Гимн Красоте

      Тишины и покоя не было в Опера с самого утра. Театр суетился: костюмеры носились туда и обратно, снимали мерки с занятых артистов, осветители даже перестали пить и настраивали свой инструментарий, художники вовсю работали над декорациями не только в цехах, сколько уже на самой сцене, то и дело что-то замеряя, устанавливая и вновь убирая. Артистов подгоняли там и тут, чтобы не толпились и скорее занимали места на сцене — решение перенести репетиции в главный зал посеяло смуту, если не панику. Оказалось, что учредитель вечера планировал посетить репетиции и не было точно известно когда именно, а потому в скорейшем времени все артисты должны были выучить свои партии настолько хорошо, чтобы все прошло без единой оплошности, словно бы на генеральной репетиции.       Оркестр занял свое место в яме, как и дирижер. Постоянно слышались звуки настраиваемых инструментов, в зале подняли зажженную люстру, что было непривычно. Месье Карпеза, месье Бертран и мадам Лефевр наблюдали за труппой из зала, оценивая «картинку», что представала перед ними. Создавалось впечатление, что премьера должна была быть завтрашним днем, кто-то даже шутил на эту тему, но всем было в общем-то не до веселья.       Виктору казалось, что он скончается на сцене раньше, чем они представят «Бабочку». Слишком много репетиций, слишком ослабленный организм. Но он честно не сдавался и каждый раз говорил себе «держись», когда боль достигала апогея, а потом вновь отступала, и это казалось облегчением. Перевязанный коленный сустав постоянно тянуло, держать улыбку не было никакого желания, но работа обязывала. Пусть во всеобщем суетливом круговороте и прошла первая половина утра, то вторая началась с того, что на сцену вышел он — «звезда» театра, Доминик Готье. Его не устраивало положение дел, и, кажется, тот достиг точки кипения.       «Прима», как его называли за глаза, был вспыльчивым молодым человеком, тщеславным нарциссом, считающим, что весь театр должен подносить ему лавровые ветви и целовать ноги за талант. Бесспорно, он был талантлив. А еще был редкостным негодяем.       Он появился на сцене словно из ниоткуда, хватая Люмьера за грудки. В его лице читалось не просто недовольство, а самая настоящая ярость. Увидев, что назревало нечто дурное, мадам Лефевр и директор вместе с дирижером поспешили на сцену, чтобы урезонить Готье, который уже не раз в порыве злости мог хорошенько приложить не только мужчину, но и женщину. Его вздорный нрав подпортил кровь многим в Гарнье.        — Люмьер, какого черта! Отвечай! Твоих рук дело? — Готье хорошенько встряхнул Виктора, но последний вцепился в его запястья, норовя сломать, если потребуется.        —Успокойтесь сейчас же! — мадам Лефевр закричала на них обоих. — Месье Готье, вы забываетесь!        — Закройте свой рот, мадам, — зло прошипел тот, все еще с яростью глядя в лицо Люмьера. — Это вас не касается!        — Да как вы смеете! — Она возмутилась подобному обращению, едва не задохнувшись.        — Какого черта Люмьер получает роль! — Готье напоследок дернул Виктора за рубашку, что на его шее остался след от воротника. — Немыслимо! Первый солист танцует премьеру для президента и его жены! Чья это была идея, господа? — Он всплеснул руками и с несдержанной ненавистью оглядел всех присутствующих.        — И правда, месье Люмьер, — начал директор, — вы не знаете, как так вышло, что за вас просили?        — За меня просили? — Виктор с удивлением посмотрел на него.        — А то ты понятия не имеешь, Люмьер!        — Я не понимаю, о чем речь. — Он нахмурился, делая шаг назад от Доминика.        — Твой покровитель!        — Я здесь ни при чем!        — Конечно, ни при чем! — Готье шагнул в его сторону. Виктор отшатнулся. — У тебя не больше двух ведущих партий, и ты открываешь вечер! Кому ты заплатил?        — Прекратите сейчас же! — Голос мадам Лефевр звучал раздраженно.        — Кому ты продался, Люмьер? С кем ты спал? Кто за тебя поручился?        — Месье Готье, успокойтесь! — Директор не выдержал подобного и сам. — Исключительно не вашего ума дело, кто назначается на главную роль! В конечном итоге, данное решение зависело от меня.       Доминик обернулся, бросив взгляд на директора, но даже и бровью не повел, а потом его внимание вновь вернулось к Виктору.        — Ты заплатил? Деньгами, телом? Как ты этого добился, ублюдок.        — В этом нет моей вины! — Голос Люмьера звучал громко, раздраженно, на грани с яростью.        — Ты ничем не лучше моего, Люмьер.        — Я работал не меньше тебя. — Он сжал челюсти так, что заиграли желваки. Начиная дышать все резче, казалось, Виктор был готов наброситься на Готье.        — Смотря чем ты работал, Люмьер. — Злая усмешка обезобразила его лицо.       Когда Доминик попытался схватить Виктора снова, Люмьер поймал его руку в свою так, что без труда ее заломил — повезло. Он обхватил его второй рукой за горло, прижав спиной к своей груди и сказал:        — Одно лишнее слово или движение — я сломаю тебе руку.        — Да что ты мне сделаешь, ты ведь ни черта не можешь. Запугивать, конечно, мастак! — Готье не верил тому, что кажущийся спокойным Виктор может сделать что-то из ряда вон.        — Ошибаешься. — Пальцы Виктора впились в шею «этуаля». — Ты сейчас извинишься перед мадам Лефевр, извинишься перед всей труппой за то, что прервал репетицию, извинишься перед директором за свое омерзительное поведение и уйдешь. — Люмьер вполне определенно дернул его запястье. Еще немного — перелома не избежать.       Кажется, что все вокруг с замиранием сердца смотрели на сцену, где определенно сменились роли.        — Давай же, — Виктор надавил еще сильнее, чем вызвал судорожный вздох Готье.— Это не так сложно.        — Ублюдок! — выплюнул Доминик.       Виктор тяжело вздохнул и покачал головой, потянул в сторону его руку, вызывая мучительную боль.       — Всего пара слов, Готье. И это закончится. — Он говорил спокойно, словно бы они обсуждали теорию музыки.       — Ла…ладно!       Виктор ослабил хватку на его шее, но руку не отпустил, пока тот, судорожно глотая воздух, наконец не сказал:       — Я… п-прошу прощения!       В этот же момент Люмьер отпустил его окончательно.       — А теперь убирайся отсюда! — Виктор одернул свою рубашку, возвращая воротник на место и поправляя рукава. — Мешаешься.       Готье попятился от Виктора, смотря на него все тем же злым взглядом, а потом ушел со сцены, свернув в левые кулисы. Люмьер тяжело выдохнул и посмотрел на мадам Лефевр, но не увидел на ее лице и тени недовольства. Видимо, слова, брошенные Домиником, вполне оправдали поведение Виктора, и она была совсем не против подобного исхода событий. Люмьер сдержанно ей улыбнулся, встретив такую же едва заметную улыбку, а потом подошел ближе к директору, чтобы спросить кое-что.        — Месье Карпеза, скажите, кто приложил руку к тому, что роль досталась мне.        — Простите, месье Люмьер, я не могу разглашать имя этого человека. Важная персона! — Он даже вздернул палец вверх.        — Настолько? — Виктор озадаченно запустил пальцы в волосы, взъерошивая кудри излюбленным жестом.        — Могу сказать лишь только, что он отзывался о вас крайне лестно.        — Лестно?        — «Виктор Ив Люмьер, бесспорно, справится с ролью. Он достигнет совершенства в искусстве на вершине изящества», если я не ошибаюсь.        — Благодарю вас. — Виктор кивнул в знак вежливости.        — Инцидент, стало быть, исчерпан! Господа, принимайтесь за работу.       Прошла неделя с тех пор, как Венсан начал работать в оперном театре. Для него это стало неделей открытий как приятных, так и вполне досадных. Несмотря на то, что он был занят и каждую свободную минуту посвящал работе, до него все же долетали слухи и сплетни, которыми полнился закулисный мир. От его внимания не укрылось, что часто центральной фигурой этих сплетен был Виктор. Это немало удивило Дюплесси, ведь он был абсолютно уверен в честности танцовщика.       Однажды вечером, когда он задержался в своем кабинете вплоть до вечернего представления, он стал свидетелем неприятной сцены, разразившейся между мадам Лефевр и месье Жераром, одним из ведущих хореографов. Мадам Лефевр делилась своими сомнениями на счет состоятельности Виктора для главной роли. Она считала, что ему не хватает должной артистичности и его прыжки в последнее время недостаточно легки. Жерар же спорил с ней. По его заверениям, Виктор, который находился в его классе мог дать фору любому молодому танцовщику, служащему в стенах театра. К тому же, упомянул Жерар, за Виктора попросили. Кто они такие, чтобы оспаривать приказы свыше. Даже если бы Виктор не умел танцевать вовсе, он все равно должен был выйти в главной роли, и они бы ничего не могли с этим сделать. Им еще несказанно повезло, что Виктор знает как выполнять необходимые па. На это Лефевр что-то возразила, но Венсан не расслышал что именно.       Он чувствовал себя неловко. Вспомнив свой недавний разговор с Виктором, где тот упоминал, что иногда поклонники предлагали ему баснословные суммы всего лишь за одну ночь, проведенную наедине, он задумался. Он помнил, как решительно Виктор отвергал все эти предложения. Мог ли сейчас он передумать? За все недолгое время их знакомства Венсан ясно уяснил, что танцовщик вовсе не производит ветреного впечатления. Так кто же за него попросил? Как это произошло? С этими вопросами он поспешил вернуться к своим делам. Работа не могла ждать.       К Виктору приставали с вопросами каждый день до и после репетиций, даже на завтраках, обедах и ужинах, и его нервы просто перестали выдерживать. Он перестал спускаться в столовую и просил Шарлотту что-нибудь для него взять. Не пил ничего, кроме воды, и не особенно хотел с кем-то общаться. Он не мог слоняться по коридорам или подняться на крышу лишний раз, поскольку преодолеть такое расстояние после рабочего дня ему было уже не под силу. Виктор мог договориться с консьержкой и попросить ключи от какой-нибудь ложи, чтобы посидеть в тишине зала, когда уже погашена люстра, оркестр разошелся и артисты разъехались по домам или ушли отдыхать в театральные спальни.       В те дни Люмьеру не хватало именно тишины. Спокойствия, но не сонного и ленивого, а гармоничного и правильного. Мало кто бывал в Золотом фойе или на балконе Гарнье, и он позволял себе минуты уединения именно там, смотря на проспект Оперы, на огни города, дыша прохладным весенним воздухом. Он сидел на парапете, смотря на сгущающиеся сумерки, на частые экипажи, идущих домой людей, и думал о том, какая у него могла быть жизнь, если бы не театр. Был бы он уже женат и были бы у него дети; писал бы он музыку или предпочитал заниматься, например, изучением и исследованием чего-либо; жил бы он в Париже или в Руане; был бы у него любовник или возлюбленный, и мыслей бы не было о какой-нибудь жене и детях, с которым бы они счастливо жили где-нибудь не во Франции вовсе. Виктор всего лишь думал, стараясь не зацикливаться на происходившем вокруг него в Гарнье.       Сидя на уровне второго этажа на парапете, прислонившись спиной к колонне, он всего лишь находил себя в тишине надвигающейся парижской ночи, в это время года еще тихой, звенящей от прохлады.       Вернувшись обратно, когда под рубашку уже пробрался холод и кашемировый шарф не мог уберечь от поднявшегося порывистого ветра, он, взглянув на часы, отметил, что уже далеко за полночь. Ему, вероятно, должно было хотеться спать, но благословенная тишина и безлюдность были столь редки, что он решил направиться в музыкальный класс, правда, до этого ему пришлось зайти в спальню и взять скрипку, стараясь никого не потревожить. Впрочем, артисты, утомленные рабочим днем, даже не заметили его присутствия.       В ту ночь не хотелось ни Моцарта и Вивальди, ни Баха с Бетховеном. В ту ночь он вознамерился играть Иоганна Штрауса-отца.       Он вошел в темную залу, не зажигая свечей, как и всегда. Прикрыв дверь и настроив инструмент, он сразу же принялся играть «Жизнь — это танец», чтобы разогреться, чтобы поднять себе самому настроение. Мелодия была энергичной, солнечной, яркой.       Потом спокойный и чуть более нежный вальс — «Песнь Дуная». Виктор прерывался, играя только отдельную солирующую партию для скрипки, но вместо отвечающей флейты, он напевал этот прекрасный вальс на немецком. Люмьер, безусловно, умел петь. Когда не приходилось зажимать челюстью скрипку, он с удовольствием напевал красивые чужие слова. Он знал очень много произведений на разных языках в силу работы в театре и собственной любознательности.       Спустя несколько мгновений все продолжилось «Вальсом Тальони». Думая о предстоящей «Бабочке», хотелось прочувствовать легкость и радость самому. То, в какой ситуации он находился, было не самым положительным знанием, но так чудесно и прекрасно было отвлечься от всех забот, плавно двигаясь по залу, старательно избегая волнения больной ноги, наигрывая что-то настолько воздушное и изящное из венской классики.       И напоследок, чтобы окончательно прочувствовать все полно и как можно более ярко, но заиграл излюбленный «Вальс Венской души», который в прошлый раз ожил под его пальцами на рояле. Когда Виктор играл, закрыв глаза, самозабвенно двигаясь по небольшому кругу, он улыбался. Словно был по-настоящему счастлив.       В тот вечер Венсан засиделся допоздна. Он подошел к финальному этапу работы над эскизами декораций и твердо решил, что завершит их в этот вечер. Он совсем забыл о времени и когда в первом часу ночи наконец поставил последний штрих и посмотрел на время, то решил, что возвращаться на Монмартр уже поздно. В ночи можно было встретить самую непритязательную публику, и такая прогулка могла закончиться весьма плачевно. Выходило, что ему предстояло заночевать в театре. Встав на ноги, он потянулся, разминая затекшие конечности. Желудок свело голодом, но рассудив, что до утра ни о какой еде не может быть и речи, Венсан решил немного прогуляться. Накинув на плечи пиджак, он вышел в молчаливый темный коридор. Проведя с десяток минут в бесцельных брожениях, художник услышал странный звук. Прислушавшись, он замер и вдруг его лицо озарила улыбка. Откуда-то издалека лилась еле слышимая музыка и он решил узнать ее источник. Кому-то кроме него явно не спалось.       Спустившись по узкой черной лестнице на этаж ниже, где располагались репетиционные залы. Свет нигде не горел, однако музыка здесь слышалась гораздо отчетливей. Это был один из знаменитых вальсов Штрауса-отца. Проблуждав в темноте еще немного, он оказался на пороге большого зала. Именно в нем и находился таинственный скрипач. Лунный свет, льющийся из большого створчатого окна, хорошо освещал помещение и Венсан чуть слышно ахнул, поняв, что перед ним находится Виктор. Его глаза были закрыты, а на лице застыло выражение умиротворения. Застыв как вкопанный, Венсан почувствовал, что не может шелохнуться. Сердце бешено забилось. В голове крутились слова извинения, но он решил, что не имеет права нарушать столь совершенную музыку.       Когда музыка закончилась, Люмьер еще некоторое время стоял с закрытыми глазами, казалось, наслаждаясь каждым моментом. Художник хотел было подойти к нему, но никак не мог решить, как лучше начать разговор. Как вдруг случилось непредвиденное. В темноте, он случайно задел рукой косяк двери. Раздался протяжный скрип. Виктор открыл глаза и быстро обернулся. Венсан, испугавшись шума и смущенный собственным неоднозначным положением, поспешил скрыться. Он бросился бежать прочь, натыкаясь на стены, производя еще больше шума. В несколько прыжков преодолев два лестничных пролета, он поспешил в свой кабинет, моля Бога о том, чтобы Виктор не последовал за ним. Ему было стыдно, за то, что он стал непрошеным свидетелем столь откровенной сцены, но в то же время был очарован игрой Виктора.       Музыка, которую он только что услышал, рождала в его сознании чарующие легкие образы. Он подумал о саде, полном красивейших цветов и решил их тотчас запечатлеть. Венсан зажег свечи и опустился за стол, и, взяв акварельные краски, которыми выполнял эскизы для «Бабочки», начал рисовать.       Уединение Виктора редко кто-либо нарушал, но и такие случаи были, а потому он не особенно удивился, что кто-то мог подслушать его игру. Иногда его даже пытались выставить из музыкального класса, но коротким «обратитесь к директору» прерывался любой подобный разговор. В этот же раз Люмьер если не слышал, то чувствовал чужое присутствие, но не особенно придавал этому значения — пока его не беспокоили, он мог играть и не испытывать неловкость. Однако если он играл свою музыку, то тогда был готов прерваться в любой момент. Одно дело — играть произведения именитых композиторов, другое дело — собственное. Оно было куда более личным и искренним, хотя он вполне понимал, что мало кто обратил бы внимание на это, и не услышал бы ничего, кроме собственного.       Виктор признавал, что композитор, да и любой другой творец, вкладывал свою идею, мысль, чувство в произведение, и все остальное, что видели и слышали люди, принадлежало лишь им самим.       Он не увидел кто был тот человек, что наблюдал за ним, пока Виктор не закончил играть последнюю композицию. Ему на самом деле было интересно, кто стоял за дверью так долго, пока он не доиграл, ведь, как показалось самому Люмьеру, человек слушал его игру не менее четверти часа. А потом так скоро сбежал. Впрочем, на этом Виктор и закончил играть.       Вернувшись в спальню около часа ночи, Люмьер бережно спрятал скрипку и переоделся, сперва обработав колено и хорошенько его зафиксировав, а потом и вовсе лег, чтобы наконец-то спокойно заснуть.       Утро выдалось эмоциональным, и началось оно со споров с Шарлоттой на одном из лестничных пролетов недалеко от входа в столовую.        — Почему ты такой упрямый? — вопрошала она, совершенно негодуя. — Ну и что, они смотрят! Они всегда смотрят! Они всегда шепчутся! Виктор!        — Нет, Шарли, я не пойду. Не пытайся меня уговорить.        — Если ты сейчас же не пойдешь, я тебя силой туда затащу!        — А тебе сил хватит, милая? — Виктор усмехнулся, глядя на нее.        — А вот и хватит! Ты превращаешься в скелет! — Она дернула его за рукав, как делают маленькие дети.        — Тебе так сложно принести мне кусок пирога и стакан воды? — Люмьер склонил голову и вздохнул, глядя в глаза названной сестры.        — Я больше не могу смотреть, как ты разваливаешься, ходишь по театру на грани обморока, пытаешься строить из себя всемогущего засранца, при этом едва ли не плачущего от боли!       Виктор аж задохнулся, столь неожиданной была ее тирада.        — И ты идешь со мной! Я не желаю слушать твоих отповедей!       Люмьер смотрел на мадемуазель Лефевр с полминуты, а потом окончательно сдался на ее милость.        — Твоя взяла, сестрица.       Оставалось только постараться проглотить чуть больше, чем стакан воды.       Венсан проснулся от стука в дверь. Подняв голову, он рассеянно огляделся. Должно быть, он уснул, когда рисовал! На столе неаккуратной стопкой лежали последние эскизы, а прямо перед ним красовалась небольшая акварель, изображающая куст сирени. Он рисовал почти до самого рассвета, вдохновленный своим ночным путешествием. Поднявшись, он быстро посмотрел в небольшое зеркало, висящее на стене у самой двери. На его щеке красовалось яркое зеленое пятно, а под глазами залегли синяки. Слегка пригладив растрепанные кудри, он постарался стереть пятно и поспешил открыть дверь.       На пороге стоял месье Бертран. Он пришел сообщить, что недавние эскизы наконец-то утвердили и попросил показать то, над чем художник работал вчера. Никак не прокомментировав то, что Венсан провел ночь в театре, он все же не удержался от комментария о том, что ему не помешало бы сегодня вечером отдохнуть. Было бы довольно досадно потерять нового художника так скоро.       Спустившись в столовую спустя четверть часа, он взял себе немного омлета и занял место в глубине залы. Он не любил больших скоплений людей и ему было неуютно в них находиться. Однако найти более уединенное место для еды он не мог. Несмотря на то, что за его последние картины заплатили достаточно неплохую по меркам импрессионистов сумму, этого все равно было ужасно мало. Когда он расплатился с долгами и заказал себе новый костюм, в котором он отчаянно нуждался в последние несколько месяцев, осталось совсем немного. К тому же он не мог с точной уверенностью сказать, как скоро ему удастся продать новые работы. Поэтому он был вынужден экономить каждый франк.       С противоположной стороны он заметил Виктора. Тот выглядел плохо. При свете дня особенно бросалось в глаза его осунувшееся изможденное лицо. К тому же он сильно хромал и всем своим видом производил крайне болезненное впечатление. Его сопровождала Шарлотта, которая, судя по богатой мимике, оживленно о чем-то рассказывала. Вспомнив ночной эпизод, Венсан съежился. Им овладело беспокойство. Видел ли он его? До чего же неловкая вышла сцена. Конечно, по правде, ничего особенного не произошло. Он работал в театре и услышал звуки музыки. В этом нет ничего подозрительного. Однако вместе с тем он боялся, что Виктор мог подумать, что намерения совсем не чисты. Зря все же он признался ему в своих чувствах. Венсан принялся уныло ковыряться в своем омлете, украдкой поглядывая в сторону Виктора. Или все-таки не зря. Что он ему ответил тогда? Что он был близок к тому же? Фраза ярко вспыхнула в его сознании. В минувшие дни его так увлекла работа, что он совсем забыл про нее. Неужели Виктор тоже был в него почти влюблен? Внезапная мысль столь сильно смутила его, что он окончательно потерял аппетит. Поднявшись на ноги, он быстро зашагал в сторону выхода, стараясь как можно быстрее миновать стол, за которым сидел Люмьер. Покинув столовую, он направился в сторону кабинета директора сцены. Впереди был долгий день.       Пока оставалось время до репетиции — а как Виктор помнил, сегодня от него требовалось до идеального довести pas de deux Принца и Фарфаллы, и он не был в себе нисколько не уверен, — они неспешно направились вместе с Шарлоттой, которой все-таки удалось уговорить его на хороший кусок пирога и чашку сладкого чая, в сторону сцены. При этом Люмьер, наконец, решил поднять важный разговор, хотя сама мадемуазель Лефевр считала, что не было причин лишний раз беспокоиться.        — Тебе еще слишком рано выходить за него. — Виктор со всей напускной строгостью посмотрел на Шарлотту, но потом скривился, когда случайно наступил на больную ногу.        — Мне уже семнадцать. Я так не считаю. — Шарлотта всегда хмурилась, когда Виктор принимался учить ее жизни.        — Понимаешь, милая, — Виктору тяжело дался лестничный перелет, что пришлось остановиться. — В браке правды нет. Вы встречаетесь всего четыре месяца.        — Мне кажется, что он меня любит.        — Тебе кажется или он тебя любит?        — Да что ты сам знаешь о любви, Виктор? — Она поджала губы.        — Я слишком хорошо знаю о том, как сильно мужчин привлекает красивая фигура и милое личико.        — Да как ты можешь, Люмьер! — Шарлотта возмутилась. — Не все мужчины такие!        — Я был в «отношениях» и с теми, и с другими. И всех всегда привлекала только внешность.        — А тот художник?        — Художник?        — Разве он не разглядел в тебе что-то, кроме лица?        — Душу, например? — Виктор усмехнулся.        — Хотя бы.        — Он другой.        — И чем он отличается от всех? — В голос мадемуазель Лефевр просочилась обида.       Виктор не ответил ей. Он не знал, как облечь свою мысль в слова, и испытал самое настоящее смятение и неприятную боль. Что-то сковало его, заставило резко уйти в себя. Но потом он все-таки сказал:        — В нем есть Бог?       Шарлотта уставилась на него с вопросом. Ее одолело сомнение, но потом красивое лицо озарила не менее красивая улыбка.        — Ты влюбился.        — Не говори ерунды.        — Ты влюбился!        — Шарлотта.        — Так и знала.       Она не стала слушать его возражений, а только повела под руку в сторону гримерного цеха, чтобы добраться до закулисья.       На сцене творился если не бедлам, то что-то вроде того. Почему-то именно в ту минуту понадобилось спустить задники, чтобы от них избавиться в угоду новых декораций, потому весь кордебалет, уже высыпавший на сцену, согнали в зал. Виктор даже был рад, что им удалось посидеть лишние десять минут. За это время его нога немного отдохнула и он перестал прокручивать в голове разговор с Шарлоттой. Была ли она права и он правда влюбился? Виктор не был уверен, что можно было конкретизировать его чувство, но подозревал, что она могла быть права. Женщины, в самом деле, обладали исключительной интуицией, своей особенной, и видели то, что мужчинам было разглядеть иной раз не под силу. Не зря же колдуньями были в основном женщины. Люмьер улыбнулся этой мысли.       Вскоре сцену освободили, оркестр занял свое место. Сперва было решено прогнать основные групповые сцены танцев, чтобы должное внимание уделить Виктору и Софи Равель, танцующей партию Фарфаллы. Около часа удалось урвать на разогрев и несколько перевязок колена, поскольку Виктор все еще не мог сделать это наиболее удачно. То было слишком больно, то недостаточно крепко, что было куда опаснее. Если бы у него вылетел сустав прямо на сцене, пришлось бы вправлять его там же, и ему бы несказанно повезло, если бы он смог встать, не то чтобы продолжить танец.       Он выступил на сцену, где уже была его талантливая партнерша. Почему-то так сильно клонило в сон, и Люмьер чувствовал себя так, словно начал заболевать. Но он сделал глубокий вдох и взял себя в руки. Его лицо выражало уверенность и готовность. Заиграла музыка.       В кабинете директора Венсан повстречал месье Эрсана. Тот, как он смог догадаться, был причастен к организации грядущего праздника с участием президента. Обменявшись приветствиями, директор попросил его немного подождать, пока они закончат разговор. По доносившимся обрывкам фраз Венсан понял, что речь идет о какой-то выставке. И как же велико было его удивление, когда спустя несколько минут он понял, что речь идет о выставке его собственных картин. Когда Эрсан покинул кабинет, директор находился в приподнятом настроении. Он сообщил, что его гость важный деятель культуры и пришел за тем, чтобы понаблюдать за репетицией артистов. Также оказалось, что директор собственноручно просмотрел утренние эскизы и, отобрав то, что счет наиболее подходящим, передал их в цех художникам-живописцам. На этом сегодня дела в театре для Венсана заканчивались, но как бы между делом директор намекнул, что ему было бы полезно понаблюдать за репетицией.       Так и получилось, что спустя полчаса Венсан расположился в уютном красном кресле в партере и наблюдал за ходом репетиции. На сцене присутствовал Виктор, который, казалось, стал выглядеть еще хуже, чем час назад. Однако от внимания художника не укрылось, что несмотря на явную боль, движется он плавно и грациозно. Он вспомнил, как впервые увидел Виктора в «Коппелии». Его танец тогда выглядел совсем иначе несмотря на то, что пластика осталась той же. Сейчас казалось, что с каждым новым движением, он превозмогает себя. Венсан почувствовал беспокойство.       Месье Эрсан, который сидел неподалеку от него, наблюдал за ходом репетиции очень внимательно. Несколько раз он доставал маленькую черную записную книжку и делал пометки. Его выражение лица казалось непроницаемым — губы плотно сжаты, холодные голубые глаза сосредоточенно следят за каждым движением на сцене. Было совершенно непонятно, о чем может думать такой человек. Тем не менее от взора Венсана не укрылось и то, как странно он смотрел на Виктора. На буквально одно мгновение, когда Виктор делал тур, в его глазах блеснуло что-то очень похожее на желание. Однако в следующий миг он вновь надел свою маску.       Балет — это дисциплина. Балет — это превозмогание. Балет — это сила, заключенная в хрупкость и утонченность линий. Слабым в нем места не было. И Виктор это понимал. Чем дальше, тем больше он понимал — все. Он не закончит танцевать. Он свалится на месте в ту же минуту. Но танцевал. Но продолжал. Нога горела от боли, он практически переставал чувствовать колено из-за ее силы. Ощущение, похожее на онемение, простиралось от сустава к бедру. Такой силы была боль в своем апофеозе. У него начинало сводить здоровую ногу, на которую Виктор все время опирался, хотя многие движения приходились на травмированную.       В голове набатом билась единственная мысль: «терпи». На лице проступало тщательно скрываемое мученическое выражение. Шарлотта напряженно смотрела на него, как и мадам Лефевр, сомневающаяся в его возможностях, как и месье Жерар, от которого не могли укрыться ни стиснутые зубы, ни то, как тело переставало слушаться. Его движения, отточенные годами, становились иллюзией, которая скрывала его настоящее состояние. Ему хотелось закричать, потерять сознание, чтобы страдание наконец-то закончилось. Но он знал лишь одно — у него не было на это права.       Музыка лилась, и он старался слушать ее, внимая и двигаясь, смотря на свою партнершу и сопровождая ее в танце. Он надеялся, что выдержит до конца мелодии. Хотя бы ради Софи, ведь она танцевала так легко, изумительно, что было бы жаль заставлять ее танцевать снова. И Виктор знал, что станцевать еще раз он не сможет.       Мелодия достигла своей кульминации — восторг, полет, воскрешение. Она была восхитительно живой и чувственной. Он испытал бы настоящее ощущение эмоционального триумфа, если бы удачно закончил прыжок. Люмьер почувствовал, что повязка на колене ослабла, и последние несколько движений были для него фатальными.       Чашечка вылетела, сустав сместился. Виктор упал на сцену, задохнувшись от боли и неожиданности.       В зале воцарилась паника. Когда Виктор упал, Венсан вскочил на ноги, но понимая, что скорее будет мешать во всеобщей кутерьме, не решился приблизиться. Директор и Эрсан тоже повскакивали со своих мест. Несколько людей взбежали по ступенькам на сцену. Ему показалось, он услышал слабый стон Виктора, но к этому моменту стало настолько шумно, что едва ли это могло произойти наяву. Кто-то рядом с ним воскликнул:       — Какая неудача!       Другой голос ему вторил:        — И это перед самой премьерой!       Венсан почувствовал как в нем закипает злость.        — А ну разойдитесь! — Мадам Лефевр была вне себя из-за начавшегося бедлама. — Позовите врача. Сейчас же! — Она строго посмотрела на тех двоих, что начали умничать.        — Виктор. — Шарлотта подошла к нему и опустилась на колени рядом, погладив ладонями его плечи.        — Я в порядке… — он заговорил так тихо, что приходилось прислушиваться. Мадемуазель Лефевр наклонилась к нему. — Я сейчас… встану.        — Нет, Вик, ты не в порядке. — Она успокаивающе огладила его плечи еще раз. — Сейчас придет доктор. — Шарлотта разговаривала с ним, как с маленьким мальчиком, зная, что так не вызовет в нем раздражения.        — Я смогу продолжить. — Он сделал глубокий вдох и сел, вытягивая здоровую ногу, не в силах сделать движения второй. — Мне надо немного отдохнуть.        — И правда, ты ведь даже встать не можешь! — Нашелся еще один умник, который также недолюбливал Люмьера, поскольку он занял его место первого солиста еще в позапрошлом сезоне. — Не то что танцевать.       Виктор поднял взгляд, в котором поднималась волна бешенства. Боль, неудача и разочарование в самом себе вызывали гнев. Но Люмьер постарался сосредоточиться не на злых языках, а на осторожном и мягком, семейном объятии Шарлотты. Он потянулся, чтобы закатать штанину, под которой обнаружился бинт, так не вовремя развязавшийся, и нелицеприятная картина выскочившего сустава. Люмьер попробовал бы править его сам, но не стал рисковать лишний раз. Виктор почувствовал, как на него смотрели — да все на него смотрели, — но этот взгляд был если не странным, то пробирающимся под кожу. Он с полминуты смотрел в глаза незнакомого ему человека, не понимая, что же в том было особенным.       Венсан чувствовал, как его руки сжимаются в кулаки. Обернувшись, он заметил небольшую группу артистов кордебалета, которые собрались в отдалении от всеобщей суеты и теперь всласть обсуждали сложившуюся ситуацию.        — Так ему и надо, — с чувством произнесла невысокая белокурая девушка.       — Он слишком зарвался.        — Интересно, что на это скажет его богатый покровитель.        — А что ему? — равнодушно заметил высокий юноша. — Для того, чтобы его ублажать Люмьеру вовсе не требуется здоровая нога.       Эту реплику все встретили одобрительными кивками.        — Готов поспорить, что партию дадут Доминику.        — А он не мог это подстроить?        — В любом случае, Люмьеру конец.       Не выдержав, Венсан отвернулся и заметив в отдалении директора Карпеза поспешил к нему.        — Месье, — начал он, — это так ужасно. Могу ли я чем-то помочь?       Директор посмотрел на него печальным взглядом и покачал головой.        — Идите домой, месье Дюплесси. Вы сделали все, что могли. Буду ждать вас завтра.       И Венсан, чувствуя злость и тревогу за Виктора, был вынужден покинуть нарядный зал театра.       Ногу Виктору пусть и вправили, но настроение точно не подняли, а потому он был угрюм, более чем зол. На себя, на ногу, на всех этих омерзительных людей, которые считали, что знают лучше, что имеют хоть какое-то понятие о том, как Виктор получил роль, ведь даже сам Люмьер об этом не знал.       Мадам Лефевр не пустила его в общую спальню, сказав, что Виктор будет отдыхать в ее комнате, пока она сама будет занята работой. Общими стараниями доктора, мадам и Шарлотты, ему удалось добраться до ее личной спальни, где та жила с тех пор, как стала балетмейстером.       Доктор настаивал на лекарствах, но Виктор до последнего отказывался. В конце концов сошлись на том, что местное обезболивание не будет лишней мерой. И Люмьер на нее согласился. Когда он лег, ему обкололи колено, и Виктор почувствовал облегчение. Шарлотта поцеловала его в щеку, погладила по волосам и вернулась на сцену, где было необходимо продолжать репетиции, а мадам Лефевр задержалась, поскольку лишь через полчаса директор и хореограф назначили ей встречу. Было категорически необходимо решать, что делать с премьерой.       Она присела за трюмо, смотря на Виктора через отражение в зеркале.        — Ты должен был сказать. — Она вздохнула.        — И что бы это изменило? — Виктор смотрел в потолок.        — Я хотя бы знала.        — Ты знала.        — Ты все равно должен выйти в премьеру. У тебя нет выбора.        — Да.       Она замолчала, смотря на свое отражение. Ее карьера танцовщицы закончилась раньше, чем она достигла его возраста.        — Скажи мне честно, Виктор. Ты причастен ко всему?        — Спал ли я за свою роль? — Люмьер невесело усмехнулся.        — Да. Спал ли ты с кем-то за свою роль.        — Нет, Мари, нет.        — Ты говоришь мне правду? — Она развернулась на стуле и строго посмотрела на Виктора.       Он повернул голову и, чуть улыбнувшись, посмотрел на нее.        — Правду.       Спустя четверть часа в кабинете директора разразилась нешуточная ссора.        — Не может быть и речи о том, чтобы Люмьер выступал! — на повышенных тонах заявил месье Жерар.        — У нас нет выбора, — мрачно отозвался директор.        — Нога не успеет зажить за столь короткий срок.        — Это не имеет значения. Виктор Люмьер должен танцевать.        — Он не будет позорить наш театр! — взвился Жерар.       Директор Карпеза нахмурился и подошел к окну. Положение выглядело безвыходным.       — Значит вы должны здесь все, чтобы спектакль прошел на должном уровне, — наконец, вкрадчиво произнес он, поправляя сползшие на кончик носа очки.       В дверь постучали. Мадам Лефевр вошла в кабинет, прерывая перепалку двух мужчин. Она прошествовала до стула и села, призвав обоих успокоиться и начать разговор куда более спокойный.       — Ему вправили ногу, сделали несколько уколов. Я оставила Виктора отдыхать. Господа, до премьеры осталось чуть больше полутора недель. К чему вы пришли, пока меня не было, месье Карпеза, месье Жерар?        — Люмьер будет танцевать, — с явной неприязнью в голосе сказал Жерар. — Мы должны не только поставить его на ноги, но и проследить за тем, чтобы он исполнил свою роль безупречно.        — Он исполнит, — твердо сказала мадам Лефевр, но потом добавила: — но цена слишком высока. Месье Дюпон, врач, сказал, что Виктор обращался к нему около недели назад или даже больше. И тот заверил меня, что Люмьер может остаться недееспособным на всю жизнь. Нам стоит подумать не над тем, как мы натренируем его прыжкам и турам, которые он и так делает талантливо и умело, а то, как поставить балет и не оставить его инвалидом.       Все взгляды устремились на директора Карпеза, который, казалось, был больше увлечен видом из окна, чем разговором. Некоторое время в кабинете царило молчание, а затем, тяжело вздохнув, он произнес.        — У меня связаны руки. Мы должны пойти на риск.        — Неужели этот человек настолько всемогущий, что его слово — закон? — Мадам Лефевр нахмурилась и ее лицо приняло выражение суровости.        — Моя дорогая, вы даже не представляете насколько.        — Я спрашивала Виктора. Он понятия не имеет, кто мог за него просить. — Она поджала губы, тяжело вздохнула, и потом добавила: — Пойти на риск. Мы рискуем не репутацией театра, а живым человеком.       Ей стало больно. Не как балетмейстеру, а как женщине, которая знала Виктора на протяжении пятнадцати лет.        — Он ведь вовсе не выдающийся танцовщик! — вставил Жерар.        — Мне не ведомо, чем Люмьер так ему приглянулся, но могу вас заверить, если он не выйдет на сцену, нам всем очень не поздоровится. Театр могут закрыть.        — Виктор одарен двумя вещами — музыкальным талантом и внешностью. Второе, вероятно, и приглянулось. — Мадам Лефевр встала, сделала несколько шагов по кабинету. — Пусть так. Месье Жерар, оставьте зависть и восхваление своего Доминика в вашей голове и обернитесь всем вашим талантом хореографа к человеку, который вынужден незаслуженно выстрадать вечер премьеры. Помогите мне осмыслить, как подойти к его занятиям так, чтобы он был готов выступить, но впоследствии не остался искалеченным. Я надеюсь на вас и на ваше понимание.        — Вы слышали мадам Лефевр? — обратился к Жерару месье Карпеза. — От вас двоих я жду блестящей работы. И помните, что стоит на кону.       Он сел за стол и внимательно посмотрел на своих подчинённых.        — А теперь можете идти. Виктор спал не менее трех часов, измученный недосыпом, усталостью и болью, а также голодом в последние несколько дней. На улице еще не стало смеркаться, а потому он решил остаться в комнате мадам Лефевр до того момента, как наступит время ужина, музыкальные классы станут свободны, как и репетиционные, так и спальни опустеют на час, пока артисты будут занимать столовую. Настроения общаться и пересекаться с кем-то тем более не было. Не после всех тех слов, что он услышал за спиной и в лицо, стоило только упасть. Конечно, он понимал, что найти себе друзей в театре практически невозможно — это извечное поле боя, где каждый сам за себя. Змеиный клубок, гадливый и гадостный, где каждый друг другу готов подсобить на неудачу, порадоваться травме, увольнению и чему похуже. У Виктора даже появилась мысль, что он был бы рад жить теперь вне театра, если бы это было возможным — и стоило развить эту мысль, — и приходить с утра пораньше на репетиции и уходить после них к себе домой. Люмьер допустил глупую мысль, что был бы не прочь жить даже с Венсаном. Как-никак было бы в разы легче держать ежемесячную плату и в отличие от Гарнье там не было всех этих отвратительных людей.       С такими мыслями он пролежал дотемна, до семи вечера. Потом тяжело поднялся и привел себя в более или менее сносный вид, чтобы отправиться в спальню и забрать скрипку, поскольку не хотел оставлять самое ценное, что у него было, рядом со своими не товарищами, и проследовать в дальний музыкальный класс, держа в руках футляр и небольшой бумажный сверток, где находились несколько вещей, которые он так давно не мог изучить. Не было желания.       Виктор оставил футляр со скрипкой на широком подоконнике, не планируя играть. Он сел за рояль и раскрыл его крышку. В зале, как и обычно, было темно. Не было даже лунного света за окном — она еще не появилась на небосводе. Люмьер закрыл дверь на ключ, чтобы его точно никто не побеспокоил. Ему категорически необходимо было побыть одному.       Покинув театр в тот день, Венсан быстрым шагом направился в свою студию. В голове блуждало множество мыслей, но сильнее всего было растущее с каждой секундой беспокойство за Виктора. Он чувствовал раздражение и смятение. То, что он услышал сегодня в театре, поразило его до глубины души. Он, конечно, и раньше слышал о вражде в театральных кругах, но никогда не думал, что все может быть настолько ужасно. Он даже поймал себя на мысли, что больше не хочет возвращаться в Опера Гарнье.       На площади Клиши Венсан остановился и, недолго подумав, зашел в кафе. Заказав абсент, он положил на стакан специальную ложечку с прорезями, водрузил на нее кусок сахара и поджег. Сегодня он чувствовал желание напиться. После третьего стакана, он ощутил головокружение и приятное тепло. Злость постепенно отступала. Вдруг он понял, что должен вернуться в театр и обязан помириться с Виктором. Заказав еще одну порцию, он осушил стакан одним глотком, а потом тяжело поднявшись, отправился домой.       Вернувшись в студию, Венсан достал портрет Люмьера и некоторое время просто смотрел на него. Внутри что-то сжалось. Он почувствовал как слеза покатилась по его щеке. Как могли все эти люди судить Виктора? Как они могли плести вокруг него свои интриги? Не могло быть и речи о том, чтобы Виктор мог специально кого-то просить о роли. Вероятно, это просто досадное недоразумение. Венсан хорошо помнил их разговор на эту тему. Он знал, что Виктор не заслужил ничего из случившегося и знал также четко и ясно, что хочет быть с ним рядом хотя бы как друг.       Виктор чувствовал себя как никогда одиноким. Навалилась не просто душевная усталость, сколько одиночество. Неприкрытое, самое настоящее. Оно легло на плечи, как старое шерстяное одеяло, которое того сильнее сдавливало, чем грело.       Люмьер осторожно, словно бы несмело, коснулся клавиатуры, поглаживая клавиши. Они приятно холодили подушечки пальцев. Он собирался с мыслью, пытался понять, что хотелось сыграть. Виктор выбирал каждую мелодию по зову сердца, не по желанию разума, что стоило бы размять пальцы или оживить ту или иную мелодию. К горлу подступил такой болезненный ком, который не удавалось сглотнуть. Он закусил губу и прикрыл глаза, чтобы не произнести ни звука. Зазвучал Бетховен. Четырнадцатая соната для фортепиано.       Люмьер закрыл глаза, и тогда почувствовал, как пара клавиш под пальцами стали влажными. Он только горько усмехнулся своей слабости и продолжил играть. Ему нужен был друг. Близкий человек. С которым можно было бы просто поговорить. Который бы не смотрел с укором, не обвинял во всех грехах, не задавал бы вопросов, на которые и так уже знал ответ, и не ждал от него предательства, зная, что если Люмьер открылся и принял его в свою жизнь — это навсегда.       Виктор доиграл сонату и больше к клавишам не прикоснулся. Он закрыл клавиатуру и оперся о крышку локтями, закрывая лицо ладонями. Он так бесконечно устал. Люмьер сложил руки и положил на них голову, тяжело вздохнув. Хотелось сбежать из театра. Просто взять и уйти, и не вернуться в него утром. Позволить себе побыть наедине с Парижем и холодным воздухом, гуляя по городу без лишних глаз и ушей.       Проведя так не меньше получаса, он выпрямился и обернулся к подоконнику в поисках подсвечника. Промаявшись несколько минут, он все же зажег свечу и достал из бумажного свертка три конверта, которые так и не были распечатаны. Датированные февралем, началом и серединой марта, они ждали своего часа.       Дорогая бумага и красивый почерк, а также узнаваемая за столько времени сургучная печать — он получал письма уже больше года — была отличительной чертой этих писем, полных признаний.       Он взял февральское письмо в руки и сломал печать, являя свету листок, на котором были красиво выведены красивые и порой смущающие слова. Виктор никогда не отвечал на эти письма, но обязательно читал, оставаясь наедине с тишиной и ночью. Люмьер принялся за чтение.       «Каждое ваше движение, каждый ваш вздох будят во мне желание. Вы совершенны. Понравился ли вам мой подарок?»       Едва ли Виктор мог вспомнить, какой подарок был ему прислан в тот самый раз. Он ведь вернул ему — своему незнакомцу — каждый присланный подарок, кроме мази, которая и в самом деле ему помогала. Он улыбнулся на комплимент. То, что было ему так необходимо — доброе слово. Пусть и даже он не знал человека, который ему писал.       «Вы вновь не пришли. А зря. Я уверен, что пришелся бы вам по вкусу, как вы пришлись мне много лет назад. Надеюсь, вы вскоре передумаете. Прикладываю к письму ранее упомянутую сумму… »       Виктор был само очарование, когда молчал. Но реагировал он ведь буквально на все. Только не на эти письма. Он только закатил глаза и усмехнулся. Сколько раз он уже отказывался от денег. Люмьер мог быть ответить на приглашение, явиться на свидание и побеседовать, но попытки купить его на одну ночь уже изрядно забавляли, даже не вызывая отторжения. Он даже подумал — а не ответить ли! Не написать ли пару строчек!       «Я бы страстно целовал вас, а потом мы бы занялись любовью. Виктор, я знаю, вы хотите этого. Буду ждать вас в ресторане как обычно…»       Вопиющая наглость, думал Люмьер. Впрочем, он не был ханжой и его даже привлекал подобный подход к привлечению внимания. Нет, он не имел ввиду, что ему нравилось испытывать подобное на себе, но он не мог не заметить, что-то, насколько бескомпромиссно отдавались в голове эти слова, действовало безукоризненно верно. Он мог бы поспорить, что этот мужчина мог заполучить кого угодно, но ему по какой-то неведомой причине захотелось иметь во всех смыслах именно Виктора.       «Я знаю о вас все, мой дорогой Виктор. Где вы живете, с кем вы общаетесь, как устроен ваш день. Я знаю, что вы любите, а что ненавидите. Поверьте, я знаю, как доставить вам удовольствие… »       Виктор усмехнулся. Какая самонадеянность! Но потом он подумал, что получает эти письма не год, не два, а со своего едва ли не двадцатипятилетия. Тогда он и правда был одинок и мог бы ответить взаимностью на ухаживания, но что-то его всегда останавливало. Что именно — он точно сказать не мог. Люмьер взял карандаш, который всегда носил с собой, как и записную книжку — их он забрал из спальни вместе со скрипкой. Вырвав страницу, незаполненную нотами, он решил написать ответ, который планировал отправить через человека, который приносил подарки и письма в обратную сторону.       «Сможете ли вы доставить мне экзистенциальное удовольствие, месье? Удовлетворить мое сознание. Оно важнее тела. Сможете меня восхитить? Поразить талантом? Тело всего лишь тело. Возбудите мой разум!.. »       Он запечатал его в конверт от последнего письма вместе с деньгами и чужим письмом, при этом после слов дописал на бумаге короткую музыкальную фантазию, насмешливую и шутовскую, что могла бы сказать человеку чуть больше о его настроении и отношении, нежели строчки простым карандашом на бумаге.       День приближался к завершению, да и Виктор уже окончательно выбился из сил, а потому решил, что глупая идея отправиться гулять должна быть выдворена из головы, но почему-то она не отпускала. Он был готов забрать пальто и шарф, и покинуть Гарнье до самого рассвета, оставив скрипку и другие вещи на сохранность Шарлотте и мадам Лефевр. Теперь Опера казалась скорее тюрьмой, прекрасной и грандиозной, а не родным домом, храмом Мельпомены, если на то пошло.       Люмьер покинул музыкальный класс и сделал, что планировалось, потом поднялся и оделся по погоде — теперь ему оставалось только заболеть в придачу. Можно было бы тогда уходить из театра сразу же.       Предупредив Мари, что ему категорически необходимо подышать свежим воздухом, Виктор вышел на улицу Обер и прошел до улицы Скриба, где обычно можно было поймать фиакр. Прождав около десяти минут, когда экипаж прибыл, он вручил деньги извозчику и назвал адрес. Виктор всего лишь надеялся, что ему будут рады.       Спустя четверть часа в дверь одинокой мансарды художника раздался стук. Венсан отвел взгляд от портрета и бросил взгляд на часы. Уже давно пробило девять. Поднявшись на ноги, он слегка пошатнулся — давал о себе знать выпитый алкоголь, и поспешил открыть дверь. На пороге стоял Виктор.        — Простите, что без приглашения, — его голос звучал устало.       Он протянул Венсану бутылку добротного крепленого вина.        — За беспокойство.       Венсан, пораженный до глубины души, молча принял подарок и отошел в сторону, пропуская танцовщика.        — День был отвратительным, — он остался стоять у стола. — Я не знал, куда мне идти. Хотел пойти к вам. К вам и пришел. — В кои-то веки Люмьер говорил без излишней патетики.        — Виктор, — наконец, опомнившись, выдохнул Венсан. — Прошу, простите меня за все слова, которые я вам наговорил.       Виктор посмотрел на него, задержал взгляд, а потом попросил:        — Подойдите, Венсан.       Венсан послушно сделал несколько шагов в его сторону. Виктор шагнул от стола и обнял его одной рукой, второй погладив ладонью по спине.        — Вы ведь не думали, в самом деле, что я на это обижусь.       Люмьер тяжело вздохнул и договорил:        — Но… Я прощаю вас. Если вы хотите услышать мой ответ именно так.       Венсан не верил своим глазам. Быть может это все действие абсента и на самом деле он лишь продолжает смотреть на портрет? Нет, ощущения были вполне реальными.        — Я видел, как вы упали…        — Мой позор, кажется, видели все. — Виктор все еще поглаживал его по спине. — Обнимите меня, если… Обнимете?       Венсан крепко обнял его в ответ.        — Как только все эти люди могли так про вас говорить! — неожиданно воскликнул он, чувствуя как злость, которая было совсем затихла вскипает вновь.        — Так вы им не верите? Тому, что они говорят. — Виктор и сам крепче обнял Венсана, примостив подбородок у него на плече.       Теперь он на самом деле был уверен, что самым правильным решением было отправиться на Монмартр.        — Ни одному слову! Когда я услышал, что про вас говорят, я так разозлился. Все эти люди говорили ужасные вещи.        — Вот поэтому я и здесь. — Виктор даже улыбнулся. Он продолжил поглаживать Венсана по спине, чтобы тот не вскипал.       Неожиданно Венсан отстранился и обеспокоенно посмотрел на Виктора.        — Как ваша нога?        — Болит. У меня выскочила коленная чашечка и сместился сустав. Мне вправили и обкололи, чтобы я ее просто не чувствовал. Как видите, я преодолел четыре этажа наверх. Но я бы все-таки присел… Выпьем чаю? — Люмьер улыбнулся. — Или кофе.       Венсан кивнул и поспешил поставить чайник.        — Знаете, а я дописал ваш портрет. Хотите посмотреть?        — Да. — Виктор кивнул. — Обязательно. Да, Венсан. — Виктор даже на мгновение отвернулся, когда глаза оказались на мокром месте. Потрясений для одного дня было слишком много. Он не ожидал такого добра от Дюплесси.       Художник прошел в дальний конец студии и взял в руки портрет, на который еще недавно завороженно смотрел. Вернувшись к Виктору, он почувствовал как волнение поднимается внутри него.        — Надеюсь, вам понравится.       Виктор рассматривал его несколько минут, то наклоняясь ближе, то чуть отходя. Он не мог сдержать улыбки, да и не хотел. В первую очередь, Люмьер не мог поверить в сам тот факт, что его изобразили. Так прекрасно, в образе греческого бога Диониса. Ему нравилось буквально все. Абсолютно все. И то, как Венсан скрыл самого себя, и как любовно и талантливо он себя в этом портрете запечатлел.        — Он прекрасен, Венсан. Прекрасен…        — Вы прекрасны, Виктор. Именно вы, — улыбнулся Венсан. — Я назвал ее «Гимн красоте». Она мне напомнила одноименное стихотворение Бодлера.        — И все во мне — восторг, и все во мне преступно? — Виктор склонил голову к плечу, глядя на Венсана. — Мое самое любимое бодлеровское стихотворение, месье Дюплесси.        — Будь ты чудовище иль чистая мечта, в тебе безвестная, ужасная отрада! — продекламировал Венсан, опускаясь на стул рядом с Виктором.        — Я Бог иль Сатана? Я Ангел иль Сирена? — Лицо Виктора озарила широкая улыбка.        — Не все ль равно: лишь ты, царица Красота, освобождаешь мир от тягостного плена, шлешь благовония и звуки и цвета! — Венсан ненадолго замолчал, любуясь Виктором в желтом свете лампы. — Я рад, что вы здесь.       Виктор взял его за руку. Столь прекрасный момент был для поцелуя, но этот поцелуй испортил бы, пожалуй, всю ту гармонию, что образовалась спонтанно и стихийно вокруг их обоих.        — Я написал для вас сонату для скрипки и фортепиано. К вашему дню рождения.       Венсан густо покраснел и опустил глаза.       — Мне никогда еще не делали таких подарков.        — Я играю по вечерам в самом дальнем музыкальном классе на третьем этаже. Если вы хотите, я исполню ее для вас, допустим, завтра?       Венсан согласно кивнул.        — Я должен вам признаться. Вчера я заработался допоздна и был вынужден заночевать в театре. Когда я вышел в коридор, то услышал, как вы играете. Это было так прекрасно! Я хотел поговорить с вами, но испугался и убежал.        — Не думал, что это были вы. Но я знал, что на меня смотрят с самого начала. — Люмьер погладил тыльную сторону его руки.— Могли бы не убегать.       Венсан смущенно улыбнулся. В этот момент весело засвистел чайник и он поспешил заняться им.        — Спасибо, Венсан. — Люмьер чуть обернулся, глядя на него.        — За что?        — За то, что появились в моей жизни.       Рука Венсана дрогнула и он просыпал чай. Однако это не имело никакого значения.        — В таком случае и вам я должен сказать спасибо. За то, что столкнулись со мной в том коридоре.        — Пожалуйста, Венсан. — Виктор улыбнулся ему, сложив руки на спинке стула и умостив на них подбородок. Он с удовольствием наблюдал, как Венсан готовил чай. — Мне с вами спокойно.        — А мне с вами. И должен сказать, я очень беспокоился за вас с тех пор, как вы ушли в тот понедельник.        — Увы, душа моя, это балет. Здесь либо ты, либо тебя. Не думайте об этом. Все проходит. — Виктор встал, чтобы снять с себя и шарф, и пальто. А потом подошел к Венсану, пока тот не взял чайник. — Вы, должно быть, разочарованы? Театром, людьми, — он поманил его за собой к свободному пространству.       Виктор не чувствовал боли в ноге, хотя и чувствовал ее саму не слишком хорошо из-за препаратов.        — Вы ведь из высшего общества. Вы должны уметь танцевать. — Он взял его за талию, как даму, взяв его руку в свою. — Пусть чай пока что остынет.       И он стал напевать вальс Штрауса на немецком, часть которого, как Виктор понял, от него Венсан все-таки услышал. Венсан засмеялся и положил руку ему на плечо. Они легко закружили в танце.        — Я не разочарован, ведь иначе я бы не познакомился с вами.       Виктор ему не ответил, в два голоса напевая эту незамысловатую, но красивую песню. И пока они кружились, обходя разложенные на полу наброски, оставленные Венсаном, Люмьер понимал, что Шарлотта была абсолютно права. Он был совершенно по-мальчишески влюблен.