий ветер. — Я был знаком с некоторыми представителями высшего общества, к сожалению, так близко, как не хотелось бы. — Виктор поправил шарф и вышел, подставляя лицо ветру. Он обернулся, чтобы говорить, смотря в лицо Венсана, идя спиной вперед. — Вы и представить себе не можете, как высокородные французы любят предлагать представителям и представительницам моей профессии личные встречи! — широко улыбнувшись, он сорвал бутончик кустовой розовой розы, о которой говорил еще в студии. — Кто-то соглашался, я — нет. Ну, чтобы вы не думали, что я совсем плох и порочен! — он отчаянно развеселился, тихо засмеявшись.       Некоторое время они шли молча. Где-то вдалеке щебетали птицы, а по улицам разливался изумительный запах цветов. Венсан обдумывал слова своего компаньона. Все в Викторе было для него ново — его манера держаться, говорить, его свободомыслие. Еще буквально полчаса назад он был готов прогнать танцовщика из своей студии, но сейчас он начинал понимать, что тот обладает своим очарованием. Он так отличался от него самого, но в тоже время все в Люмьере напоминало ему о самых смелых мечтах, которые когда-либо испытывал Дюплесси. Вера, как иногда хотелось бы ему, вовсе не определяла всех его поступков и иногда он сам позволял себе смелые мысли. Но как же они были далеки от того, что за несколько часов он услышал от Виктора!       — Видимо, — наконец, отозвался он, — желая перечеркнуть свое прошлое, я лишь более его подчеркнул. Признаюсь, я так и не смог стать своим среди знакомых мне художников. Впрочем, я бежал вовсе не от своего происхождения, а от семьи. То, в каком бедственном положении я нахожусь сейчас, скорее более подчеркивает мою неприспособленность к подобной жизни. Благодарю вас, что открыли мне глаза.       Они повернули на улицу д’Орсель. Здесь — в самой ее глубине — располагался небольшой ресторанчик Верро, о котором столь высоко отзывался Венсан.       — Прошу простить меня за любопытство, но какого рода встречи предлагают вашим коллегам мои сородичи? — спросил Венсан.       Виктор занял место за одним из столиков, находившихся на улице — погода располагала, да и к тому же рядом рос восхитительный куст розовых цветов, названия которых, увы, Виктор не знал. Он с улыбкой посмотрел на Венсана и сказал:       — Особого рода. Иногда за деньги, иногда за покровительство. Виктор прикрыл глаза, подставляя лицо солнцу. Его лучи мягко касались кожи, согревая. Весь город предчувствовал скорое лето, до которого по календарю оставалось достаточно времени.       — Сильные мира сего считают, что если ты хоть сколько им уступаешь, то сделаешь все, чтобы достать денег или добиться благосклонности, но это не так.       Он открыл глаза, протянул руку и коснулся ветвей куста, что находился за его спиной. В ресторанчике было совсем мало народу, отчего ощущение безмятежного уюта и уединения настраивало на умиротворенный лад.       — Через постель можно стать премьером, и мне поступало такое предложение, но я никогда не был заинтересован в том, чтобы добиться чего-то на танцевальном поприще таким образом.       Он пожал плечами и вздохнул. Конечно, это не было удивительным, более того — казалось нормой, что за ночь с кем-то влиятельным ты мог продвинуться, получить лучшие партии, или же заработать приличные деньги — иногда предложения поступали настолько роскошные, что Виктор мог позволить себе об этом задуматься, но потом отметал эти мысли. Откуда-то прошли слухи, что Люмьер может увлечься не только женщинами, и это сыграло свою роль.       — Самое большее, что мне предлагали, это пять тысяч франков за ночь. Тот человек появился не сам, прислал кого-то, так что я не знаю, кто это был.       Они заказали еду. Венсан время от времени поглядывал на танцовщика, любуясь чертами его лица. Еще в первую их встречу его пленили полупрозрачные глаза, светящиеся умом и любознательностью.       — Как удивителен закулисный мир! — только и воскликнул он, чувствуя, что вот-вот вновь зальется краской. — Я и не думал, что в мире театра все так легко продается. Поверьте, у меня совершенно не было никаких мыслей на сей счет. Возможно, вы сочтете меня старомодным, но я предпочитаю добиваться всего своим умом. Вы любите читать, Виктор?       — Люблю, — Виктор крутил в пальцах вилку, когда им уже принесли еду. Люмьер не спешил есть, смотрел на собеседника, разве что отпил принесенной воды. — Но только не художественную литературу. Я прочитал достаточно, чтобы разлюбить подобный жанр, но некоторые вещи мне все же по душе.       Люмьер наконец-то притронулся к своим овощам, которые уже стали остывать. Он заказал еду по совету Венсана, и ему принесли овощи — настроение располагало к легкой пище и прохладной воде. Виктор не был особым любителем поесть, и грех чревоугодия ему точно не грозил, так что он выбирал что-то незамысловатое.       — Понимаю вас, — ответил Венсан, приступая к еде. — Я, вероятно, провожу за книгами порой даже больше времени, чем за мольбертом. Это моя маленькая слабость. Наверное, единственное, по чему я действительно скучаю из моей прошлой аристократической жизни, — это просторная фамильная библиотека. Я провел там множество счастливых часов, постигая тайны этого мира.       Виктор ответил ему не сразу, обдумывая последние слова Дюплесси.       — И какие же тайны вы постигали? И, важнее всего, какие тайны вы постигли, Венсан? — Виктор улыбнулся, с особым ожиданием глядя в его глаза.        — В юности я очень увлекся историей и, как мне кажется, достиг неплохих результатов в ее изучении. Помимо этого, меня всегда особенно манили и привлекали языки. Более всего мне нравится тот момент, когда неизведанные ранее слова и строки становятся понятны и просты. И особенное место в моем сердце занимают точные науки. Знакомы ли вы с трудами Леонардо Да Винчи, Николая Коперника, Джероламо Кардано? По-моему, они восхитительны. В них отражена идея в чистом виде.       Венсан сам того не осознавая, начал активно жестикулировать. Его глаза загорелись, а выражение лица выражало восторг, навеянный приятными воспоминаниями.       — С чем-то знаком, но мои знания чуть более поверхностны. — Виктор же спокойно сидел и слушал. Он был весь из себя сплошное спокойствие и уверенность — а потому не удивительно, что Венсан усомнился в том, что Виктор не так уж и юн. Точнее, совсем не юн. — Я интересовался многим, но многое меня также и не цепляло, не заинтересовывало по-настоящему. Я спокойно отношусь к большинству идей, поскольку многое ставлю под сомнение, но, допустим, труды великих ученых и изобретателей мне были интересны, поскольку это нечто другое. Нечто новое, в отличие от все тех же заезженных сюжетов. Механика, астрономия и, не поверите, алхимия — вот что мне было интересно примерно в вашем возрасте.       Люмьер прикончил свои овощи, которых было и так совсем немного, и полностью опустошил стакан воды, отдаваясь разговору — наличие еды на тарелке в поле зрения отвлекало.       — Венсан, меня просто поражает один момент. Как в человеке с таким умом и сообразительностью, с желанием постижения мира с научной точки зрения, вы умудрились стать таким религиозным? Вас бы сожгли во времена инквизиции, как Джордано Бруно! Меня бы, правда, сожгли за совсем другие прегрешения.       — Все просто, друг мой. — Художник умиротворенно улыбнулся. — Я вырос в строгих католических обычаях и с молоком матери впитал основные догмы моей религии. Однако долгое время я довольно пренебрежительно относился к вопросу веры. Все изменилось в один день. Когда мне было шестнадцать лет в Риме я побывал в базилике святого Петра. То было на закате перед вечерней мессой. Я стоял у Пьеты — чудесной скульптурной композиции Микеланджело, и в тот момент я впервые ощутил Бога. Как будто бы он коснулся меня кончиками пальцев. Я стоял пораженный, не в силах пошевелиться, а луч света скользнул по нежной головке Мадонны. Именно тогда я осознал, что должен посвятить свою жизнь Господу.       — А что если Господа просто не существует? Доподлинно известно, что все писания были записаны человеком и переписаны не раз и не два в угоду власти.       Виктор держал в пальцах все тот же самый цветочек, который сорвал у выхода из дома Дюплесси.       — Для вас, наверное, я тот еще грешник, которому достойно гореть в Аду? — Виктор оторвал взгляд от розового бутона и без враждебности, констатируя факт, который его даже не задевал, спросил.       — Я не могу вас судить, Виктор. Для меня вы прежде всего человек, такое же божье создание, как и я сам. К моему сожалению, я сам грешен и это, увы, печальный факт. Однако я уверен, что Бог справедлив и оценивает людей не просто по списку их благих и худых деяний, но также рассматривает и причины, побудившие их на оные. Я знаю, что Бог есть. Я чувствую его вот тут, — он поднес ладонь к груди. — Пусть писания были написаны человеком, но вы не можете утверждать, что их не мог диктовать Господь, ведь так?       — Я уверен в том, что в человеке есть разум, и он порождает каждую мысль, и это всего лишь механика нашего существования.       Виктор опустил цветочек в стакан, где оставалось совсем немного воды на донышке. Блики солнца играли на стекле — капли сверкали, как драгоценные камни.       — Я бы хотел получить ответ на один вопрос. Если вы только сможете его дать, если, как вы говорите, вы почувствовали прикосновение Господа, вы ближе к нему, чем я.       Вопросы религии и веры были для него сложной темой — он боялся задеть чужие чувства, поскольку был по-настоящему резок и убежден в своих собственных суждениях и мог звучать невежливо и грубо, хотя ни в коем случае не хотел никому досадить.       — Если Бог есть Любовь, то почему любить мужчину — смертный грех? Почему возлежать с мужчиной, как с женщиной, грех? Почему, если я притронусь к вам, с нежностью и с лаской — это грех, от которого вы бежите?       Он хотел бросить ему вызов, заставить задуматься над тем, что есть на самом деле правда, и стоит ли верить тому, что предписано. Он видел в Венсане такой яркий ум, такую сильную и интересную личность, прикрытую этой самой набожностью, которая казалась ему необоснованной и даже тривиальной, и Люмьера задело за живое то, что человек, который может раскрыться еще ярче, сдерживает себя подобным образом.       — Подумайте об этом.       Венсан вспыхнул и смущенно посмотрел на Виктора.       — Я никогда не задумывался об этом. Боюсь, что в вопросах любви я мало сведущ. Мне, как вы уже поняли, знакома лишь любовь к Господу.       Достав из кармана жилета небольшие золотые часы — подарок отца на совершеннолетие, он посмотрел на время и удрученно покачал головой.        — Мне очень приятно беседовать с вами, Виктор, но, к сожалению, мне нужно идти. Если я не примусь за работу в ближайшее время, я могу отстать от графика и не успеть с текущими заказами. Вы будете не против продолжить наш разговор в следующий понедельник? А я тем временем подумаю над вашим вопросом.       — Конечно, месье Дюплесси.       Виктор кивнул и доброжелательно улыбнулся, словно бы не он только что выговорил ему несколько достаточно несдержанных вещей. Он поднялся из-за стола, оставляя на нем деньги за еду, обошел стул Венсана и положил ему ладони на плечи. Люмьер наклонился и тихо сказал ему:       — Думайте, Венсан, думайте. В следующий понедельник, в час дня. Буду ждать нашей встречи и буду надеяться, что вы сможете ответить на мой вопрос.       Легкий поцелуй пришелся в правую щеку Венсана, как и тихий смешок Люмьера.       — Вы намного больше, чем можете себе представить.       И он ушел прежде, чем Дюплесси успел опомниться от такой вопиющей наглости.