Гимн Красоте

      Проснувшись на следующий день, Венсан почувствовал недомогание. Его снедала лихорадка, что, к сожалению, случалось с ним довольно часто. Как бы он ни пытался убедить себя, что жизнь в лишениях принесет ему благо и воспитает дух, его тело имело другое мнение на данный счет. Распрощавшись вчера с танцовщиком, он вернулся в свою студию и внимательно изучил начатый портрет. Все же он должен был признать, что картина выходила неплохой. Подправив некоторые детали, он решил оставить ее на некоторое время.       Несомненно, глупо было полагать, что Виктор окажется именно таким, каким он его воображал. Этот образ был скорее романтическим, чем реалистичным. В конце концов, решил Венсан, танцовщик оказался вовсе не хуже, чем он мог предполагать. Просто он оказался совершенно другим. Его речи были полны жизни и свободы, а взгляды столь отличались от его собственных, что он подумал, что мог бы многому научиться у Люмьера. Он даже признавал, что ждал новой встречи с нетерпением.       Последующие дни он посвятил кропотливой работе над балетной серией. Она была выдержана в насыщенной зеленой и бордовой гаммах, тяжелой на первой взгляд. Но в тоже время картины были столь искусно написаны, что скорее напоминали о легком весеннем ветерке, чем о тяжелом бархате театральных гардин. Венсан работал быстрыми легкими мазками, нанося их один на другой. В последнее время он сильно увлекся техникой лессировки, которая позволяла добиться эффекта прозрачности и свечения. Работая над картиной, он практически никогда не отводил от нее взгляда, стараясь как можно лучше запомнить расположение красок на палитре.       Встреча с заказчиком в пятницу не принесла должного удовлетворения. Из-за своей внезапной болезни Венсан не успел закончить картину, которую обещал, и смог принести лишь несколько незаконченных работ, которые, впрочем, пришлись по вкусу его патрону. Встреча проходила в одном из его парижских домов. Венсан слышал, что тот владеет не менее чем пятью подобными или даже еще более роскошными особняками. Его имени он не знал. Художнику было велено обращаться к нему месье Эрсан. До него доходили слухи, что тот занимает высокий пост на государственной службе или же сам олицетворяет собой правительство Франции, но насколько верны были эти слухи Венсан не знал. Их встречи, которые проходили в пятницу днем раз в неделю, были окутаны аурой таинственности.       После встречи с месье Эрсаном он направился в оперу. Сегодня он договорился с одной из балерин, чтобы писать ее, пока она выполняет свои упражнения в классе. Танцовщицу звали Шарлотта. Это имя было смутно ему знакомо, но он не мог вспомнить, где его слышал. Возможно, в один из тех разов, когда он находился за кулисами, ее кто-то окликал, или же он слышал ее имя в непринуждённом щебетании балерин на прошлой неделе.       Балерина оказалась миловидной девушкой лет двадцати с ангельским личиком. Когда она смеялась, на ее щеках появлялись симпатичные ямочки, а густые темные волосы были перехвачены розовой лентой. Она была непоседлива, но внимательно следила за художником и слушала все его указания. Венсан остался доволен работой. Ему удалось поймать выгодный ракурс и запечатлеть танцовщицу в момент, когда она, положив одну ногу на станок, делала port de bras.       В субботу Венсан столкнулся с новой трудностью. Повстречавшись с месье Симоном, у которого он снимал свою студию, он обнаружил, что пришло время оплаты, о чем он совершенно забыл. С трудом собрав средства, чтобы оплатить свой долг, Венсан оказался в затруднительном положении. Деньги стремительно кончались. Он только мог надеяться, что его высокопоставленный заказчик сдержит слово и заплатит ему оговоренную часть на следующей неделе. Возможно, если бы он не обладал столь кротким нравом, он бы смог настоять на своем и получить деньги сейчас. Однако в глубине души, Венсан был уверен, что заказчик прав, ведь оговоренная работа не была сделана как следует. Он мог бы обратиться к родителям за помощью. Скорей всего, герцог де ла Круа не отказал бы сыну и оказал бы помощь в его плачевной ситуации, но за два года, проведенные вне родительского крова, он лишь раз обращался к отцу с просьбой одолжить ему денег. Это было в самом начале, когда он еще совсем не знал как устроен новый мир, в котором оказался. И тем не менее у него оставалось всего несколько франков, а это означало, что в ближайшую неделю ему придется голодать.       Выходные Венсан решил посвятить работе. Во что бы то ни стало он был обязан завершить оговоренную работу в срок, иначе ему грозила голодная смерть. Хотя он все еще не был уверен в том, как продержаться до пятницы. Утром он купил еды — хлеба, картофеля, сыра и немного фруктов, и его деньги подошли к концу. Поэтому необходимо было растянуть этот скромный рацион на целую неделю. Такое, впрочем, случалось с ним уже не в первый раз, и он знал, что это трудное дело при должной скромности и целеустремленности вполне выполнимо.       Он работал быстро и точно. Уже к вечеру субботы он завершил то, что должен был показать месье Эрсану накануне. Картины, в целом, ему нравились, хотя на его требовательный взгляд не представляли ничего особенного. Более всего ему пока что нравились две — сцена мазурки из балета «Коппелия» и портрет Шарлотты. В первой он проявил себя не только как хороший колорист, но и смог запечатлеть движение танца, что было достаточно сложной задачей. Во второй, которая была пока что не более чем эскизом, он смог четко обозначить легкое дыхание юности. Эта картина должна была быть оформлена в зелено-голубой гамме. Он хотел сделать наибольший акцент на его умении работы со светом.       Когда за окном совсем стемнело и работать стало совершенно невозможно, он позволил себе отложить кисть. Все его тело затекло, а спина предательски болела. Венсан чувствовал слабость и как его бьет озноб. Не ровен час, болезнь вернется. Он зажег керосиновую лампу и несколько минут просто стоял, осматривая студию скептическим взглядом. Пожалуй, законченных картин стало слишком много. Вероятно, на днях ему стоит отнести несколько особенно удачных видов Парижа Дюран-Рюэлю. Если их удастся продать, он сможет купить себе еды, и, кто знает, даже отложить немного на «черный» день. С учетом нерегулярности его заработков это было бы как нельзя кстати.       Сделав несколько шагов, он приблизился к небольшому распятию, расположившемуся на стене над полкой, уставленной книгами. Встав на колени, он начал молиться. Сегодня в своих молитвах он решил упомянуть и Виктора. Танцовщик, как ему показалось, жил весьма неплохо, однако это вовсе не означало, что его жизнь безбожника была в действительности так уж хороша.       Утро воскресенья началось для него с первыми лучами солнца. Он хотел продолжить работу над серией, однако вместо этого его взгляд упал на портрет Люмьера. Достав незаконченный портрет, он еще раз внимательно его изучил. За первую встречу он успел сделать лишь карандашный набросок и прописать глаза. И теперь эти глаза, словно два драгоценных камня, следили за ним с небольшим лукавством. Немного помедлив, Венсан взял в руки кисть и начал подправлять небольшие детали. Он знал, что должен дождаться Виктора, ибо боялся случайно исказить черты, но ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось творить, и он прекрасно знал, что, когда это чувство берет верх, решительно ничто не может его остановить.       Очнулся он ближе к обеду от острого чувства голода. За это время он успел тщательно поработать над фоном. Ему удалось добиться того самого эффекта светотени, который так радует глаз на картинах Караваджо и других итальянцев. Пообедав хлебом и сыром, он решил продолжить работу над портретом Шарлотты, и до конца дня писал его сосредоточенно и скрупулёзно.       В течение недели он много думал о словах, произнесенных Люмьером. Венсан сказал ему чистую правду. В шестнадцать лет ему явилось откровение, которое, как ему казалось, определило всю его жизнь. Он привык рассматривать свою жизнь «до» и «после» данного случая, и ни разу не сомневался в том, что поступает правильно. В конце концов, смог бы он покинуть родительский кров, если бы у него не было веры? Он помнил, как в детстве его мать — мадам Жозефина де ла Круа, зачитывала притчи из библии. Тогда он слушал их очень внимательно и решил, что, когда повзрослеет, во что бы то ни стало будет походить на их героев. Более всего ему нравилась история про пророка Иона. Его прельщала мысль о том, что все люди равны перед богом и у всех есть шанс на искупление и божью благодать.       Он жил с этим принципом и старался во всем ему соответствовать, однако Виктор ворвался в этот мир строго устоявшихся норм и правил и перевернул его с ног на голову. Венсан знал, что есть люди, называемые атеистами. Они отрицают веру и убеждены, что бога не существует. Многие великие умы жили вовсе не по законам божьим. Однако в окружении Венсана Люмьер был первым, кто открыто заявлял о подобных взглядах. Это пугало, но в то же время интриговало. Поразмыслив, он решил, что знакомство с подобным человеком может стать для него интересным опытом, который он уж точно не будет лишним. К тому же, Виктор был умен и, несомненно, хорош собой.       Тот поцелуй, подаренный им на прощание, не на шутку взволновал Дюплесси. В тот момент он почувствовал, как его обдало жаром, а сердце начало учащенно биться. Он был не готов к такому развороту событий, но в тоже время ни о чем и не жалел. Художник знал, что это грех. И до встречи с Люмьером он был абсолютно в этом уверен. Но теперь его начали одолевать сомнения. В конце концов, если Бог — это любовь, можно ли осуждать ее различные проявления? К тому же у многих великих монархов Франции были любовники, например Шарль д’Альбер и Анри Куаффье де Рюзе у Людовика XIII или Филипп де Лоррен-Арманьяк у герцога Филиппа Орлеанского. Нет, конечно же, этот танцовщик не сможет повлиять на его веру и мысли подобным образом, но, что если просто допустить, что подобные вещи могут иметь место?       Виктор не мог перестать думать о своем новом знакомом весь следующий день — настолько сильно его заинтересовала личность Венсана Дюплесси. Вернувшись ближе к вечеру после того, как они с художником пообедали и Люмьер купил обещанные конфеты для Шарлотты, он забрал скрипку из спальни и отправился на крышу театра, откуда открывался по истине изумительный вид на Париж. Он расположился с южной стороны фасада у постамента позолоченной скульптуры «Поэзии». Хотелось абсолютной тишины и уединения, поскольку впереди его ждали шесть дней, полных репетиций и излишнего, порой даже выматывающего общения с другими артистами оперы и балета. Эти редкие минуты наедине с собой и музыкальным инструментом помогали почувствовать жизнь так, как ему самому этого по-настоящему хотелось именно сейчас. Весна в Париже была его самым любимым временем, самым ярким и полным чувства, и так хотелось не пропускать ее в канители забот, бесполезных разговоров, заперевшись в стенах каменного изваяния, пусть и самого прекрасного, подобного храму искусства, на проспекте Оперы.       Он взял в руки скрипку и, не открывая той самой записной книжки, стал играть. Музыка лилась легко, слышимая только им самим и городом. Виктор и вовсе закрыл глаза, чувствуя на лице лучи заходящего солнца, и скрипка под его руками отзывалась то нежно и чувственно, то спокойно, то страстно. Ее звук, подобный человеческому голосу, говорил куда больше, чем слова. Слова, которые он никогда не произносил никому вслух.       Это была его тайна, его сокровенное бытие, в которое он не допускал никого, поскольку верил — не поймут. Его разум был чист и спокоен — мелодия оживала под его руками, стремилась выше, к солнцу. В этот момент Виктор был всем миром. Он был ветром и небесами, невидимыми звездами и утопающим в зелени и розовых цветах Парижем. Он был любовью, поэзией, музыкой. Он был бестелесным и необъятным чувством. Чистым и прекрасным. И он об этом даже не подозревал.       Когда солнце зашло за горизонт и на город, словно тканое темно-лиловое полотно надвигались сумерки, он перестал играть. В голове царила блаженная тишина. Музыка, которая слышалась ему весь день, которая ждала момента ожить, явилась на свет в эту минуту. Рожденная его разумом, его сердцем, его душой.

«В ночную синь, присыпанную солью, Приют для душ, измученных без сна, И вот тогда пронзительной до боли Покажется Парижу тишина…»

      На ум шло многое — слова, обрывки фраз, поступь звенящей тишины, которая преследовала всегда, стоило ему поделиться с миром своим произведением.       Виктор смотрел на наползающую тьму, которая его не страшила, но заставляла понимать, что момент исчерпан, что краткий миг гармонии и его собственный «момент совершенства» не повторится. Он может прийти вновь, хотя бы завтра, но так уже не будет.       Люмьер улыбнулся и вздохнул. Значит, так правильно.       Так и закончился тот день, когда музыка, рожденная из мыслей о Венсане Дюплесси, негласно тому посвященная, зазвучала над Парижем с крыши Опера Гарнье. Только художник об этом никогда не узнал.       Выходной день, словно его и не было, принес с собой одно единственное и очень важное желание: желание общения. Виктор был заинтересован и ждал новой встречи, и не мог рационально объяснить себе самому, что именно было в этом юноше, что так хотелось узнать и разгадать. Словесные споры, Виктор был уверен, станут частью их общения — если только Венсан не решит игнорировать выпады и резкости Люмьера, связанные с религией, хотя они носили сугубо личный характер. Виктор не был бестактным, но случайно мог задеть, и если это случалось, то ощущение неловкости было сродни поражению, поскольку он считал, что достаточно недурственно умеет поддерживать разговор и дискутировать, хотя и любил иной раз шагнуть к грани чуть ближе дозволенного, чтобы посмотреть, подглядеть за маску человека, которую тот держал на людях.       Весь вторник они что и делали — репетировали либо уже не раз выученные балеты, ведь «вы не посмеете упасть в грязь лицом!», как говорила мадам Лефевр, либо просто оттачивали отдельные движения и поддержки. Люмьер был чуточку более рассеянный, чем обычно, а потому схлопотал от Мари замечание, но даже не стал об этом думать.       Вся его жизнь была в оперном театре — не было ничего нового и удивительного. Разве что после целого дня он позволил себе дойти до Сены, чтобы прогуляться полчаса, и вернулся обратно в Оперу, купив по пути еженедельную газету и отослал матери денег, поскольку в прошлый вечер попросту об этом забыл. Ежедневный труд выматывал, да и с возрастом стали все чаще напоминать о себе старые травмы, хотя ему было всего двадцать восемь, но Виктор всю свою жизнь был болезненным мальчиком, и только последние лет десять ознаменовались всего двумя приступами лихорадки и сильнейшего кашля, которые прошли достаточно скоро и больше не возвращались. Люмьеру отчего-то казалось, что именно сейчас был рассвет его жизни и он не должен упускать ни единого шанса, который ему посылала судьба. А потому он с особым желанием ждал свидания с новым знакомым.       И вот долгожданный понедельник настал. Виктор встал рано утром, чтобы успеть сделать несколько важных дел — заказать новые брюки, поскольку эти уже несколько износились, а он предпочитал выглядеть как можно более опрятным даже при достаточно скромном бюджете. Впрочем, тратиться Люмьеру было особо не на что: еда и крыша над головой предоставлялись театром — одна из причин, по которым жизнь в Опера Гарнье могла считаться более чем сносной, даже достойной, ибо три приема пищи и здоровый сон в тепле были основой достойного существования в те годы. Виктор предпочитал тратить деньги на одежду, книги, нотную бумагу и цветы для сестры, отсылал часть — как уже было упомянуто не раз — матери в Руан и немного откладывал с каждой зарплаты на будущее. Ему очень хотелось посмотреть мир, и он надеялся, что когда-нибудь такая возможность представиться. У него были средства, но не было ни минуты свободного времени, кроме понедельников и закрытия театрального сезона на лето, во время которого приходилось зарабатывать самыми различными способами — от продажи цветов в ближайшей лавке до игр на скрипке в составе крошечного оркестра где-нибудь на выездном пикнике у кого-нибудь из господ.       В тот день Люмьер пообещал принести Венсану цветы, которых в достатке было в театре после прошедшего очередного премьерного дня незабвенного «Дона Карлоса», перед которым в воскресенье он вновь танцевал мазурку, но уже с Шарлоттой. Выменяв букетик розовых кустовых роз вместе с белыми эустомами — или по-простому, белыми травяными розами — за поцелуй, он отправился сперва прогуляться вдоль Сены, ведь времени было достаточно, чтобы недалеко от Вандомской площади купить в лавке чай с вишневыми косточками и васильками. Настроение было отличное — он чувствовал такой душевный подъем, что хотелось петь, но на ум шли разве что строчки всяких незамысловатых песенок, а это было чуточку несолидно.       В чайной лавке было ароматно, немного душно, но уютно, и у старого лавочника — месье Леду, у которого еще его мама покупала чай с чабрецом, когда Виктор болел, — он решил задержаться, чтобы выбрать самый лучший чай. Колокольчик звякнул, известив месье Леду о новом госте в его магазинчике. Старик, стоявший за прилавком, вскинул седую голову, поправил пенсне и всплеснул руками, как только узнал молодого человека перед собой.       — Виктор, мальчик мой! — Он улыбнулся беззубой улыбкой. — Как ты вырос!       — Здравствуйте, месье Леду. — Люмьер подошел и кивнул в знак уважения. — Давно я к вам не заходил, прошу прощения.       — Как твоя матушка, как сам? Как дела в театре?       — Все хорошо, спасибо. Матушка о вас справлялась, и вы, я вижу, в добром здравии.       Виктор отложил цветы на один из столиков — внутри лавочки было несколько мест, где можно было выпить чай, — и подошел ближе к прилавку.       — Как есть, мой мальчик! Работа не дает падать духом! — Старик улыбался, и Виктор чувствовал себя объятым расположением и добром этого человека. — Зачем пожаловал? Неужто за чаем? — Он тихо засмеялся, а потом закашлялся — возраст брал свое.       — Да, именно за ним. Я бы хотел…       — Опиши мне ее, и я подберу тебе свой лучший купаж.       — Ее? — Виктор с удивлением посмотрел на старика, но потом сообразил, что и цветы и весь его вид буквально кричали о том, что Люмьер шел на свидание.       — Какая она, твоя избранница? Чтобы я лучше мог понять, какой аромат ей будет по душе. Дамы, они такие… Воплощение божественного очарования.       — Именно. Вы правильно подобрали слова! — Виктор усмехнулся. — Божественно очаровательная.       — Юна?       — Прекрасна и чиста.       — Благородных кровей?       — Вне сомнений.       — Умна?       — Бесконечно.        Виктор широко улыбнулся, когда перед ним стали появляться стеклянные баночки с различными сборами. Таинственный мир ароматов, который был для него если не недоступен, но чуть более далек, нежели парфюмерия. Он разбирался в духах, но едва ли в напитках.       — Чем увлекается? Музицированием, литературой, вышиванием?       Почему-то Виктор не смог сдержать тихого смеха, когда представил Дюплесси за вышиванием гобелена или образа Девы Марии. Это выглядело слишком забавно в его голове.       — Живописью. Итальянской живописью. — Виктор решил не пускаться в подробности того, что Венсан писал разноплановые работы. — По крайней мере, она решила написать меня в образе на манер Караваджо, как я понял.       — Женщина и живопись. Оригинальная особа.       — Вы правы, месье Леду. Очень необычный человек.       — Знаешь, мой мальчик, такую женщину нельзя упустить! — Старик подмигнул и рассмеялся. — Впервые вижу, чтобы ты о ком-то говорил столь заинтересованно. Неужели так хороша?       — Уникальна, пожалуй. Недоступна, непонятна до конца и совершенно очаровательна.       — Ты только не спеши, Виктор.       — С чем? — Он сперва не понял, но потом принял в руки пакет.       — Со свадьбой, конечно. — Он всплеснул руками. — Я в твои годы уже троих детей имел, но тебе говорю — не спеши, это дело такое…       — Да-да, конечно! — Виктор усмехнулся. Свадьба ему точно не грозила. — Что же, спасибо, мне пора. — Он положил на прилавок деньги.       — Удачи тебе, Виктор, удачи!       Времени — час. И он решил поспешить в сторону дома Венсана. Только на ходу осознав, что даже не посмотрел, что купил, он остановился через улицу и открыл бумажный пакет, завязанный тесемкой. Внутри обнаружился кофе, аромат которого был настолько ярким, что у Люмьера защипало в носу.       — Кофе. И как же я сразу не подумал. Проницательный старик!       Люмьер зашагал обратно, обходя стороной вокзал Сен-Лазар в сторону Опера, чтобы подняться к Холму по улице Галеви. Прогулка занимала всего полчаса, а потому к назначенному времени он уже был около дома художника. Он поднялся, чтобы постучаться в знакомую дверь ровно в час пополудни.       Услышав стук, Венсан поспешил открыть дверь. Он был вновь облачен в поношенное рабочее одеяние. В кармане халата лежало несколько кистей, а на его щеке красовалось желтое пятно от краски. Дюплесси сам не заметил, как испачкался. Сорока минутами ранее, не выдержав ожидания, он вновь установил на мольберт начатый портрет Виктора. Работа его так увлекла, что время прошло незаметно       — Добрый день! — Бледное лицо художника озарилось искренней улыбкой. — Пунктуальны, как и всегда.       На пороге стоял Люмьер. Он, как и в прошлый раз, был тщательно одет и держал в руке красивый букет цветов. Венсан недоуменно уставился на него, а затем вопросительно посмотрел на танцовщика.       — Я не смог удержаться и начал работать над портретом без вас. Надеюсь, вы меня простите.       — Конечно, я вас не прощу и буду злиться весь день и всю ночь напролет до следующего понедельника.       Виктор проговорил это с таким серьезным видом, и, увидев замешательство художника, добавил:       — Я пошутил. Это вам. — Он протянул букет. — Я обещал в прошлый раз, что принесу вам цветов вместо засохшего физалиса на вашем подоконнике, помните?       Виктор никогда не забывал своих слов и обещаний, никогда не опаздывал, если было оговорено, и вообще был очень щепетилен в отношении подобных вещей.       — И это тоже вам. — Он кивнул на пакет в своих руках. — Надеюсь, понравится. В качестве благодарности за ваше радушие в прошлый раз. Вы напоили меня чаем.       — Что вы, не стоило, — смутился Венсан, чувствуя, что начинает краснеть. Он принял цветы из рук танцовщика. Вдохнув их нежный аромат, он почувствовал, как у него закружилась голова. Сказывался голод. Он не ел со вчерашнего дня. Пошатнувшись, Венсан инстинктивно схватился за косяк двери. Когда же Венсан оступился, Виктор машинально схватил его за плечо. Это была если не привычка, то бессознательный жест, когда ты в любой момент готов прийти на помощь другому человеку.       — Какой я неуклюжий, — вымолвил он, опуская глаза. — Что ж, не стоит стоять в дверях. Прошу, проходите. Давайте начнем.       — Вы неважно выглядите, Венсан. — Виктор нахмурился, ему не нравилась перспектива того, что художнику придется работать не в лучшем состоянии. — Я же вижу.       Люмьер держал его за плечо крепко, смотря на него все теми же изучающими прозрачными глазами.       — Вы не заболели?       — Все в порядке, — улыбнулся Венсан. — У этих цветов столь ярко выраженный аромат, что он одурманил меня. Видите ли, я более привык к запаху красок.       Он взял небольшую изящную вазу с подоконника и наполнил ее водой. Голова все еще немного кружилась, однако он твердо решил не подавать виду.       — Я действительно чувствовал себя нехорошо после нашей первой встречи, но сейчас я полностью восстановился.       Поставив вазу с цветами на ее законное место, он повернулся к Люмьеру. Солнечный свет мягко освещал черты его лица, лишь подчеркивая их необычную красоту.       — Как знаете, Венсан, как знаете. — Виктор стянул с шеи шарф, в котором в студии было слишком тепло, и устроил его на спинке стула. — С порога раздеваться, или начнем с прелюдии?       Виктор широко улыбнулся. Он положил пакет с кофе на все тот же стол, примостив его между книгами и банкой с кисточками. Люмьер расправил плечи, потянул шею, чтобы немного размять их, прежде чем придется провести энное время в неподвижном положении.       — Надеюсь, вы подумали над моими словами. Мне ведь интересно, чем вы готовы мне ответить.       Венсан улыбнулся. Он начал привыкать к манере общения его гостя.       — Думаю, не будет лишним, если мы начнем с прелюдии. Вам чай, я полагаю?       Получив утвердительный кивок, он поставил чайник на плиту.       — Вы правы, я много размышлял о нашем прошлом разговоре. И должен признаться прежде, чем сказать что-либо. Ваш образ мысли мне крайне интересен. Я еще не встречал таких людей как вы, Виктор.       — То же самое могу сказать и о вас, Венсан. Подобных вам я еще не встречал.       Виктор на мгновение прикрыл глаза. Почему вернулись отзвуки уже фортепианной мелодии, которая маячила на краю сознания еще в прошлый понедельник, он не понимал. Точнее, понимал, но думал, что ограничится только одной сонатой.       — Вы звучите переливами вальса, тающего, как лед по первой весне, как изморозь на цветах в лучах первого солнца.       Он глубоко вздохнул, потом перевел взгляд на художника и улыбнулся.       — Вы звучите… Фортепиано. Потом отвечает скрипка. Голос скрипки нежный. Она говорит, что восхищается, потом немного флиртует… Фортепиано замолкает. Скрипка спрашивает разрешения прикоснуться, и фортепиано вступает вновь. Они разговаривают, отдаляются и приближаются. Вальсируют, вальсируют, и вальсируют… — Виктор даже закрыл глаза, так явственно зазвучала в его голове музыка.       — Как красиво, — выдохнул Венсан. — А вы выглядите, как древнее божество. Красивое свободолюбивое создание, чьи речи сладки, но справедливы. Я вижу вас с пурпуре, в дорогих одеждах, украшенных драгоценными камнями в окружении сада дивной красоты. В этом саду царит удивительное спокойствие, летают райские птицы и экзотические бабочки.       — Спасибо, — Виктор опустил глаза и улыбнулся. — Это… очень приятно и необычно. Мне никто таких слов отродясь не говорил.       Люмьер выпрямился. Это был какой-то до странного интимный момент — вот так смотреть в глаза художника, который без задней мысли о лести и соблазнении говорил подобные слова. Он чувствовал, что может не сдержаться и просто напросто поцеловать художника, поскольку ощущение какого-то благоговения в том моменте заставляло его податься ближе, но он сдержался. Хотя бы ради самого Венсана.       — Вы… забыли поставить чайник на огонь.       Венсан сконфужено улыбнулся и поспешил исправить свою ошибку.       — Знаете, я рассудил, что Бог — это любовь, — он говорил медленно, подбирая каждое слово. — И если он таков, то любовь между мужчинами или женщинами должна быть равна любви между мужчиной и женщиной. Ведь на все воля Господа.       — Просто еще не было человека, в котором вы увидите то божественное, что будет для вас равносильно Господу на небесах. Сперва полюбите себя, Венсан.       Виктор смотрел на него с каким-то спокойствием человека, пожившего свое — так говорят те, кто уже и женился не раз, и смерть пережил, и утрату собственного я, и вновь вернулся к самому себе.       — Найдите любовь в себе как Бога.       — Что вы имеете в виду? — Взор его светло голубых глаз устремился на Виктора.       Вдруг Венсан снова испытал приступ дурноты. Перед глазами резко потемнело и ему пришлось опереться о стол, чтобы не потерять равновесие.       — Венсан. — Виктор сжал его плечо снова. — Вам лучше прилечь. — Люмьер обеспокоенно смотрел на Дюплесси. — Вы уверены, что выздоровели? На вас лица нет! — Он протянул руку и прикоснулся к его щеке. Кожа была прохладной и влажной.       Сколько женщин, падающих в обмороки, он ловил в свои руки, когда те переставали чувствовать свое тело от бессилия. Поймать художника было несложно, он упал едва ли не на самого Люмьера. Казавшийся тонким и очень стройным, Венсан все же был достаточно тяжелым — высокий мужчина, равный по комплекции самому Виктору не был тщедушной балериной. Люмьер подозревал, что это могло кончится подобным образом. Виктор усадил его на пол, придерживая за спину, и постарался привести в чувство.       — Я в полном порядке, уверяю вас, — произнес он, быстро вставая на ноги. — Здесь душно, вы не находите?       И вновь перед глазами все закружилось. Он взмахнул рукой, стараясь уцепиться за стол, но промахнулся. В следующий момент на него обрушилась чернота и последнее, что он запомнил перед тем как потерять сознание, был возглас Виктора.       Придя в себя через некоторое время, Венсан почувствовал себя лучше. Дурнота отступала и к нему возвращалась ясность мысли. Он чувствовал себя неловко и даже несколько виновато. Приоткрыв глаза, он увидел встревоженное лицо Виктора и попытался изобразить на лице подобие улыбки. Венсан попытался объяснить свое состояние, но вместо этого зашелся в приступе сухого кашля.       — Вы точно не девушка, потому это не от истечения крови или беременности, — то ли Виктор пытался пошутить, то ли не нашелся, что еще сказать, — да и голова у вас совсем не горячая. Скажите мне честно, когда вы ели в последний раз?       Люмьер держал его за плечи, чтобы художник ненароком не завалился на пол.       — Вчера, — выдохнул художник, заходясь в новом приступе кашля. Он знал, что не может лгать танцовщику. Облизнув пересохшие губы, он посмотрел на Люмьера.       Виктор покачал головой и тяжело вздохнул.       — Сейчас вы ляжете в постель, а я отлучусь минут на десять. — Он обхватил Венсана за талию. — Поднимайтесь, помогите мне довести вас до кровати.       Художник промолчал, мудро решив сэкономить силы на путь до кровати. Оперевшись на Виктора, он с трудом поднялся на ноги.       — Я дойду до того места, где мы с вами обедали в прошлый раз. Возьму чего-нибудь горячего. — Виктор держал его крепко, прижимая к своему боку. — Поспите, если заснете, вы едва живой.       Дойти до кровати не стало трудной задачей, а потому спустя меньше чем полминуты, он усадил Венсана на постель и сам присел на корточки перед ним.       — Простите меня, — проговорил Венсан, опускаясь на кровать.       Он лег, подтянув колени к груди. Как только его голова коснулась подушки, он ощутил, как силы стремительно покидают его. Закрыв глаза, художник практически сразу же погрузился в сон.       Виктор накрыл Венсана одеялом, загибая сбоку, поскольку не мог вытащить его, не потревожив спящего. Люмьер приоткрыл окно, чтобы свежий воздух стал поступать в комнату, принося с собой запах весеннего Парижа. Солнце было подернуто легкой дымкой, а потому было свежо. Он оставил свой шарф на стуле, чтобы оставить не только напоминание о себе, но обещание вернуться. Виктор подумал, что если Венсан проснется, то может занервничать, что Люмьер ушел просто так, забыв, что последний отлучился за обедом.       Он погасил огонь под чайником и вышел из квартиры, забрав ключи с небольшого крючка у двери, и закрыл ее. Не оставлять же Венсана в незапертой квартире. Ему понадобилось десять минут, чтобы дойти до того ресторанчика, где они обедали неделю назад. Заказав добротную порцию лукового супа, целый киш с курицей и какой-то десерт, согласившись наугад, он принялся ждать. Поскольку все было уже заранее готово, то ожидать пришлось не больше четверти часа, покуда ему разогрели блюда и упаковали в бумагу да стеклянную тару, за которую пришлось отдельно доплатить.       Около трех часов дня начался дождь и благо, что к тому времени Люмьер уже успел вернуться и расположить ношу на столе. Еды должно было хватить на пару дней, рассудил он.       Проснувшись, Венсан ощутил приятный запах еды. Несмотря на слабость он чувствовал себя гораздо лучше. Приподнявшись на локте, он осмотрелся. За окном уже начинало темнеть. Цветы, принесенные Виктором, четко вырисовывались на фоне темно-синего неба. Сам танцовщик сидел за столом и, казалось, был погружен в чтение одной из многочисленных книг. Он зажег керосиновую лампу, отчего желтые отблески падали на его лицо.       — Вы остались, — только и проговорил он, чувствуя удивление, смешанное с благодарностью.       Виктор поднял голову, оборачиваясь в сторону Венсана. Он потер глаза и размял шею — кажется, слишком долго сидел, сгорбившись над книгой.       — Вы проснулись, — он улыбнулся, отложил книгу и встал. — Вам нужно поесть. Правда, все уже, наверное, остыло. — Виктор подошел к шкафчику, где находился тот минимум посуды, который использовал Венсан, и выбрал глубокую миску с ложкой, чтобы минутой спустя заполнить ту наполовину наваристым луковым супом и поднести ее художнику. — Еще теплый. Потом приметесь за пирог, чайник горячий. Я позволил себе заварить немного.       — Спасибо. — Он почувствовал как желудок сводит спазмом. Приняв миску из рук Люмьера, он принялся за трапезу. — Скажите, почему вы остались?       — Скажите, почему я должен был уйти? — Виктор присел на край кровати, улыбаясь ему по-доброму и с каким-то особым спокойствием.       — Вы ведь меня совсем не знаете. — Венсан с сомнением посмотрел на Люмьера. — Так или иначе, я в необъятном долгу перед вами.       — С чего вы взяли? — Виктор оперся локтем о собственное колено и устроил подбородок на ладони, внимательно смотря на Дюплесси, склонив голову. — Почему за мою доброту и мое желание остаться рядом с вами и вам помочь вы мне должны?       Аккуратно поставив на пол миску с супом, Венсан осторожно сел.       — Как правило, люди не бывают добры просто так. Я ни чуть не сомневаюсь в вашей искренности, она мне скорее удивительна. Вы бы могли уйти, доведя меня до кровати и я ничуть бы не обиделся на вас. Более того, я был бы вам благодарен за это. Но вы не ушли, и я не могу найти слов, чтобы выразить вам свою признательность. Я не забуду этого, Виктор.       — Я не захотел уходить. Я захотел вам помочь. — Виктор посмотрел на миску, которую Венсан поставил вниз. — Потому что посчитал это правильным. Для себя правильным, а не потому, что так будет благороднее и красивее.       Виктор наклонился, чтобы взять миску в руки и оставить ее на подоконник за спиной, куда Венсан мог и сам дотянуться.       — Я об этом говорил, Венсан. О любви. Вы должны любить себя, ведь вы божье создание, а не раб, который вынужден истязать себя. — Люмьер встал и отошел к столу, чтобы налить Венсану немного чая — он не был уверен в целесообразности заваривания кофе. — Полюбите сперва себя. Найдите Бога в себе самом. Не любовь к Богу вас определяет, а любовь — к себе — к Богу внутри вас. Когда вы постигнете это чувство, то сможете полюбить человека, если тот или та также разделяют подобное чувство. Ибо оно… прекрасно?       Венсан опустил глаза и некоторое время молчал, обдумывая услышанное. В его голове кружилось множество мыслей. Виктор затронул тему, на которую он и сам часто думал. Как было бы просто взять и просто полюбить себя, принять со всеми изъянами. Он мог бы вернуться к родителям и вести праздную жизнь аристократа, не омраченную голодом и холодом. Но вместо этого художник предпочитал борьбу. Как бы ни трудна была его теперешняя жизнь, он готов был принять вызов и надеялся выйти победителем из этой борьбы.       Бросив взгляд на Виктора, он посмотрел на мольберт, на котором стоял незаконченный портрет. С досадой подумал он о том, как много успел бы сделать за сегодня, если бы не потерял сознание.       — Любовь к себе — это та роскошь, которую я не могу себе позволить. Я твердо уверен в том, что моих деяний недостаточно и я должен стараться проявить себя как можно лучше. Мне есть чему учиться и, как вы верно заметили, я еще достаточно молод. У меня есть шанс достичь успеха на жизненном пути, — он говорил тихо, но с чувством. — И видите ли, мое состояние обусловлено вовсе не моим желанием наказать себя. Я вынужден жить в стесненных обстоятельствах из-за того, что в силу моей болезни не успел закончить работу перед одним заказчиком. Он должен был заплатить мне, но не заплатил, сочтя выполненное недостаточным. Поэтому я вынужден ограничить себя в пище до момента, когда получу свой аванс.       — Я понимаю. — Виктор хоть и хотел сказать намного больше, чем произнёс, но решил, что сейчас не лучшее время для очередной лекции на тему религии, ведь Венсан чувствовал себя далеко не лучшим образом.       Он подошёл к столу и положил на тарелку, которую достал все из того же шкафчика, кусок киша с курицей, который пах так ароматно, что даже самому Люмьеру захотелось есть. Виктор налил в чашку кипятка и заварил чай.       — Простите, что чувствую себя, как дома. — Он имел ввиду свою самодеятельность и самоуправство.       Взяв в руки и то, и другое, Виктор подошёл к Венсану и сел обратно, протягивая сперва тарелку, чтобы Дюплесси наконец-то оказался сыт.       — Сейчас около семи вечера, у меня есть ещё несколько свободных часов. Если вы хотите, я могу остаться, а если же вы устали и хотите отдохнуть от меня и от моего общества, только скажите.       — Нет, что вы! — поспешно ответил художник, принимая еду. — Я нисколько не устал. Мне приятна ваша компания. Я лишь сожалею о том, что мы не смогли сегодня поработать. Мне так хотелось рисовать вас.       Он кивком указал на мольберт, как будто бы разрешая Виктору взглянуть на него. Хотя он был более, чем уверен, что тот уже посмотрел на его работу. Венсан, как и многие художники, не любил показывать незаконченных работ. Они всегда были не более чем обещанием. Однако он чувствовал, что может доверять Виктору.       — Не думайте об этом, Венсан. — Виктор улыбнулся. — У нас есть едва ли не каждый понедельник этой жизни, если вы захотите дописать его с меня.       Люмьер оперся локтями о колени, запустил пальцы в волосы, взбивая густые тёмные кудри, опустив голову. Виктор думал о том, что такая жизнь скорее наказание, чем подспорье для душевного счастья, но не произносил этого вслух. Сказал только:       — Если хотите, я могу узнать, нет ли в театре подходящего места для вас.       — Место? О, боюсь, я не танцую, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Венсан.       Теперь, поев, он ощущал приятное тепло внутри и удивительное умиротворение.       — Вам и не придётся.       Виктор повернулся к нему, говоря достаточно серьёзно. Казалось, что он в секунду мог изменить свое настроение, при этом оставаясь нарочито спокойным на первый взгляд.       — Театр — это не только танцовщики, певцы и музыканты. Это огромная машина, которая работает благодаря сотням людей. Я слышал, что художник по костюмам собирался уволиться — тридцать лет в Ле Пелетье немалый срок. Если это так, вам интересно стать частью Опера Гарнье?       Виктор смотрел на него тем самым взглядом, каким-то особенным, насквозь.       Люмьер был готов решить любую проблему, найти ответ на любой вопрос, но только если человек был готов к этому сам. Виктор умел жить только так — искать пути решения и находить их, а не ждать, пока проблема исчезнет, словно не бывало.       На мгновение Венсан замер, пытаясь вообразить устройство оперного театра изнутри. Перед его глазами проплыли красочные картины того, что он украдкой видел за кулисами, когда приходил писать танцовщиц. Эти образы его несомненно порадовали. Он улыбнулся и взглянув на Виктора согласно кивнул.       — Думаю, это было бы интересно. У меня небольшой опыт работы. Вы должны учитывать это. Вернее, я лишь время от времени выполняю заказы. До этого я никогда не работал и, боюсь, что умею не так уж и многое. Но я готов учиться, и для меня было бы честью работать в столь замечательном месте.       — Я тоже научился танцевать далеко не сразу, как и на скрипке играть, хотя последним я на жизнь не зарабатываю. — Виктор потянулся, разулся, оставаясь босиком. Ноги попросту устали за весь день в обуви, а потому было приятно почувствовать прохладный пол под ступнями.       — И все-таки, Венсан, сколько вам лет? Вы выглядите так, словно вам нет и двадцати. Раз уж я «верно заметил», что вы молоды.       Поставив пустую тарелку на подоконник, Венсан встал и сделал несколько неуверенных шагов, словно проверяя не испытает ли он дурноты вновь. Но нет, голова более не кружилась, и он был готов приняться за работу с новой силой.       — В среду мне исполнится двадцать три. Я не так молод, как вы могли предположить. — Он улыбнулся и посмотрел на танцовщика. — А вам?       — А как вы думаете? Сколько дадите? — Виктор сделал жест рукой, словно очертил собственный силуэт. Заигрывал, совсем немного, но уверенно. — Быть может, я бессмертное телесное воплощение Вакха, и только вы об этом пока не знаете точно, но разгадали мой страшный секрет?       Венсан легко и звонко рассмеялся.       — На вид вам не больше двадцати пяти, но ваш образ мысли и то, как вы себя преподносите говорит о том, что вы все же несколько старше. Но все же вы танцуете в театре, и это тоже стоит брать во внимание. Мне кажется, будь вам совсем уж много лет, вам бы не давали солирующие партии в танцах, давая дорогу более молодым танцорам. Если позволите, то я думаю, вам около тридцати. Однако я могу и ошибаться.       Виктор легко и с изяществом поднялся с кровати, шагая в сторону Венсана, обходя его стороной, касаясь ладонями его плеч, становясь за спину художника.       — А откуда вы все-таки уверены, что я не бог оргий и религиозного экстаза?       Шепот Виктора коснулся уха Венсана, а руки, точнее его пальцы, до этого сжимавшие плечи, невесомо коснулись шеи и линии челюсти. Он обвел абрис его лица, едва ли не прикасаясь губами к виску.       — Скажите мне, Венсан.       Вторая рука легла обратно на плечо, мягко сжимая его, в то время как вторая прикасалась к лицу. Виктор был необычным человеком, который был до невыносимого рациональным, но при этом позволявшим себе вольности.       Венсан окаменел. Прикосновения были приятны и умиротворяюще. Он чувствовал, что его самообладание может не выдержать этого испытания и надломиться в любой момент. Нежно и осторожно он провел кончиками пальцев по руке Виктора. То, что он испытывал сейчас, было столь необычно. Момент очаровывал. Только много позже он осознал, что в то мгновение был готов поцеловать Виктора и пристыдился своих внезапных порочных мыслей.       — Ответьте же мне! — Виктор коснулся губами его скулы, в то время как вторая рука легла на шею, мягко обхватывая, пальцами задевая рубашку. Он обвел ими выступающую ключицу, и так же тихо произнёс: — Почему я не могу быть вашим личным богом, что сведёт вас с праведного пути; древним существом из забытых греческих мифов?..       — Я вам уже говорил, — медленно произнес он, поддаваясь гипнотическому голосу Виктора. — Для меня вы и есть божество в красивых одеждах из прекраснейшей ткани, обитающее в райском саду. Я даже будто слышу запахи цветов и пряностей, доносящихся оттуда, и нахожусь в вашей полной власти.       Виктор коснулся лица Венсана вновь, огладив левую щеку, поворачивая его к себе, чтобы посмотреть ему в глаза. Люмьер не переступал обозначенную верой Венсана грань, но у него едва ли не сводило пальцы от желания что-либо сделать, прикоснуться ещё. Если бы он сделал ещё хотя бы одно движение, то сам бы поцеловал художника, но последствия были бы куда более плачевными. А потому он смотрел ему в глаза, мягко касаясь пальцами щеки, чувствуя под ними прохладную кожу, подернутую румянцем.       Вновь перехватив его руку, Венсан провел подушечками пальцев по гладкой поверхности кожи. Он хотел было отстраниться, прервать этот чарующий зрительный контакт, но понял, что не в силах отвести взгляд. Приоткрыв рот, словно он хотел сказать что-то, Венсан некоторое время стоял, боясь шелохнуться. Словно стоило произвести неловкое движение и магия момента была бы разрушена. Затем, закусив губу от внезапного волнения, он мягко убрал руку Виктора и отстранился.       Виктор и сам его отпустил. Он стоял и смотрел на Венсана, ожидая его дальнейших действий, ведь за подобное Виктора и вовсе можно было выставить восвояси — он не ошибался на свой счёт, понимая, что ходил по очень тонкой грани, за которой либо испорченные отношения, либо просто воспоминания о приятном моменте, достаточно интимном, чтобы не считать его таковым.       — Вы, несомненно, божество, — хрипло проговорил Венсан, улыбаясь.       То, что произошло только что было для него новым и удивительным. Казалось, все его существо должно было сопротивляться внезапному контакту, но в этот момент ничто из этого не имело значения. Ему было хорошо и легко. Так хорошо ему не было уже много недель. Впервые за долгое время все его тревоги и волнения ушли. Он чувствовал себя всесильным, и на мгновение у него в голове промелькнула мысль, что он сам мог бы быть сверхъестественным созданием. Художник знал, что полностью обязан этим состоянием Люмьеру.       — По секрету, Венсан, — Виктор подался вперёд, чтобы ему на ухо произнести. — Я правда древнее греческое божество. Только никому не говорите! — Он заговорчески улыбнулся. — Но в этом мире мне всего двадцать восемь лет.       Венсан улыбнулся.       — Значит, я все же был близок к правде.       Он внимательно посмотрел на Виктора, а затем тихо добавил:       — Вы не поверите, но мне кажется, будто мы с вами знакомы уже давно. То, что вы сделали для меня сегодня… Я никогда этого не забуду.       — Я всего лишь вас накормил. Но, пусть так, не забывайте. Может, я и не такое для вас ещё сделаю.       Виктор поправил рубашку на Венсане, вернув воротник на место.       — Я требую вина, вакханок и оргию! — Люмьер вскинул голову и сделал особенно пафосный жест, взмахнув рукой. — Время идёт, а грех сладострастия все ещё не свершился.       — Что ж, ваша воля. Но будьте осторожны с вашими желаниями, они могут сбыться. — Художник загадочно улыбнулся. — Мне кажется, нас с вами ждет интересное будущее.       В свете лампы все вокруг казалось совершенно другим. На секунду он явственно вообразил завораживающий сад, который описывал ранее. В саду кружились загадочные фигуры, изгибающиеся в причудливом танце. Он даже услышал отзвуки таинственной чарующей музыки, отголоски которой доносились откуда-то из глубины фруктовой рощи. Однако в следующий момент видение растворилось, и они вновь очутились посреди небольшой студии на холме Монмартр.       У Виктора оставалось всего два часа, прежде чем ему пришлось бы уйти и вернуться в театр — двери закрывали около десяти, но к тому моменту было необходимо и вернуться, и доделать некоторые дела, поскольку выключался свет и Опера Гарнье засыпала до нового дня. Конечно, засыпали далеко не все — кто-то тихо пил, кто-то занимался «любовью» — семейные пары в театре не жили, а снимали комнаты или квартиры неподалеку, — или другими своими делами. Иногда по ночам Виктор и сам не спал, а занимался в музыкальном зале, сидя за фортепиано, отложив скрипку. Он редко играл на клавишах, но иногда мелодия требовала быть услышанной и ожившей, а потому он брался за оба инструмента поочередно, записывая новую сонату.       Иной раз, проходя мимо по коридору, он натыкался на парочки любовников, зная, что потом очередная балерина родит ребенка, если не повезет, а отец его не признает, и в театр вновь придет новая девушка, и все повторится снова, но только уже с другим человеком, и это будет совсем иная история.       Сам он был осторожен, а потому избегал по уму рождения внебрачных детей. Любознательный буквально до всего, он старался везде подслушать, прочитать и спросить, чтобы не ставить под удар ни себя, ни человека, с которым имел близость. Ему пришлось спать с ними, пришлось лишиться невинности в семнадцать лет по наставлению балетмейстера, который был недоволен работой тех балерин. Виктора никогда не возбуждали женщины, ему приходилось помогать себе руками и отвлекаться от ощущения отвращения от женского тела. На самом деле, секс с женщиной у него был лишь дважды, и то по причине того, что женщины испытывали к нему влечение, а это мешало танцевать. Он предпочел заниматься любовью с музыкой и ласкать скрипку, как свою жену. Все физическое было померкшим, не вызывающим восторгов и желания повторить снова — поцелуи были неприятны, а проводить ночь в чьей-то постели казалось делом беспощадно бессмысленным. Но только до этого дня.       Виктор налил себе еще чая и присел на стул, чтобы не занимать кровать, куда убедительно уговорил сесть обратно Венсана, который казался ему все еще недостаточно здоровым. Недомогание буквально было написано у Дюплесси на лице, а потому он не мог позволить тому вновь приняться за работу. Люмьер решил вкратце рассказать об устройстве театра — от подвальных помещений и подвесных этажей, до того как звали директоров и главного дирижера.       Он рассказывал о музыке: как начал ей заниматься и почему, что его отец — Ив Франциск Люмьер был скрипачом, но не дожил до того дня. Рассказал, что есть мать в Руане и что он сам родился именно там, да и вкратце упомянул, что мадам Лефевр, главный балетмейстер и ее дочь Шарлотта ему как семья. Он не говорил подробностей или каких-то особенных деталей, но постарался куда более полно обрисовать картину своей жизни, стараясь не утомлять и без того усталого художника. За окном шел самый настоящий ливень, и к тому моменту, как Виктору уже нужно было уходить, он так и не прекратился. Понимая, что солнце давно зашло и что дорога в полчаса сделает из него продрогшего голубя, он напоследок, с разрешения Венсана, налил себе горячий чай, надеясь, что под ветром не простудится. Конец марта все-таки.       Отказавшись от предложения взять хотя бы чужой пиджак, Виктор закутал шею в кашемировый шарф и накрыл им голову, как капюшоном, чтобы прикрыть и без того взлохмаченные вечными запусканиями в них пальцев кудри. Люмьер попросил Венсана поесть еще хотя бы раз и обязательно позавтракать, и пообещал, что постарается разузнать про место театрального художника и, если понадобится, не станет ждать следующего понедельника, а пришлет ему либо записку, либо ненадолго явится сам по возможности. Он попрощался, когда стало окончательно ясно, что всю ночь будет идти дождь, и на часах была половина десятого. Виктор напоследок приобнял Венсана, так же поцеловал в щеку, как в прошлый раз, и покинул мансарду, оставляя художника до новой встречи.       Венсан внимательно выслушал рассказ Виктора. Чем больше он его узнавал, тем сильнее ему хотелось проводить с ним больше времени. Проводив своего гостя, он уже жаждал новой встречи. Кроме того, его крайне заинтересовало предложение о работе. Если бы только его отец узнал об этом, то, несомненно, пришел бы в ужас, но Дюплесси чувствовал, что, возможно, подобное занятие позволит ему лучше раскрыть его талант. Чувствуя себя достаточно отдохнувшим, он некоторое время бесцельно бродил по своей мастерской, перебирая недавно законченные холсты. Работать при скудном освещении керосиновой лампы он не мог, а поэтому, взяв со стола книгу наугад, он решил посвятить вечер чтению, уютно устроившись на кровати. Книгой оказался потертый томик мифов Древней Греции, и он так увлекся чтением, что не заметил, как часы давно уже пробили полночь. Постепенно его глаза начали слипаться и Венсан сам не заметил, как заснул. В ту ночь ему приснился необычный сон.       Он вновь оказался в небольшой поляне у реки, которая уже являлась Венсану в его видениях. С одной стороны, она была окружена фруктовой рощей. Той самой, за которой простирался райский сад. С другой стороны, лежала широкая равнина. Здесь при свете дня паслись овцы и гуляли, распевая свои незамысловатые песни, пастухи. Сейчас же царила ночь и небосклон был ярко освещен множеством звезд.       На поляне в танце кружило множество фигур. Они были облачены в белоснежные тоги, украшенные золотыми обручами и перехваченные на плече изумрудными застежками. На их головах красовались венцы из золотых листьев и речного жемчуга. Пальцы девушек были усеяны кольцами со всевозможными драгоценными камнями, а на запястьях красовались изящные браслеты с застежками в виде голов животных.       Чуть в отдалении на траве среди благоухающих цветов были расстелены богатые ткани. На них лежали чаши с фруктами и стояли кувшины с вином, а также чуть поодаль были расставлены изящные стулья — клисмос — с гнутой спинкой и изогнутыми наружу ножкам. На них расположился небольшой оркестр — негромкая, но певучая арфа, лиры, кифары, кеманчи и флейты — играющий приятную убаюкивающую мелодию. В центре горел костер. Его жаркое пламя освещало танцующих, подчеркивая их необычные экзотические черты. Венсан мог поклясться, что перед ним были вовсе не люди, а мифические создания. Там были вакханки. Их одежды украшали грозди винограда. Вокруг них кружили четыре ветра — Борей, Нот, Зефир и Евр. Это были крепкие, атлетично сложенные мужчины. У каждого за спиной распростерлись широкие крылья. Зефир держал в руках небольшую лиру и пел своим звонким полным надежды голосом красивую, но печальную песнь. Среди танцующих присутствовали и корибанты. На голове каждого красовался шлем, а за спиной лук и колчан со стрелами. В неистовой пляске у самой реки сошлись музы с нереидами, а в стороне в близи от оркестра вели хороводы оры.       Самого виновника торжества нигде не было видно. Вдруг, словно услышав его безмолвный вопрос, музыка смолкла и все собравшиеся обратили свои взгляды к опушке рощи. Из темноты на поляну ступил Дионис. Венсан ахнул. Бог виноделия выглядел совсем как Виктор. Он был облачен в легкие одежды из пурпурной парчи, а его голову украшал лёгкий золотой венец из виноградных лоз. Жестом он велел всем расступиться, а затем повлек его к себе, задорно улыбаясь. Не в силах сопротивляться, художник приблизился к божеству. Вновь заиграла музыка, только теперь ее темп был быстрее. Они закружились в причудливом танце и постепенно, он сам не заметил, как именно это произошло, слились воедино. Бог, или, быть может, Виктор, целовал его жадно и страстно. Венсан отвечал ему, зачарованный и околдованный. Он чувствовал, как все его естество желает обладать этим таинственным, но пленительным существом. Тога упала наземь. Теперь он был обнажен, но не испытывал смущения. Повинуясь страсти, они опустились на траву. Дионис покрывал поцелуями все его тело, сантиметр за сантиметром. На секунду оглянувшись, он заметил, что все присутствующие также легли на землю и отдавались блаженным ласкам. Где-то вдали кричали ночные птицы.       И вдруг он проснулся. Открыв глаза, Венсан некоторое время лежал в кровати, тяжело дыша. Он боялся прогнать наваждение. То, что он увидел во сне, было новым и совершенно ни с чем не сравнимым. В глубине души он даже немного боялся этого видения. Столь смелым и не похожим на то, что обычно он видел в своих снах, оно было. Стоит ли рассказать об этом Виктору? Возможно, он сочтет подобную фантазию забавной. Он даже чувствовал, что в некотором роде должен ему рассказать. Но как? Что подумает Люмьер? Возможно, ему следует помолиться и постараться забыть этот сон. Мог ли он, благочестивый христианин, вообще видеть столь греховные сны? Ему определенно следует отправиться в церковь и замолить этот грех.       Затем ему в голову пришла идея. Он изобразит только что увиденное и подарит Виктору. Венсан никогда раньше не писал подобного. В силу отсутствия как такового опыта, он боялся приступать к подобным сюжетам, зная, что не сможет выразить их как подобает. Однако он может попробовать. Поднявшись на ноги, он бросился к столу, на котором в небольшом беспорядке лежали чистые листы бумаги и уже законченные эскизы. Найдя подходящий по размеру лист, он, примостившись на стуле, принялся зарисовывать то, что видел во сне. Карандаш буквально летал по шероховатой поверхности бумаги.       Закончив эскиз, он подошел к углу, где лежали свежие холсты, подрамники и багеты. Там, он нашел небольшую дощечку и улыбнулся сам себе. Еще до того, как приступить к эскизу, он определил для себя, что картина должна быть выполнена на деревянной панели. Это был не совсем привычный для него материал. Ранее он пробовал освоить дерево, но результат получался неважным. Краски блекли и терялись. Венсан никак не мог определить для себя ту самую идеальную формулу, пригодную для данного вида материала. Однако сейчас он точно знал, что нужно делать. Сначала он обозначит черный фон, затем покроет дощечку слоем воска. После этого на всю поверхность дощечки будет нанесена густым слоем золотая краска. Очень важно, чтобы она выглядела точь-в-точь, как позолота на старинных иконах. После этого в технике граттаж художник выцарапает острым пером картину. Обычно для работы в этой технике использовали тушь, но он был уверен, что его задумка должна получиться. Он даже специально состарит ее, поместив на сутки на небольшую полочку, находящуюся над плитой. Под действием тепла он добьется необходимого результата. Он смастерил ее специально для этой цели, но так ни разу и не использовал по назначению. План показался ему более, чем удовлетворительным и, улыбнувшись самому себе, Венсан принялся за работу.