Глава V
29 июля 2019 г. в 15:31
Они договорились встретиться в кафе де ля Пэ ровно в полдень, но Себастьян Эрсан задерживался. Все утро ему пришлось выслушивать нелепые предложения его коллеги по облагораживанию улиц Парижа. Каждая новая идея была глупее другой, и он успел не раз пожалеть о зря потраченном времени.
Когда он уже подходил к площади Оперы, его чуть не сбил с ног молодой мужчина в синем шарфе. Он не успел разглядеть его лица, но было в нем что-то смутно знакомое. Тот так спешил по своим делам, что, казалось, не замечал ничего вокруг. Тихо выругавшись, Эрсан поправил цилиндр и продолжил свой путь.
Ресторан был открыт чуть более десяти лет назад, но сразу же завоевал любовь парижской публики. Его интерьер был выполнен в стиле ампир и воссоздавал пышную торжественность эпохи Наполеона III. Миновав изящные колонны, Себастьян прошел вглубь, где за одним из столиков расположился Эжен Карпеза. Он был всего на несколько лет старше Эрсана, но со стороны казалось, что разница составляет не менее десяти лет. Это был плотный низенький человечек с добродушным лицом и редеющими волосами. При каждой встрече Себастьян ловил себя на мысли, что испытывает к директору сцены легкое отвращение. Обменявшись рукопожатиями, он занял место напротив и заказал кофе.
— Я бы хотел обсудить с Вами предстоящее событие, — начал он тихим вкрадчивым голосом.
— Еще раз должен поблагодарить вас за оказанную честь, — с энтузиазмом отозвался Карпеза. — На прошлой неделе труппа начала репетиции «Бабочки».
— Это приятная новость, — согласился Себастьян. — Что насчёт декораций? Я помню, вы высказывали опасения по поводу вашего художника.
— Я уже нашел ему подходящую замену. Художник молод, но подает большие надежды. Его фамилия Дюплесси.
— Дюплесси? Что за совпадение. Месяц назад я нанял этого художника для выполнения серии картин.
— Будем надеяться, что работы не окажется слишком много и он выполнит ее в оговоренные сроки.
Принесли кофе. Сделав глоток, Эрсан некоторое время молчал, обдумывая дальнейший ход событий.
— Как мы уже обговаривали, очень важно, чтобы наши гости остались довольны. Это дело государственной важности. В день спектакля в Золотом фойе будет организована выставка работ месье Дюплесси. Я лично отбирал каждый эскиз.
— Как скажете.
— Я рассчитываю на вас.
Проговорив еще некоторые детали, они условились о новой встрече через две недели. Эрсан должен был посетить репетицию балета и принести схему рассадки гостей. Они вновь пожали друг другу руки, а затем Себастьян встал и быстрым шагом покинул ресторан. Впереди был долгий день.
Виктор в тот день спешил впервые за долгое время. Встав с постели, он понял, что если не выйдет заранее, то опоздает, ведь его так сильно подводила нога. После изнуряющих рабочих дней, он перестал нормально ходить — все силы уходили на то, чтобы танцевать, и он, забываясь, стараясь не думать о боли, делал свое дело, но старая травма не давала о себе забыть даже по ночам, когда колено ныло, тянуло, и каждое движение отзывалось острой и пронизывающей болью. Он вышел из театра за сорок пять минут до назначенного времени, хотя добирался до Монмартра Виктор за полчаса, но в тот понедельник был совершенно не уверен в том, что успеет вовсе. Он огибал прохожих, ругаясь себе под нос, когда наступать было совсем невмоготу.
Удивительным в тот день было то, что уже на пороге служебного выхода, его поймал небезызвестный Люмьеру посыльный, который так или иначе доставлял подарки от его «ухажера», столкнувшись с Виктором в дверях. Внутри не было ничего роскошного — книга, обложку которой он бегло просмотрел, и, кажется, она была о музыке, но совсем о другой, нежели интересовала его самого, и небольшой сверток со стеклянным флаконом, на котором аккуратным почерком было написано «Pharmacie Matignon». Виктор даже опешил, а потом развернул обертку и увидел не просто склянку, а сосуд, полный мази с резким запахом — стоило только открыть его, как в нос ударил неприятный и едкий аромат трав и чего-то еще, незнакомого. На этикетке, приклеенной к самой баночке, было написано «Le baume», и Люмьер догадался, что это был обезболивающий и разогревающий бальзам со змеиным ядом. Ему было знакомо название аптеки — она находилась на улице де Вожирар в пятнадцатом округе.
Виктор удивился немало не самому подарку, а тому факту, что его даритель знал, что у Люмьера было повреждение колена и он в последние дни хромал, передвигаясь по театру, и всеми силами претерпевал боль во время работы. Это казалось странным, словно бы за ним следили и сообщали о происходящем, но потом он подумал, что, возможно, этот самый человек мог наблюдать за ним и сам с другой стороны улицы, а не заметить то, что Виктор передвигался в последние два дня с трудом, было достаточно сложно. Даже мадам Лефевр отстранила его от последних часов вчерашней репетиции, отправив к доктору, чтобы тот осмотрел его травму и посоветовал что-то. Но врач твердил, что ноге нужен покой, но это было исключительно невозможно из-за вполне определенных и объективных обстоятельств, ведь он должен был участвовать в «Бабочке».
Как бы ни хотелось отказаться от подарка, он понял, что это было настолько своевременно, да и возвращать лекарство, которое могло не просто пригодиться, а помочь хоть ненадолго забыть о боли, было по меньшей мере глупо. И он оставил его себе, отдав книжку обратно человеку, ведь он не был заинтересован в «Немецких теориях музыкальной формы».
Виктор стал куда более неуклюжим в простых движениях — ходьба стала камнем преткновения, и каждый момент, когда ему нужно было сделать шаг, вызывал ощущение бессилия и отчаяния. Он хотел сесть, вытянуть ногу и наконец-то намазать ее тем бальзамом, за который в самом деле был благодарен своему анонимному ухажеру, который задаривал его часто настолько роскошными подарками: тот присылал пышные букеты, запонки с драгоценными камнями, редчайшие книги, уникальные партитуры, предметы гардероба и даже быта — последним из подобных был китайский гребень из слоновой кости с уникальной филигранной резьбой, который Виктор также постарался вернуть ему обратно. Казалось, что если он примет хотя бы один подобный дорогостоящий подарок, то ответит своему «поклоннику» взаимностью, а лишний раз давать надежду и пустое обещание Люмьер не хотел.
Он явился ровно в час, тяжело поднявшись по лестнице и прислонившись к косяку, а потом постучался в дверь, стараясь перевести дыхание и встать ровно, но ногу то и дело сводило, она подкашивалась, и без опоры о стену стоять было непросто. Он перенес вес на здоровую, но так устал, спеша к Венсану домой к назначенному времени, да и знатно промок, когда над Парижем вновь разверзлось небо и дождь полил стеной. Благо, что в этот день Виктор решил не испытывать судьбу, а предпочел надеть пальто, в котором было куда теплее и уютнее, нежели без. Переведя дух, он постучался вновь, поскольку спустя несколько минут, художник ему не открыл.
В половину первого Венсан обнаружил, что у него закончилась желтая краска. Работа над портретом без нее не представлялась возможной, поэтому ему пришлось спешно собраться и отправиться на улицу Клозель, чтобы пополнить свои запасы. Папаши Танги не оказалось на месте, и художнику пришлось подождать добрых пятнадцать минут, пока хозяин не объявится.
Идя обратно, он размышлял над ситуацией, которая сложилась. За минувшие выходные он много раз возвращался в мыслях к эпизоду в кафе. Когда первый шок прошел, он принялся все детально обдумывать. Очевидно, он действительно испытывал определенные чувства к Виктору. Была ли это влюбленность? Возможно. Он не мог точно сказать, так как ранее никогда не испытывал ничего подобного. Ему хотелось поговорить об этом с Люмьером, но он не знал, как подступиться к данной теме. К тому же он не мог предугадать, как тот отреагирует на подобные слова. Конечно, он сам говорил с ним на темы, которые в понимании Венсана были практически запретными, но вместе с тем едва ли сам Виктор, распаляя его ум, задавался целью влюбить его в себя. Эти мысли лишали его сна по ночам и мешали сосредоточиться на других обязанностях.
К тому же у него возникла новая проблема. Все выходные Венсан работал над эскизами для «Бабочки». Задача оказалась сложнее, чем он предполагал. Ранее он никогда не рисовал одежду, которая впоследствии должна была быть сшита. По правде, Венсан не представлял, как происходит сам процесс, и ранее едва ли обращал сильное внимание на детали и крой театральных костюмов. К тому же было важно, чтобы все костюмы были выдержаны в единой стилистике, выгодно подчеркнули достоинства артистов и, что самое главное, важно, чтобы в них было легко танцевать. Сделав несколько разнообразных вариантов, он решил спросить у танцовщика совета. В действительности тот мог существенно помочь в данном вопросе.
Еще труднее обстояли дела с фоном. Обычно художник рисовал, не задумываясь. Образы просто рождались у него в голове, и он тут же изображал их на бумаге. В этот же раз он не видел ничего. Возможно, дело было в усталости. Он толком не спал в последние два дня, да и работы в мастерской было предостаточно. Ему требовалось завершить еще пять картин, и срок истекал на первой неделе апреля. Месье Эрсан дал ему четко понять, что не потерпит даже малейшей задержки. Однако где-то на грани создания у Венсана появилась опасная мысль, что он может не подходить для этой работы. В любом случае он находился в непростой ситуации. Отказаться от выполнения эскизов он не мог. Постановка должна была состояться через три недели. За это время необходимо было сшить костюмы для главных героев и артистов кордебалета, а также подготовить как минимум две декорации — для первого и второго актов. Времени на выполнение этой сложной работы было в обрез, и поэтому Венсан никак не мог подвести ни своего заказчика, ни директора сцены.
Достав из кармана портсигар, подаренный матерью, он закурил. Сигареты появились во Франции в конце 1850-х годов, когда вернувшиеся после русско-турецкой войны солдаты рассказали об удивительном изобретении, которое сделали русские. Они заворачивали табак в обрывки газет и бумажные гильзы из-под пороха, что было гораздо удобней курения трубки, которую необходимо было чистить и тщательно заправлять. Художник пристрастился к табакокурению, когда поселился на Монмартре. Познакомившись с Жаном Нери, он перенял у него привычку выкуривать сигарету после каждой написанной картины и пить абсент.
Уже находясь на последнем пролете, он заметил фигуру танцовщика, стоявшую у его двери. Испытав укор совести — он не подумал оставить записки, чтобы не причинять своему гостю излишние волнения, Венсан ускорил шаг.
— Виктор, прошу простите меня, — начал он, преодолевая последние ступени. — В последний момент я обнаружил, что у меня закончилась нужная краска.
Он открыл дверь и пропустил танцовщика внутрь. Сняв широкополую шляпу и повесив на крючок легкое черное пальто, он остался в одной старой рубашке, усеянной пятнами краски. Выходить в таком виде на улицу противоречило нормам приличия, но Венсан так спешил, что не успел переодеться во что-то более чистое.
— Прежде, чем мы начнем, я бы хотел попросить вас о небольшом одолжении, — начал было он, но остановился, заметив, как тяжело передвигается Люмьер. — Вы поранили ногу?
Виктор, уже не спрашивая разрешения, отодвинул стул и сел, тяжело и одновременно облегченно выдохнув.
— Старая травма. Колено болит.
Он вытащил из кармана пальто ту самую склянку с мазью и поставил на стол перед собой, чтобы не забыть и использовать ее сразу же. Если ему предстояло сидеть обнаженным, то это был лучший момент, чтобы зазря не пачкать брюки.
— Упал на сцене во время репетиций в прошлом сезоне.
— Возможно, нам не стоит сегодня продолжать работу? — обеспокоено спросил Венсан.
— Сидеть я пока еще могу, но вот ходить у меня получается плохо.
Виктор стащил с шеи шарф и расположил его так же перед собой.
— Вы хотели попросить меня об одолжении. Я слушаю.
Художник бросил на своего гостя долгий взгляд, но решил, что начинать спор не было никакой нужды.
— Я должен вас поблагодарить. Меня приняли на работу по вашей рекомендации. К завтрашнему дню я должен представить эскизы костюмов и декораций для балета «Бабочка». Однако выполняя работу, я столкнулся с непредвиденным осложнением. Дело в том, что я совсем не представляю, пригодны ли данные костюмы для танца. Если бы вы могли на них посмотреть и вынести свой вердикт, я был бы вам очень благодарен.
— Я знаю, что вас приняли. — Виктор уже стащил с себя пальто, оставляя его на спинке стула. — Благодарность принята, Венсан. Но я не сделал ничего существенного. — Люмьер поморщился от прострелившей колено боли. — Покажите мне эскизы, но сперва можно воды? Я очень к вам спешил.
Венсан поспешил выполнить просьбу. Затем достав папку с рисунками, он отобрал необходимые и разложил их перед Виктором.
— Что именно вас смущает в ваших работах? Явно же есть конкретные моменты, которые вы хотели у меня спросить.
Виктор взял листы в руки, когда закончил с водой, и стал их рассматривать.
— На первый взгляд я бы сказал, что для Фарфаллы слишком длинная юбка, в которой ей будет неудобно, и она кажется не такой воздушной. Она ведь все-таки бабочка. Это нежный балет, поэтому и костюмы должны быть чуть более легкими. Посмотрите на классические юбки-колокольчики балерин. Вы можете сделать ее шире, но при этом сохраните изящность. — Он отложил один листок на стол обратно. — Газовая юбка выглядела бы очень красиво, переливающаяся в свете огней.
Венсан передал ему другой листок с еще одной вариацией костюма.
— Как здесь? Я не уверен так же и в том, что данные костюмы будет легко сшить. Еще давно я заметил, что часто театральные костюмы совсем не детализированы и решил, что необходимо исправить данный нюанс. Однако теперь совсем не уверен в том, что принял правильное решение. — Он сокрушенно покачал головой.
— Да, юбка именно здесь выглядит отлично. Но, если вы возьмете рукава отсюда, — он показал на предыдущий эскиз, — будет лучше. Когда балерина поднимает руки, лиф должен оставаться на месте, а столь высокая посадка, — он даже показал на себе, — только хуже сделает. Все тяжелые украшения, такие как стразы, например, располагайте на лифе костюма.
Виктор наконец-то перешел к рассматриванию набросков с мужскими костюмами.
— Здесь мне в целом нравится все. Все остальное за вас поправят портные и костюмеры, для которых вы сперва создаете эти самые эскизы, поскольку вы же и придумываете декорации.
— Благодарю, я непременно воспользуюсь вашим советом.
Он сделал необходимые пометки карандашом и отложил листы бумаги.
— Подобная работа нова для меня, и я еще не совсем разобрался в том как лучше ее выполнять.
— Венсан, вы приступили к декорациям? Балет через три недели, у вас же очень мало времени.
Виктор развернулся к нему корпусом, облокотившись на стол и пристроив подбородок на сложенных замком пальцах. Облокотившись локтями о твердую столешницу, Венсан запустил пальцы в непослушные кудри и произнес упавшим голосом.
— Я бился над декорациями все выходные, но так ничего и не смог изобразить. Думаю, сегодня мне предстоит бессонная ночь.
Виктор вздохнул и отодвинул второй стул, стоявший у стола.
— Повременим с портретом. Садитесь, поговорим. Это надолго.
Дюплесси послушно сел и устремил свой взгляд на танцовщика.
— Вам это сейчас скорее без надобности. Вы должны создать внешнюю составляющую. Дело в том, что балет был поставлен определенным образом тринадцать лет назад, и все декорации были утеряны в сгоревшем оперном театре. Но в Опера хранятся макеты всех декораций к постановкам в театральной библиотеке, как и гравюры, и эскизы, и прочие полезные вещи.
Он замолчал, думая, с чего лучше на самом деле начать.
— Смотрите, это ведь фантастический балет. Романтичный, нежный, легкий и возвышенный. В первую очередь, декорации не должны отвлекать от того, что происходит на сцене. И поэтому вы должны встроить свои декорации в сцену так, чтобы они были наиболее гармоничными по своей форме.
Люмьер дотянулся до какого-то куска бумаги, который был в пятнах краски с одной стороны, но чистым с другой. Он достал карандаш из кармана своего пальто и начал показывать, при этом сопровождая свои слова геометрическими фигурами.
— Сцена, что вы видите из зала, более плоская, нежели многомерная. Танец идет на первом плане и обычным фоном, так и по бокам, могут служить декорации, как когда-то в той же «Жизели». Но! Есть одно большое «но». Сцена открывается и дальше, в перспективу, и, как вы знаете сами, идет сужение пространства. За сценой находится Танцевальное фойе, где мы проводим большую часть времени в антракте и перед спектаклем. Расширьте декорацию вглубь, сделайте перспективу, чтобы кордебалет танцевал не на общем плане, а на заднем.
Венсан внимательно выслушал танцовщика и некоторое время сидел молча, обдумывая только что услышанное. Затем, повинуясь внезапному вдохновению, он схватил чистый лист и простыми линиями принялся набрасывать фон. Это был идеалистический пейзаж, который он хотел выдержать в розовато-сиреневых тонах. Сделав необходимые пометки о цвете и расположении деталей, он передал лист Виктору.
— Розовато-сиреневые тона прекрасны, — он сосредоточенно всматривался в лист. — Знаете, я когда-то имел возможность увидеть работы едва ли кому-то известного Франсуа Фламенга, хотя ему было лет пятнадцать, и вот он воздает почести рококо, и его работы полны изящества. И мне кажется, что было бы здорово сделать декорации в цветах, ему присущих. У вас сам по себе стиль несколько иной, конечно, но я бы подсмотрел эту самую «воздушность» у Жана Оноре Фрагонара, например. Не обязательно использовать именно эти цвета. Она же бабочка! — Виктор повторился. — Есть злая колдунья, прекрасный принц и сама Фарфалла. Вы помните картину Фрагонара «Качели»? Почему бы вам не изобразить сад, как там, но скорее условный, нежели настоящий, где она порхает после превращения, уводя его вглубь к Танцевальному фойе, где будет располагаться декорация или же изображение замка, и врата, ведущие в него, будут настоящими открывающимися дверями, из которых мы выходим после некоторых выступлений? Все боковые части сцены будут свободны, и вы можете заполнить пространство всего левого — со сцены лучше смотрится именно он, — края, располагая в нем дом злой волшебницы, даже половинчатый, чтобы действие могло происходить и в нем самом, и он будет занимать значительную часть сцены. Имея протяженность коридора до Танцевального фойе, куда больше возможностей использовать пространство.
Виктор придвинулся чуть ближе, поддерживающе и сочувственно обнимая художника одной рукой. Он своим же карандашом исправил одну единственную деталь — указал точку, где должен быть шпиль замка, чтобы это смотрелось куда гармоничнее из зала.
— Венсан, душа моя, — Виктор внимательно на него посмотрел. — У вас все получается. Вам просто необходимо прийти в Оперу и взглянуть на сцену, не будучи зрителем. Как из зала, так и изнутри. В декорациях ко второму акту вы просто уберете дом злой волшебницы, расширите пространство сада, поставите красивых скульптур, создавая иллюзию анфилады, и нарисуете изящные ворота замка.
Вздрогнув от неожиданного прикосновения, Венсан почувствовал, как сердце его начинает биться чаще. С трудом совладав с эмоциями, он натянуто улыбнулся.
— Вы мне напомнили об одной вещи.
Он встал и, ничего не объясняя, удалился вглубь студии. Через пару минут Венсан вернулся с небольшой деревянной дощечкой в руках. Сев за стол, он положил ее перед Виктором.
— Я сделал ее после нашей прошлой встречи. Она ваша.
Виктор посмотрел на подарок, отмечая, что это была работа очень своеобразного и толка, и тем более содержания.
— Вакханалия? — Люмьер широко улыбнулся с очевидным весельем. — Я у вас ассоциируюсь с греческими оргиями? — Виктор взял ее в руки, рассматривая поближе. — Сделано очень здорово, мне нравится. Благодарю вас, Венсан.
Смутившись, художник опустил глаза.
— Вы так проникновенно говорили об этом, что мне приснился очень странный сон. В нем были вы в роли Диониса.
— И что я делал? Совращал? — Виктор усмехнулся, все еще держа дощечку в руках и разглядывая очень откровенные изображения. — Вас, надеюсь?
Венсан густо покраснел и виновато кивнул.
— Вы были очень хороши.
— Даже так?
Виктор отложил дощечку к своим вещам, чтобы также ее не забыть, а то все могло вылететь из головы.
— Насколько «очень»? — Виктор повернулся к нему так, чтобы облокотиться на спинку стула, смотря художнику в глаза.
— Вы словно сошли с эпического полотна, — медленно произнес он. Подчиняясь порыву, он коснулся руки Виктора, мягко проведя подушечками пальцев по тыльной стороне его ладони.
Виктор ему сперва не ответил, а развернул руку, беря ладонь художника в свою, прохладными пальцами касаясь его запястья.
— И то, что я делал, вам нравилось? — Он стал говорить тише, вкрадчивее.
Венсан не ответил. Краска столь явно заливала его лицо, что говорила сама за себя. Он облизнул пересохшие губы и посмотрел ему в глаза. Привстав, он приблизился к танцовщику и, внезапно осмелев, провел ребром ладони по его щеке. Он чувствовал, как внутри него разгорается пожар.
Виктор поймал ему руку и больше не позволил думать. Он позволил пальцам художника обхватить его, запуская их в волосы, а потом приблизился сам и наконец-то поцеловал, второй рукой сжимая запястье Дюплесси, достаточно чувственно и совсем не целомудренно. Венсан ответил на поцелуй. Это мгновение, как ему казалось, длилось целую вечность. Он знал, что это неправильно, но решительно не хотел об этом думать сейчас.
Наконец отстранившись, художник сел на прежнее место. Прикрыв глаза, он пытался понять, как он относится к случившемуся только что, но никак не мог собраться с мыслями. Одно он знал точно. Ему было приятно.
Но долго думать ему Люмьер попросту не дал. Он хотел продолжить, ведь ему на самом деле показалось, что этого было так мало. Виктор поцеловал его скулу, горячими губами касаясь кожи, а потом тронул линию челюсти, чтобы поцеловать Венсана в шею, тягуче и с удовольствием, чуть более откровенно и влажно, запуская пальцы уже в его волосы, путаясь в густых кудрях. Но потом Люмьер отстранился, чтобы коротко поцеловать губы Венсана, не раз и не два, вновь продолжая прерванный поцелуй, становящийся куда более эротичным и горячим. Он отрывался ненадолго, чтобы вздохнуть, тронуть губами кожу, запечатлевая мимолетные и невинные прикосновения на щеках и скулах, пальцами прослеживая черты лица Венсана, а потом продолжал, приникая к его рту, не в силах совладать с собой. Только не в этот момент.
Венсана хотелось целовать и чувствовать рядом. Виктор хотел его касаться, ощущать его тепло под пальцами, слышать, как тяжелеет его дыхание, как под пальцами на точке пульса трепещет сердце. Люмьер думал о поцелуе еще в прошлую встречу, и понимал, что он — неизбежность. И Виктор не хотел от этого бежать.
Венсан и его близость возрождали в душе ощущение полета и восторга, не столько чувственного, сколько эмоционального, который был для Люмера в разы важнее. В голове даже в эти мгновения вспыхивала музыка, звучала так громко, так чувственно и страстно, что Виктору казалось, что он целует не человека, а существо из света, божество, саму Вселенную — настолько яркой и непередаваемой была та буря ощущений, что обрушилась лавиной на его тело и разум.
Венсан отвечал на ласки. Наслаждение, которое он испытывал было совершенно новым и необыкновенным. Если у него и были сомнения в отношении правильности происходящего, он предпочел не думать об этом. Важнее всего, что те чувства, в которых он признался себе несколько дней назад, были взаимны. Каждое новое прикосновение вызывало у него приятную дрожь, каждое движение лишь сильнее распаляло его ум. Венсан не мог похвастаться большим опытом, но его тело, казалось, знало, что делать. Где-то на краю сознания пробежала мысль, что, возможно, Виктор был послан ему Богом.
Прошло еще несколько сладостно долгих минут и, наконец, Венсан почувствовал, что еще немного, и он совсем потеряет голову.
— Нужно приниматься за портрет, — хрипло произнес он. — Пока еще светит солнце.
Руки Люмьера замерли на плечах Венсана, а потом он его отпустил. Виктор ему ответил не сразу, перевел дух, глубоко вздохнув, и кивнул. Он прочистил горло и сказал:
— Раздеваться? Боюсь, что это не лучшая идея.
Венсан вопросительно посмотрел на Виктора, но уже в следующий момент почувствовал, как лицо заливает краска.
— В этом нет необходимости. Мне нужно лишь ваше лицо.
Виктор повернулся и взял со стола ту самую тяжелую стеклянную баночку.
— Две минуты, и я весь ваш.
Художник жестом показал, что не имеет ничего против, а сам поднялся на ноги и принялся готовить краски. Виктор отодвинулся на стуле от стола и закатал штанину свое многострадальное колено. Сустав был обездвижен, а потому сперва пришлось избавиться от повязки, которая его перетягивала. Люмьер, очень чувствительный к запахам, аж задержал дыхание, когда в нос ударил очень едкий запах, напоминающий тимьян с лавандой. Он надеялся, что это правда поможет.
Стоило только закончить и встать, чтобы вымыть руки от мази, как он и два шага не смог сделать в сторону раковины, при этом не застонав и не схватившись за спинку стула. Стоило только расслабиться, боль ощущалась еще ярче. Колено, не будучи обездвиженным, казалось хрупким, ломким и чужим.
Увидев, какие трудности испытывает гость, Венсан отставил баночки с пигментами в сторону и поспешил ему помочь.
— Все в порядке. Это было просто неожиданно. — Виктор тяжело вздохнул. — Занимайтесь тем, что важнее. Солнце над Парижем сейчас уступает место дождю все чаще.
— После нашей прошлой встречи, я неплохо продвинулся. Думаю нашей сегодняшней встречи хватит, чтобы я смог закончить работу, — он немного подумал, а затем тихо добавил: — Думаю, это будет одна из моих лучших картин.
Виктор чувствовал, как повисает недосказанность. Не напряжение, но их обоих отгораживает друг от друга незримое что-то, и Люмьер начинал об этом думать. Он отошел наконец-то к раковине и справился с задачей вымыть руки, а потом, дотянувшись, забрал повязку со стола и, как положено, вернул ее на место.
— Значит, эта встреча последняя?
Он внимательно и со скрываемым сожалением посмотрел на Венсана.
— А вы бы этого хотели? — осторожно спросил Венсан.
Он чувствовал как внутри его начинают обуревать сомнения. Не перешли ли они черту? Этот поцелуй был столь неожиданным, что художник все никак не мог толком собраться с мыслями. С одной стороны, он жаждал продолжения, но в то же время он чувствовал поднимающийся из глубин его души страх. Что если этим поступком он прогневал Бога?
— Нет. Не хотел бы.
Он обошел Венсана, с трудом дойдя до того стула, на котором сидел каждый понедельник до этого.
— Не могу быть уверен в вас.
— Я бы тоже не хотел, — сказал художник, берясь за кисть. Некоторое время он молчал, а затем тихо спросил, тщательно подбирая слова: — То, что произошло между нами. Вы считаете это правильным?
— Правильным с точки зрения чего, Венсан?
— Бога.
— Венсан, — Виктор предостерегающе начал. Его тон звучал очень неоднозначно. — Вы осведомлены в моем отношении к религии и к Богу.
Сделав несколько быстрых мазков, Венсан поправил упавшую на лоб прядь. Мог ли он объяснить Виктору, что он чувствует? Поймет ли тот? Он чувствовал, что начинает нервничать, и ему никак не удавалось сосредоточиться на картине.
— Что если мы навлекли божью кару своим поступком?
— Каким, черт возьми, поступком? — Виктор начал понемногу выходить из себя. То ли из-за постоянной боли, то ли из-за извечно нелюбимой им темы религии. — Мы обокрали, изнасиловали, убили кого-то?
— Вы перешли черту, — резко проговорил Венсан. — Мы перешли черту дозволенного.
— Значит, я перешел? Не отнекивайтесь, вы ведь готовы обвинить меня во всем том, что произошло.
Художник почувствовал, как его руки начали дрожать. Он редко выходил из себя и всегда старался держать себя в руках, но сейчас чувствовал как начинает терять самообладание.
— Вы пришли в мой дом и начали говорить на темы, которые являются запретными.
— Что еще я сделал, Венсан? — Виктор смотрел на него не просто внимательно, а с нарастающей враждебностью.
Венсан отложил кисть и обратил в танцовщику прямой отчаянный взгляд.
— Вы заставили меня почувствовать то, чего я никогда не чувствовал раньше. Вы разве не понимаете? Я влюбился в вас, Виктор. Именно так. Вот только это совершенно невозможно, — его голос сорвался на крик. — Мне кажется, вам лучше уйти.
Виктор, казалось, даже не удивился ни словам Венсана, ни тону, с которым он это говорил. Но, всего лишь казалось.
— Вы были близки к тому же.
Люмьер тяжело подошел к столу, чтобы повязать шарф и накинуть пальто.
— До свидания, Венсан.
Он ничего не ответил и лишь молча проводил его взглядом. Когда дверь за Люмьером закрылась, Венсан ощутил, как вся злость и досада выходят наружу. Пнув стул, на котором еще несколько минут назад сидел Виктор, он почувствовал, как готов расплакаться, но подавил этот порыв. Он практически сразу начал сожалеть о содеянном. Кто просил его говорить? Зачем он вообще начал эту тему? Ведь Виктор ушел и больше уже не вернется.
Было бы глупо полагать, что Виктор не предвидел такого исхода событий. Он с самого начала нарывался, действовал вопреки убеждениям Венсана, говорил совсем грубые и жестокие для верующих людей вещи, которые не могли не задеть Дюплесси. Он осознавал, как влияет на него, видел, как Венсан на него смотрит. Правду говорят, что человек всегда знает, когда кто-то к нему неровно дышит. Да и поцелуя было уже достаточно. То, как Венсан отзывался на его ласку было красноречивее любых слов.
Досада — вот что ощущал Виктор явственнее всего. Было жаль, что так получилось, и осадок остался не из приятных. Впереди были дни работы в театре, когда они точно должны были случайно пересечься тут или там, если повезет. Виктор не был обижен, поскольку не был удивлен желанию Венсана обвинить его во всех грехах, ведь Люмьер и правда ворвался в его тихую жизнь, а теперь она полыхала в пожаре религиозных сомнений. Мало кому приятно, когда их задевают за живое.
Виктор забрал подарок Венсана, который нес в руках, прижимая к себе лицевой стороной под расстегнутым пальто на случай внезапного дождя. Люмьер чувствовал, что все не закончится таким нелепым и глупым образом, а потому дал несколько отходных моментов, если только Венсан их, конечно, углядел.
Он вернулся в казавшуюся пустой в выходной день Оперу. Впечатления, оставшиеся не из приятных, конечно, не настраивали на приподнятое настроение, потому он решил просто поспать, поскольку уже на подходе к театру его начала одолевать сонливость, ведь он не ужинал прошлым вечером и не завтракал в то утро. Виктор поднялся по лестнице на нужный этаж и свернул в жилой коридор, преодолев все расстояние с большим трудом. Благо, что никого не было и некому было видеть то, как Люмьер хромал к нужной двери, сквернословя себе под нос. В спальне не оказалось никого — было около трех часов и все уже давно разбежались по своим делам: кто на прогулки, кто на свидания, кто еще бог знает зачем. Виктор был рад уединению. Он убрал подарок Венсана в тумбочку у кровати, завернув дощечку в шарф, а потом лег на кровать, оставляя пальто на изголовье.
Задрав штанину, Виктор избавился от повязки и обновил мазь, осторожно втерев ее в кожу. Он впервые был настолько сильно благодарен за подарок от своего «анонима», ведь мазь приятно холодила кожу, при этом согревала мышцы и на самом деле облегчала его состояние — путь от Монмартра до Гарнье не показался таким жутко долгим и тяжелым, как от театра до дома Венсана. Хотя, возможно, тому способствовало еще то, что в этот раз он уже не спешил, а размеренно шел, лишний раз не подвергая ногу испытаниям.
Все мысли возвращались к Венсану, и он решил не сопротивляться этому. Виктор ведь все понимал, и единственное, что ему оставалось, — это ожидание. Ожидание будущего разговора или просто новой встречи. Он собирался дать ему время подумать, и хотя Люмьера, с одной стороны, немного раздражала религиозность Дюплесси, с другой, он скорее старался это принять и понять, надеясь, что она не встанет между ними впредь, как это произошло в тот день. Виктор почему-то был уверен, что Венсан не обрубит их общение на корню, не станет избегать Люмьера в театре и не откажется от работы.
— Он влюблен в меня, — Виктор произнес себе под нос, улыбнувшись.
Почему-то именно эта мысль согрела его душу. Это было не просто приятно знать, сколько хотелось, чтобы именно так и было. Не из соображений тщеславия или желания внимания, сколько потому, что Венсан, определенно, по мнению Виктора, был достоин его собственной любви. То очарование, исключительная образованность и даже его религиозность, которая Виктору казалась скорее вызовом, привлекали Люмьера. Ему нравилось проводить с Дюплесси время, разговаривая и дискутируя, даже когда их беседы превращались в противостояния. Для Виктора было так важно, когда его понимали, и он чувствовал удовлетворение как от разговора, так и от нахождения рядом с человеком.
Венсан был весь сплошное противоречие. Любящий Бога, отрицающий плотскую любовь, преданный своему искусству настолько, что готов голодать и ютиться в квартирке на Монмартре в далеко не самых лучших условиях, и при этом такой чувственный, откликающийся на ласку и все же ставящий под сомнение свои идеалы, поддающийся искушению выходец из высшего общества, сын французской аристократии. И Виктор был в шаге от того, чтобы полно ответить тому взаимностью. Он был почти что влюблен. Но пока лишь только «почти».
Оказавшись в одиночестве, Венсан задумался, как ему теперь быть. Он уже множество раз успел пожалеть о содеянном и даже был готов отправиться в театр, чтобы попросить извинений, но поразмыслив, решил, что подобное поведение может быть неправильно интерпретировано Виктором. Он не хотел, чтобы тот думал, то он идет на поводу у своих эмоций.
Немного успокоившись, художник устроился на полу перед мольбертом, на котором все еще был установлен портрет. Фигура уже была прописана полностью. Особенно, как ему казалось, хорошо удалось передать тонкую шелковую материю, ниспадающую с плеча танцовщика. Ему осталось лишь дописать лицо. Венсан так хотел, чтобы все на портрете было идеальным, что оставил самую сложную часть на последний момент. За этот день он, впрочем, существенно продвинулся, прописав линию подбородка и красивый изгиб губ.
Поднявшись на ноги, он взял кисть. Немного подумав, он тщательно очистил инструмент и принялся за работу. Несколько часов прошли в мгновение ока. Венсан был так увлечен работой, что не заметил, как яркий солнечный свет постепенно сменился сумраком. Лишь в тот момент, когда рисовать стало совершенно невозможно, он отстранился от портрета и удовлетворенно посмотрел на плод своих трудов. Картина была завершена. Оставалось лишь дать краскам высохнуть и покрыть ее лаком для закрепления и защиты верхнего слоя.
Он чувствовал практически физическую усталость, но что-то было не так. Несмотря на то, что картина вышла бесспорно замечательной, он не чувствовал привычного удовлетворения. Ему так хотелось показать результат Виктору, но он не мог.
Вспомнив, что завтра ему необходимо быть в театре и показать эскизы костюмов к «Бабочке», Венсан бросил взгляд на стол, где все еще лежала папка с рисунками. Необходимо было перерисовать эскизы женских костюмов и изобразить декорации в цвете. На всю работу у него было не более трех-четырех часов, если он собирался сегодня поспать. Художник зажег лампу и, вздохнув, взялся за карандаш.
Отдохнув часов до семи, Люмьер поднялся, чтобы отправиться в театральную библиотеку. Преодолев себя и нежелание вставать не из-за лени, сколько боли, пройдя несколько коридоров, минуя бельэтаж и главную лестницу, Виктор очутился в «святая святых», как ее называл месье Жюль — хранитель архива и по совместительству библиотекарь Опера. Люмьеру потребовалось использовать все свое очарование и красноречие, а еще бутылочку вина — пусть и не самого дорогого, — чтобы убедить собеседника предоставить ему эскизы к «Бабочке», которую ставили в шестидесятых, а также несколько гравюр с декорациями. Когда же ему в руки легла увесистая папка, а библиотекарь запричитал, что если с бесценными бумагами что-то случится, то Виктору отвечать головой, Люмьер довольно улыбался, кивая, и думая над тем, как ему успеть передать ее художнику — ведь тому и правда предстояло корпеть над работой полночи в лучшем случае — как можно скорее.
Недолго думая, Виктор решил привлечь к этому важному делу названную сестру. Она как раз должна была встретиться со своим ухажером около девяти и отправиться на прогулку. И она была ему должна за те бесконечные часы в пассаже «Galerie Vivienne», когда он носил все ее покупки и выслушивал важность следования последней моде. Шарлотту удалось поймать на выходе из Гарнье, вручив и ношу, и записку с адресом, пообещав, что сам будет должен ей потом все, что она захочет. Мадемуазель Лефевр, конечно, повозмущалась для проформы, но потом хихикнула и сказала:
— Полно тебе, братец. Понимаю я все. Заглянем к твоему художнику не позже десяти.
Она подмигнула, поцеловала Люмьера в щеку и напоследок пожурила, что пора бы ему поесть и переодеться, а то выглядел Виктор очень «непривлекательно».
Удовлетворенно улыбнувшись, он с чувством выполненного долга направился в сторону столовой, где уже можно было взять что-то на ужин. И стоило только подумать о еде, как желудок напомнил о себе столь навязчиво, что Виктор аж скривился от ощущения голода. И правда, голова начинала кружиться, тело и вовсе переставало слушаться, хотя он недурственно выспался за эти часы и мог обойтись без еды до следующего утра, но, видимо, ему показалось. Увы, но Виктор был человеком, который не знал грани усталости. Ему всегда думалось, что он мог обойтись без отдыха и пищи еще немного, и еще, и еще, и потом сваливался в постель так, что засыпал, как только голова касалась подушки, даже забыв раздеться.
В квартире на Монмартре время тянулось медленно. Художник обреченно вздохнул: перерисовав эскизы уже несколько раз, он понимал, что они никуда не годятся. Он пытался сосредоточиться, но в мыслях все время возвращался к Виктору. Советы, которые он дал ему сегодня днем, казались весьма дельными, но в свете последних событий он никак не мог вспомнить, о чем точно они говорили. Оперевшись локтями о стол, он опустил голову на руки и задумался о том, как теперь быть. Вероятней всего, он потеряет место в опере. Как грустно бы это ни звучало, он не оправдал оказанного ему доверия. К тому же он не сможет встретиться с Виктором, чтобы попросить прощения. Возможно, после одного из представлений ему удастся поймать его, но смогут ли они поговорить? Захочет ли он его слушать? Это были вопросы, на которые Венсан не мог дать ответа.
Неожиданно в дверь постучали. Венсан вздрогнул и бросил взгляд на часы. Было начало десятого. Удивившись столь позднему визиту, он поспешил открыть дверь. На пороге стояла танцовщица — та самая, которую он не так давно писал для серии. Венсан вспомнил, что Виктор называл ее названной сестрой. Она передала ему сверток, объяснив, что его просил отдать ему Виктор и ушла, обронив, что давно уже должна быть в театре. Венсан озадаченно уставился на сверток. Развернув его, он увидел множество зарисовок к первой постановке «Бабочки» и короткую записку, где говорилось, что они, возможно, могут помочь ему в работе. Значило ли это, что Виктор простил его? Он не знал.
Новый день принес с собой боль, вернувшуюся резко и беспощадно, когда Люмьер проснулся и по обыкновению попытался потянуться в постели. Приведя себя в порядок и позавтракав, он решил сходить к врачу, чтобы уточнить свое состояние и попросить рекомендаций, которые могли бы помочь ему прийти к скорейшему выздоровлению. Его не устраивала перспектива лежать в постели, пока не пройдет, не напрягать ногу, пропуская репетиции с возможностью потерять свое место, а потому он решительно постучался в кабинет и вошел после короткого «входите». Умостившись на стуле, он рассказал о своем состоянии за последние несколько дней, задрал штанину и показал доктору колено. Тот внимательно его рассматривал, постукивал, отчего вызывал шипение и дрожь у Виктора, а потом только заговорил:
— Понимаете, месье Люмьер, ваш случай типичен, но опасен.
— Чем же? — Виктор посмотрел на него серьезно.
— У вас повреждение мениска, и если вы продолжите танцевать, то коленный сустав в конечном итоге вылетит.
— Объясните мне, как это происходит, пожалуйста.
— Коленный сустав вылетит, когда произойдет смещение суставных поверхностей, которые его образуют.
— И что тогда?
— Суставы почти невозможно восстановить в последней стадии. Вы останетесь инвалидом.
Виктор не ожидал подобного ответа, надеясь, что все не настолько плохо. Он молчал с полминуты, но потом нашелся, что спросить, однако врач заговорил первым.
— В прошлом году у вас был первичный вывих. Повреждение мышц и связок, и самого сустава. Вы запустили его еще тогда, обратились слишком поздно, и это — последствия. Вы снимаете повязку?
— Стараюсь почти не делать этого. Только чтобы использовать мазь или помыться.
— Хорошо, это хорошо, — ответил тот, что-то обдумывая. — Виктор, если вы не ограничите нагрузки, то не просто не будете танцевать. Вы не сможете ходить.
— Скажите, что сделать, чтобы облегчить боль? Пожалуйста. — Люмьер вздохнул, с отчаянием глядя на доктора.
— Я могу только посоветовать вам и дальше обездвиживать сустав, принимать лекарственные средства для снятия болевого синдрома. «Вино Мариани», вероятно, вам знакомо.
— К сожалению, да. Боюсь, придется обойтись без кокаина. Спасибо, месье, я постараюсь ограничить нагрузки.
— Удачи вам, Люмьер, удачи.
Виктор остался в расстроенных чувствах, покидая кабинет врача. Неприятно было знать, что каждая репетиция, каждое движение могло стать последним, и дальше — непригодность. Постель. В лучшем случае хромота.
Он не любил препараты, алкогольные напитки и табак, хотя делал исключение для последнего. Терпеть не мог что-либо дурманящее разум или меняющее настроение. Тогда пропадала музыка, тогда он переставал быть собой. Боль изувечивала его еще сильнее — она лишала способности ясно мыслить, все сводилось к пульсирующей закрытой ране внутри его тела, требующей внимания и покоя одновременно. И он не мог перестать танцевать, он не был к этому готов.
Мадам Лефевр отстранила его от первой репетиции, стоило Люмьеру наконец-то отлучиться к врачу и пообещать, что он отлежится. Она видела, как Виктору становилось плохо, да еще и Шарлотта, вне сомнений, рассказала матери о том, как на самом деле тому приходилось. Иногда у него не получалось скрыть своего состояния, что невероятно выводило из себя. Он не имел права показывать свою слабость, ведь он таковым не был. Он пытался убедить себя, что это всего лишь трудность, временная, и это пройдет. Как оказалось, все было в разы серьезнее.
Пока было свободное время, он решил поиграть на скрипке в спальне — там было безлюдно, все в это время работали. Виктор вернулся к постели и достал из-под нее инструмент, спрятанный в футляр. Музицировал Люмьер не менее часа, прежде чем усталость взяла верх — он стал уставать намного быстрее. Прошлый май запомнился ему таким же: полным раздражения, накатывающей измученности и непрекращающейся боли.
Выбор был непрост. На одной чаше весов находилось его место в Опера Гарнье, на другой его здоровье, возможность ходить, жить полноценную жизнь, не будучи калекой. Люмьер должен был принять окончательное решение. Театр или он сам. Виктор уже знал ответ, но он пугал даже его самого.
В ту ночь Венсан так и не сомкнул глаз. Детально изучив старые эскизы, он принялся за работу, и она так его увлекла, что очнулся он лишь на рассвете. В девять утра его ожидали в опере, а поэтому времени на сон уже не оставалось. Разложив перед собой результаты ночной деятельности, он еще раз внимательно изучил то, что у него вышло. Всего он сделал около двадцати зарисовок, из которых семь было в цвете. Именно их, в первую очередь, он хотел показать директору Карпеза.
Всю ночь он возвращался к мысли о том, почему же Виктор решился ему помочь. Он бы не стал это делать, если бы больше не хотел видеть художника в театре. Также он понял и еще одну вещь, которую ранее оставил без внимания. Виктор забрал дощечку с рисунком. И что означали его последние слова? Неужели у танцовщика все же были к нему чувства? Или же ему просто хотелось, чтобы было так. В любом случае, рассудил Венсан, он обязан Виктору своим местом, и он должен обязательно разыскать его в театре после того, как уладит вопрос с костюмами и декорациями, чтобы принести свои извинения. К тому же, как он понимал, эскизы, что принесла ему Шарлотта, были взяты из архива, и их необходимо было вернуть на законное место, пока в театре не забили тревогу.
Наспех приняв душ и позавтракав, он тщательно оделся и скептически оглядел себя. Под глазами залегли синяки, а лицо его было очень бледным. Пообещав себе хорошенько выспаться этим вечером, он отправился в театр. По дороге Венсан все думал о том, что он чувствует к Люмьеру. Признавшись вчера в своих чувствах, он испытал смутную помесь страха и волнения. Допустимо ли это? Он перешел незримую черту, которую сам себе провел. Конечно, многие его товарищи постоянно заводили романы со своими моделями и не испытывали от этого никаких угрызений совести. Однако он знал, что сам не мог бы поступить таким образом. Не он ли еще несколько дней назад был уверен, что его сердце принадлежит одному лишь богу?
В театре все прошло более-менее гладко. В целом, его эскизы пришлись по вкусу. Рисунки костюмов тут же были отправлены в костюмерный цех, а вот над декорациями надо было еще поработать. Его проводили в небольшой кабинет, находящийся на одном из верхних этажей, и там он трудился до самого конца дня.
Он изобразил интерьер дворца, увитого гроздьями винограда, а для второго акта перерисовал уже упомянутый выше идеалистический пейзаж в розово-сиреневых тонах. К вечеру, когда его пришел проверить месье Бертран, он совсем выбился из сил и был готов уснуть прямо в своем новом кабинете. Сочувствуя молодому подопечному, Бертран налил ему немного коньяка и они выпили за успех балета.
Вторник для Виктора начался с того, что он, спускаясь на завтрак, старался держать лицо, и это было его главной задачей. Не хромать, не морщиться и не вздыхать от боли, никому не показывать свою слабость — вот была главная задача. Шарлотте было не до него, она обсуждала с девушками из кордебалета своего ухажера, который «был самым лучшим на свете». Настроения в тот день у Люмьера не было, еда не лезла, хотелось лечь обратно и спать так долго, чтобы наступили новые сутки, в которых не будет места этой изнуряющей боли.
Он все решил для себя, и это решение далось ему с трудом. Он понимал, на что идет и какой будет цена его выбора, если что-то пойдет не так. Все, что у него было — это решительность и осознание, чего он на самом деле хотел и считал правильным. Сомнения одолевали его, как и любого в подобной ситуации, но, делая выбор, Виктор просто знал, что этого самого выбора у него в общем-то и нет. Его ждал путь, полный преодоления себя, когда ему было необходимо собрать всю мужественность и выносливость, не позволяя себе быть слабым. Он не строил иллюзий — это был оперный театр, и любая ошибка, любая травма могла стоить работы. И он не был готов покинуть Гарнье прямо сейчас. Он надеялся, что у него есть впереди то малое время, которое остается артисту балета в его возрасте. Виктор еще успеет покинуть стены театра, завершив карьеру, разваливаясь от обострений всех своих переломов.
Впереди был целый рабочий день, и он уже работал на износ. Воспаление вызывало не только боль, сколько жар, общее плохое самочувствие и упадок духа. Люмьер надеялся, что сможет выдержать это все без веществ. Ему хватило прошлого раза. Когда только это случилось, он стал употреблять как алкоголь, так и кокаин, и это было не самым лучшим решением. Он мог потерять свое место уже не из-за травмы, а из-за невменяемости. Благо, что его вовремя отстранили от постановок и отправили на принудительный отдых, иначе бы он не справился и раньше превратился бы в зависимого от лекарств и напитков человека. Ему потом пришлось бороться с тем, как сильно его тянуло к кокаиновым препаратам. И Люмьера это выводило из себя. Он не хотел повторения.
Когда он вышел из столовой, едва ли позавтракав, и направился в сторону нужного танцевального класса, его по пути встретила сама мадам Лефевр, и, ничего не объясняя, повела в совершенно другом направлении к другой зале, где собралась едва ли не вся труппа к тому моменту. Они вошли, и все поприветствовали мадам, а она, в свою очередь, остановила не понимающего Виктора перед всеми.
— Только что пришло распоряжение, — строго начала она, обращаясь ко всем и к Люмьеру в частности, — что Виктор Люмьер должен танцевать ведущую партию. Партию Принца, разумеется.
Виктор посмотрел на нее так, словно впервые видел.
— Поскольку у нас нет ни минуты свободного времени, то репетицию начнем сейчас же.
Люмьеру подобное заявление казалось нелепым — он и Принц в этой постановке, уникальной для Опера Гарнье. Он был первым солистом, но никак не этуалем, который должен был танцевать. Это мероприятие было куда серьезнее рядового балета, а потому он не мог понять, почему выбор пал на него, причем столь неожиданно, а не на «звезду» театра. Но долго раздумывать ему не дали, отправив переодеваться. Виктор очень надеялся, что не станет инвалидом к концу первого же рабочего дня.
Благо, что он смог отдохнуть перед репетицией, а потому она далась ему легче, чем могла бы. К тому же, сперва смазав колено той целебной мазью с жутким запахом, которая все-таки действовала. Он был несказанно рад тому, что между делом появилось время прилечь — мадам Лефевр вызвал к себе директор, а потому она чуть раньше отпустила труппу на обед. Виктор не был голоден, а потому предпочел провести лишние пятнадцать минут в постели, чтобы отдохнуть. Партия Принца была несложной, но в его нынешнем состоянии даже самая малость казалась сущим кошмаром. Не ровен час, он случайно упадет с лестницы, и о сцене можно будет забыть навсегда. Он всю свою жизнь посвятил балету и оперному театру — сперва одному, потом другому — и было невыносимо осознавать то, что он ходил по краю и мог в любую секунду сорваться вниз.
Мысли все время возвращались к Венсану, который теперь работал в театре, но с которым они все еще не пересеклись. Хотел ли этого Виктор? Конечно. Он не считал, что один глупый инцидент из-за некоторой несдержанности одного из двух мог стать окончательной причиной разрыва общения, к тому же Дюплесси не был виноват в том, что влюбился в Виктора, и, будучи католиком, перенервничал из-за бурных чувств. Даже обыкновенная и «правильная» влюбленность порой шокирует человека, уж не говоря об однополой, непризнанной церковью вообще и обществом в полной мере.
После нескольких последних репетиционных часов, он выдохся, но все-таки нашел в себе силы, чтобы посетить один из музыкальных классов, чтобы поиграть на фортепиано если не свое, сочиняя новое, сколько чтобы размять пальцы. Виктор считал, что ему стоит упражняться как можно чаще, чтобы не потерять драгоценный навык.
Он дошел до того самого зала, где обычно проводил время, и сел за уже ставший родным инструмент, чтобы сперва поиграть Шопена, приятно ласкающего слух. Его опусы настраивали на спокойный лад, помогали прийти в себя после долго дня и наконец расслабится духом.
Потом он заиграл Моцарта — легко, воздушно и быстро, чтобы возбудить в себе гамму радостных чувств. Виктор любил музыку австрийского гения, правда, в особенности allegro moderato первого скрипичного концерта. Люмьер восхищался этим человеком и его талантом.
Моцарта сменил Иоганн Штраус. Его «Вальс венской души» был одним из самых любимых произведений Люмьера, который он чаще всего играл на скрипке и почти никогда — на рояле. Хотелось легкости. Легкости бытия. И только музыка помогала отпустить мысли, когда он закрывал глаза и играл в свое удовольствие, улыбаясь пустоте, сгущающимся сумеркам и мелодии, льющейся из-под пальцев.
А после, когда буря радости и восторга стихла, он успокоенно заиграл Вариации Гольдберга. Музыка лилась печально, но была такой светлой и умиротворяющей, возвышающей, что он не мог противиться желанию и порыву души исполнить ее. Он хотел бы сыграть на рояле Венсану, и чтобы он сидел рядом, пил вино и не думал обо всех трудностях, не преодолевал бушующее море сомнений, а просто слушал и чувствовал, как прекрасна жизнь на самом деле.
Следующие дни пролетели незаметно. Утренние часы Венсан проводил в театре, где вместе с группой художников-живописцев занимался декорациями. Затем он бежал в студию, где вплоть до самой ночи работал над своей серией. Несколько раз он пытался найти Виктора, но дел было так много, что он не мог себе позволить надолго отвлечься от работы. В череде будней художник совсем забыл, что на неделе его студию хотел посетить месье Эрсан, и когда в четверг ему пришла записка, это стало для него полной неожиданностью.
Он всегда считал, что способен рисовать достаточно быстро, однако за эти несколько дней совершенно выбился из сил. В театре он столкнулся с тем, что как бы хороши ни были его рисунки, всегда есть то, что необходимо исправлять. Когда после четырнадцатой перерисовки фон для первой картины первого акта наконец-то утвердили, он было вздохнул с облегчением, но все еще оставалось четыре эскиза, которые было необходимо согласовать. Работа над театральной серией тоже продвигалась не так хорошо, как хотелось Венсану. За несколько дней он смог завершить лишь одну картину из пяти, и оставалось лишь надеяться на то, что гнев заказчика не будет слишком сильным.
В назначенный час в дверь постучали. На пороге стоял Себастьян Эрсан. Он был одет в безупречный костюм и легкое пальто сливового цвета.
— Прошу вас, проходите, — произнес художник, стараясь пригладить непослушные кудри.
Эрсан обвел внимательным взглядом студию художника. В его взгляде скользило легкое презрение. Скинув пальто и положив цилиндр, он прошел внутрь небольшой мастерской художника. Тщательно осмотрев отобранные картины, Эрсан прошел в дальнюю часть студии, где у стены стояли недавно написанные работы. Венсан только недавно покрыл их лаком и теперь они сохли.
Остановившись у портрета Виктора, некоторое время Эрсан молчал, а затем задал вопрос вкрадчивым голосом:
— Кто изображен на этой картине?
— Один танцовщик из Опера Гарнье, — растеряно ответил Венсан.
— Вот как. Он очень красив. Сколько вы хотите за нее?
— Она не продается, — твердо ответил художник.
— Я могу вам дать тысячу франков. Две тысячи, — настаивал Эрсан.
Венсан выпрямился.
— Вы можете купить любую картину, кроме этой. Это мое окончательное решение.
Эрсан смерил его ледяным взглядом, но ничего не сказал. Еще несколько минут он любовался картиной. После этого, развернувшись, он попросил художника показать другие его работы. Эрсан провел в мастерской художника еще около получаса. Отобрав несколько картин, он щедро за них заплатил. Затем они обсудили детали для последних картин театральной серии, и он ушел. Оставшись в одиночестве, Венсан еще долго смотрел на портрет Виктора, любуясь каждым мазком, а затем тихо произнес, обращаясь в пустоту:
— Я назову эту картину «Гимн Красоте».