Гимн Красоте

C'est la fin de ce poème, Éphémère et sensible¹.

      Виктор встретил свой тридцать пятый день рождения в Италии в кругу семьи и друзей, которые приехали туда специально для него. В этот день рядом была его мать, мадам Лефевр, Шарлотта с мужем и подрастающим сыном. Приехала герцогиня вместе с внуком — дети быстро нашли общий язык друг с другом, а потому сидели и играли в какую-то настольную игру. Даже сам Анри де ла Круа, которого уговорила приехать Жозефина, скупо и сухо, но все-таки его поздравил. В середине января было достаточно тепло, но тем не менее все равно большую часть времени они провели в большой гостиной, где подтапливался камин. Виктор играл на фортепиано практически весь вечер, прерываясь только на несколько скрипичных композиций и табак. Он не пил, но мужчинам был предложен коньяк, а дамам вино. В этом доме никогда не поднималась история прошлых лет, никогда не произносилось имя Себастьяна, только если мадам Люмьер или мадам де ла Круа разговаривали с ним о важных вещах, связанных с ним.       Особенно важными вещами являлись несколько: железные дороги Франции и другие активы Эрсана, а также точно ли выполняется поручение Виктора — каждую пятницу на могилу его возлюбленного приносили свежие букеты цветов. В любую погоду и в любой сезон. Специально нанятый человек занимался тем, что содержал место Его упокоения в идеальном состоянии. Виктор не мог допустить, чтобы что-то было не так.       Виктору остались все бумаги Себастьяна, его особняк на улице Сен-Оноре, и все это — стараниями герцогини. Он был ей благодарен. Через три года после произошедшего она прислала ему весть — удалось откупиться и закрыть дело по поискам убийцы Эрсана. С Виктора были сняты подозрения — он заплатил за свое имя около пятисот тысяч франков — и он мог свободно пребывать на территории Франции. Эта новость изрядно его поразила. Вступив в возраст Христа, Люмьер впервые покинул виллу и отправился в Париж на поезде. Это была очень трудная поездка, но на всем этом пути его сопровождала мать, которая как раз в ту осень гостила в Италии. Тогда она впервые увидела дом в Париже, в котором жил Виктор несколько лет и в котором был счастлив, и услышала от него много других разных вещей, которые он никогда не рассказывал, но, сидя в голубой гостиной с бокалом коньяка из запасов Эрсана — весь дом оставался нетронутым, — время от времени бросая взгляд на браслет и кольцо из белого золота, которые он так никогда и не снял — он рассказывал матери о нем. Люмьер долго не решался зайти в его кабинет и в ту гостиную, в которой Себастьян был убит. Дом оставался ровно в том состоянии, в котором он его оставил — там не прибрали ничего. Слуги покинули особняк в тот же день — они никогда в нем не жили, были приходящими, из-за постоянных разъездов Себастьяна по стране.       С тех пор Люмьер раз в три месяца выезжал в Париж, чтобы решить рабочие моменты, а потом возвращался в Италию. Практически не было времени, когда они жили с Венсаном в доме наедине — постоянно кто-то приезжал. Виктору было одному если не скучно, то откровенно уныло иной раз. Дом был слишком большим для двоих людей.       Где-то со второго года жизни в Италии Виктор более или менее стал общаться с Венсаном. Он предлагал завтракать и беседовать о новостях, потом была недолгая прогулка по саду, а после Люмьер занимался делами — танцем, музыкой и документами. Около года Виктор привыкал к обществу маркиза де ла Круа, который был теперь уже очень своеобразным собеседником.       Виктор всячески старался принять мысль матери, что ему стоило простить Венсана для себя самого — чтобы не мучиться. Люмьер видел, что стало с маркизом: он был ребенком, несчастным ребенком, который, с одной стороны, понимал, почему к нему такое отношение, а с другой стороны — нет. Это вызывало диссонанс. Но Виктор не мог его ненавидеть, да и не хотел. Это было ужасное, обжигающее чувство, заполняющее внутри все сплошной взвесью тьмы. Люмьер не был ни тяжелым, ни злым человеком. Он был злопамятным, но творить зло не умел. Он долго думал об этом, но на третий год жизни рядом с Венсаном окончательно принял решение отпустить тому вину. Много оборотов совершило солнце, много сменилось лун, и Виктор принял как данность тот факт, что живет рядом с убийцей своего мужа. Он очень много думал об этом со всех сторон, рассматривал ситуацию, беседы Себастьяна и Венсана, и пытался понять и одного, и другого. Сперва сознание Виктора отказывалось понимать де ла Круа, и это было объяснимо, но потом Люмьер сдался и осознал, что у Венсана были причины это сделать. Боль это не облегчило, но принесло некую ясность, а с тем и успокоение. Виктор извел себя мыслями достаточно, чтобы вконец от них устать.       Каждое лето и зиму приезжала герцогиня с Аньелем. Виктор с мальчиком быстро нашел общий язык — в отличие от его отца. Люмьеру Аньель понравился. Он был очень умным ребенком для своего возраста и любознательным, хотя достаточно тихим. Если первый их приезд, когда Аньелю как раз исполнилось четыре года, закончился особенно ничем, то второй — зимний, — когда Виктору исполнилось тридцать пять, — был куда более интересным. Люмьер разговаривал с мальчиком на английском, учил играть на скрипке и основам классической хореографии. Сын Шарлотты — Мишель — мальчишка, уродившийся с потрясающей синевы глазами и белыми волосами, хотя ни мать ни отец не обладали настолько северной внешностью, был очень непоседливым и ярким ребенком, который умудрялся утомлять всех и себя самого за час. Виктор занимался ими обоими, когда они приезжали, и если с Аньелем он занимался музыкой, то с Мишелем они бегали вокруг виллы и сада в догонялки, пока ребенок не выбивался из сил. Дети пяти лет от роду и четырех — это нечто поразительное и выматывающее, как показалось Люмьеру. Иногда ему и вовсе думалось, что без них спокойнее, но потом мысль сменялась тем, что детская непоседливость разряжала обстановку и помогала отвлечься от многих дел, которые скорее приносили неудовлетворение и усталость.       В четвертое лето Виктору решительно надоело сидеть в Тоскане, и он сделал вывод — пора исследовать страну. И тогда свершилось великое путешествие по Италии. Разъезжать по колыбели древней великой цивилизации в течение месяца оказалось хоть и увлекательно, но достаточно тяжело — города сменялись, впечатления копились, и ведь Виктор чуть ли не насильственно уговорил Венсана поехать с собой — оставлять его одного на вилле со слугами было нежелательно, да и тому требовался свежий воздух, смена видов и взаимодействие с людьми.       Сначала Венсан был скован и пугался обилия незнакомых людей, но вскоре поняв, что Виктор не даст его в обиду, расслабился и даже смог принять на себя роль гида. Первым делом они побывали в Сиене, Флоренции и Пизе. Каждый из городов произвел на обоих неизгладимое впечатление. Ко второму дню пребывания в Сиене Венсан попросил Виктора раздобыть ему художественные принадлежности и с тех пор больше не расставался с карандашом. Они ходили невиданными ранее тропами, посещали закрытые от большого числа зевак частные собрания произведений искусства, и с каждым днем Виктору могло казаться, что перед ним тот прежний Венсан, с которым он когда-то встречал рассветы на крыше дома на Монмартре. Флоренция особенно поразила их обоих. Они остановились в маленьком отельчике неподалеку от кампанилы Джотто, и каждое утро они начинали с того, что поднимались на его крышу, где открывался чудесный вид на Санта-Мария-дель-Фьоре. К концу дня они добирались до пьяццале Микеланджело на другом берегу Арно и встречали там закат. Иногда Венсан так уставал, что ему приходилось возвращаться, опираясь на плечо Виктора, но Виктор прощал ему эту слабость и лишь изредка журил за излишнюю эмоциональность. В Пизе на пьяцца деи Мираколи голоса вновь начали твердить Венсану ужасные вещи. Ему не хотелось тревожить Виктора, поэтому он сломал один из своих карандашей и расцарапал его обломками себе ладони, надеясь, что физическая боль сможет заглушить навязчивый шепот. Однако ему не удалось скрыть от Виктора окровавленные ладони, но тот лишь тяжело вздохнул и повел Венсана промывать руки. После этого инцидента Венсан ненадолго затих, боясь того, что навлек на себя гнев своего спутника, но уже в Риме, в этой колыбели истории, он вновь превратился в восхищенного ребенка и заставил Виктора везде следовать за собой. Особенно их впечатлили базилика святого Петра, древний форум и Пантеон. Они даже добрались до Лидо-ди-Остия, где провели несколько дней на берегу моря. Венсану нравился теплый морской воздух, и, преисполнившись вдохновения, он сделал несколько набросков Виктора в купальном костюме.       Виктору не нравилось плавать в одежде, и когда он заканчивал позировать Венсану, то избавлялся от ненужных вещей и заходил в воду обнажённым. Его тело не успело загореть, а потому его кожа все ещё оставалась светлой, хоть и чуть оливковой, под которой проступали зеленоватые вены. Он проводил в воде не так много времени, меньше нырял, а больше просто находился, стоя по пояс или по плечи. Он не умел плавать, ведь ему негде было этому учиться. Даже в воде, даже на пляже, он думал о многих важных вещах, которые нужно было решить скоро и споро. Он выходил из воды и ложился на песок, вытягивая ноги, закрывая глаза и подставляя влажное тело солнцу. Мягкому, уже не такому палящему, как в полдень. К вечеру на пляже никого не было — они были в отдалении от всех. Люмьер не мог позволить себе вольность в виде купания в неглиже на глазах дам и их мужчин. Его бы не просто осудили, а что похуже. А потому они были на диком пляже, никем не занятом, и пока Венсан рисовал, Виктор предавался блаженному безделью, зная, что когда они вернутся в номер в гостинице, ему будет особенно необходимо ответить на три важных письма и проанализировать оставшиеся документы. Даже находясь на отдыхе в путешествии, он никогда не забывал о делах.       Иногда, оставаясь на пляже в одиночестве, Венсан чувствовал странные чувства по отношению к Виктору. Его переполняла не то страсть, сколько непонятное ему теперь желание. Несколько дней он не предпринимал никаких попыток, ибо страх разгневать Виктора был силен, но однажды, это случилось поздно вечером, когда звезды светили ярко, а тишину нарушал лишь шум прибоя, он придвинулся ближе к Люмьеру и поцеловал его. Этот поцелуй был столь краток, столь мимолетен, что тот едва ли его почувствовал, но для Венсана этот поцелуй был словно дуновением прошлого. На мгновение он вспомнил, каким он был прежде, и эти воспоминания отразились в его душе щемящей болью.       Де ла Круа отстранился. На его глазах выступили слезы, но он быстро вытер их тыльной стороной ладони. Виктору это бы не понравилось. Чуть успокоившись, он вновь приблизился к Люмьеру и осторожно провел кончиками пальцев по его обнаженной груди. Виктор открыл глаза и повернул голову, смотря на Венсана. Он молчал и наблюдал за тем, что делал де ла Круа. К Виктору давно никто не прикасался. Даже он сам. Точнее, вся его сексуальная жизнь закончилась ещё три года назад и больше не начиналась. Ему было тяжело преодолеть этот мысленный барьер, что ему можно заниматься с кем-то сексом, если тело этого хочет. Хотя, если начистоту, то тело не особенно хотело. Но прикосновение Венсана было приятным, даже неожиданно. Можно ли было заниматься сексом с тем, кто убил того, кого ты любил? Он часто думал об этом. Но уже ничего нельзя было вернуть, а двигаться дальше как-то необходимо, да и кто назовёт что-то подобное грехом, когда всю свою теперешнюю реальность ты посвятил делам покойного возлюбленного и попыткам вернуть себе обычную и понятную жизнь. Люмьер поднял руку и прикоснулся к щеке Венсана пальцами. Он смотрел, в его глазах отражался свет луны. Венсан коснулся его руки губами, чувствуя себя опьяненным и счастливым одновременно. Он чувствовал радость от того, что Виктор не разозлился на него, но теперь новый страх охватил его. Он смутно понимал, что должно последовать дальше.       Виктору было сложно вновь воспринимать себя не как мужчину, а как мужчину, у которого есть желание, чтобы его хотя бы коснулись. Его плоти, его кожи, его губ. Он даже забыл, как это — целовать кого-то. Ощущая себя словно бы в свои семнадцать лет, когда он толком не понимал, что такое иметь настоящее чувственное влечение, хотеть чего-то даже самого целомудренного, он пытался осознать, хотел ли чего-то подобного и стоило ли это делать. Всё было очень сложно и просто одновременно. Он боялся, но чего конкретно — осуждения того, кого уже нет в живых, или же собственных мучений совести — неизвестно. Венсан придвинулся совсем близко к Виктору. Его узкая рука легла ему на грудь, и теперь его движения были более уверенными и осознанными.       — Я не хочу причинить тебе боль, — прошептал Венсан, чувствуя, как отчего-то его губы пересохли. Он облизнул их и посмотрел прямо на Виктора. Обычно он избегал прямого зрительного контакта. Это его пугало.       Виктор видел, что это был тот Венсан, который был в самом начале их знакомства. Точнее, совсем другой, даже куда более чистый и бескорыстный, как ребёнок, которому хотелось чего-то необычного и словно бы запретного. А Люмьер уже не был тем, кто был весной 1875-го года. Не был юношей с циничными высказываниями, не был и страстным любовником. Он был спокоен и тих, и это безветрие пришло к нему после страшного шторма, после которого он, как ему показалось, все-таки смог прийти в себя и начать жить.       — Тогда не причиняй её, Венсан. Все просто.       — Я могу тебя поцеловать? — прошептал маркиз, все еще не отводя взгляда.       — Можешь.       Венсан крепко зажмурился и прильнул к его губам. Этот второй поцелуй был дольше первого, но вышел каким-то неумелым и нелепым. Если бы не тьма вокруг, Виктор бы увидел как густо тот покраснел.       Почему человека, несмотря ни на что, тянет к удовлетворения плотских потребностей? Можно ли было считать это чем-то не физическим, а психологическим? Виктор много раз принимался за этот вопрос, рассуждал и искал ответ. Почему человек полигамен и полиаморен? Почему, даже потеряв своего самого близкого и самого лучшего, самого важного, он все равно вновь начинает испытывать чувства, которые, как иногда ему кажется, он не может больше испытывать? Если для женщины и мужчины, что предпочитают противоположный пол, это было куда более естественно, то почему мужчина, который всей душой тяготеет к мужчинам, равно как и телом, это также присуще?       Виктор ответил на поцелуй с должной целомудренностью и даже скромностью. Все ещё пытаясь анализировать свои ощущения, он спросил:       — Тебе действительно этого хочется?       — Да, — робко ответил Венсан, наконец пряча глаза. Он почувствовал, как его бросило в жар, и с усилием сжал свободную руку в кулак, которым оборонялся перед невидимыми врагами.       — Тогда делай, что тебе хочется.       Виктор дал ему волю, но не дал ее себе. Если бы он начал думать о том, чтобы что-то себе разрешить, это бы закончилось ничем. Был ли это эксперимент над самим собой? Возможно. Венсан почувствовал, как горяча плоть Виктора под его пальцами, и скорее инстинктивно, чем осознанно, начал водить рукой по ней. Он чувствовал, как у него самого пылают щеки, но в этот самый момент это было неважно. Его движения участились, робость исчезла и он начал отдаваться своему занятию со всей страстью и нежностью, скопившимися в нем за эти долгие годы бездействия. Страх ушел, и теперь де ла Круа смотрел на Виктора глазами, полными любви и обожания.       Люмьер и сам удивился тому, что его тело отозвалось на ласку достаточно быстро, даже болезненно остро. Сам он гладил Венсана по волосам и смотрел в его лицо, в его глаза. Ощущение чужой теплой ладони на члене, мягкие движения по чувствительной коже, отзывались легкими и приятными импульсами в груди и внизу живота. Его дыхание становилось чаще, чем дальше заходил Венсан. Наконец, когда Люмьер достиг пика, Венсан убрал руку и чуть отстранился. Отчего-то вместо удовлетворения, он ощущал вину, и это чувство было настолько сильным, что едва ли не душило его.       — Я… я не сделал тебе больно? — чуть заикаясь произнес он.       — Нет, не сделал.       Венсан не смог сдержать улыбки. Впервые за долгое время он чувствовал себя хорошо.       После того случая, Венсан чувствовал себя хорошо на протяжении недели. Его практически не мучали голоса и жуткие видения. Впервые за долгое время он ел с аппетитом и даже поддерживал беседу, когда это требовалось. Если Виктор раньше мог только догадываться о том, насколько обширны знания Венсана об Италии, то теперь он мог в этом убедиться. Маркиз водил его по местам, недоступным для обычных туристов. Он останавливался у каждой колонны, каждого обломка статуи и начинал свой рассказ, полный удивительных деталей. Его речь, которая в последнее время была отрывистой и спутанной, в эти моменты становилась плавной и складной. Казалось, он буквально оживал в эти моменты и заставлял Виктора жить вместе с ним.       Однако к моменту, когда они добрались до Неаполя, Венсан вновь стал замыкаться в себе. Его пугал шум улиц и, хоть он и боялся высказать свое желание в слух, он больше всего на свете мечтал вернуться домой в Тоскану. Он больше не рисовал. Хотя, должно признать, рисунков, сделанных им за время путешествия, хватило бы на большой красочный альбом. Боясь разгневать Виктора, он послушно ходил за ним по пятам, но почти ничего не говорил и часто начинал плакать без видимой причины. Де ла Круа сам не мог объяснить своего поведения. Он чувствовал себя потерянным и уязвимым. Периодически, крепко задумавшись о чем-то своем, он застывал в неестественной позе на несколько часов и ничто не могло привести его в чувства, а после, стыдливо смотря на Виктора, он пытался объяснить, что видел и что чувствовал в эти моменты. Люмьер ничего не требовал от него, но слушал его так внимательно, что постепенно Венсан вновь обрел уверенность и подобие равновесия.       Так прошло еще несколько дней. Они осмотрели Помпеи. Раскопки все еще велись, но их обоих поразил размах и величие древнего города, раскинувшегося у подножия Везувия. А затем, наняв судно, отправились на Капри. Казалось, это слегка приободрило Венсана. Он смотрел на Виктора с восхищением, отмечая острым взглядом художника изменения, произошедшие в его внешности за последние несколько лет. Еще несколько раз после Остии он целовал его и, казалось, получал ответ на свои ласки. Венсану даже начало казаться, что все стало как прежде.       На Капри они провели еще четыре дня. Разнежившись на солнце, Венсан читал Виктору отрывки из местных газет и бульварных романов, и они вместе весело смеялись над ними. Сюда практически не долетали новости из Парижа, да и Венсану не хотелось их читать. Он не хотел, чтобы Виктор становился грустным, как это часто случалось, когда последний получал французскую корреспонденцию.       Закончили они свое путешествие осмотром красот Тосканы. Побывав в нескольких маленьких городках и вдоволь налюбовавшись открывшимися перед ними видами, они вернулись на виллу де ла Круа, уставшие, но, в целом, довольные. После возвращения из путешествия Венсан почувствовал себя настолько изможденным, что уснул и проспал несколько дней. В привычной обстановке голоса снова принялись за свое, но он был по крайней мере рад, что между ним и Виктором тронулся лед.       Итак, день рождения — тридцать пятый — у Виктора начался с того, что в дом, помимо Шарлотты и ее матери, ее мужа и сына, приехали герцог и герцогиня с внуком. Мадам Люмьер жила с ними уже не первый месяц, приехав еще в начале декабря, когда в Руане совсем похолодало. В Пиенце же было достаточно комфортно, чтобы провести зиму. К празднику наготовили стол, Виктор немного приоделся и играл на рояле, пока Мишель сидел рядом и ему мешал. Чтобы занять ребенка, Шарлотта все время пыталась его отвлекать, но мальчишка был до ужаса активным и непоседливым.       Венсана Элизабет занимала разговорами об Италии и итальянском языке — чтобы ему было не совсем неуютно, мадам Люмьер просила де ла Круа обучить ее каким-то интересным вещам. Виктор не ожидал, что приедут родители маркиза. Более того, он совершенно точно был удивлен, когда служанка сказала, что прибыл еще и герцог.       Когда дом наполнился гостями, Венсан почувствовал себя неуютно. Близость семьи пугала его, хотя он сам не отдавал себе в этом отчета. Не так давно герцог уже приезжал на виллу, но эта встреча кончилась ничем. Он привозил с собой и его сына — Аньеля, но маркиз был столь напуган, что попросил Виктора увести его в дом. Теперь, бросив лишь короткий взгляд на мальчика, он отметил, как поразительно тот вырос с той короткой, но весьма волнительной встречи чуть меньше года назад. Венсан боялся ребенка до глубины души, хоть и сам не мог понять почему. К тому же он едва ли помнил обстоятельства его рождения, а поэтому, несмотря на все уговоры и мягкие просьбы, отказывался принять его как своего сына.       Сначала он хотел было запереться в своей комнате, но благодаря совместным усилиям Элизабет и Жозефины, Венсан все же отошел от этой мысли и спустился в гостиную, где Элизабет тут же заняла его разговором об итальянском языке. В те дни, когда он чувствовал себя более-менее хорошо, он много читал, и настолько улучшил свой уровень знания языка, что в свободное время начал даже начал писать стихи и длинные баллады, которые иногда исполнял Виктор. Сам маркиз не считал, что делал что-то особенное, но в глубине души все же немного гордился своими успехами.       В качестве подарка на день рождения Венсан подготовил для Виктора серию рисунков, переплетенных в красивый альбом. Туда он включил наброски, которые он делал во время их совместного путешествия по Италии, а также рисунки, сделанные тайком, когда Виктор не видел, что его рисуют. Особенно Венсану нравился акварельный этюд, где Люмьер был запечатлен в апельсиновом саду, тянущимся к нависшему над ним плоду. Рисунок получился столь живым и красочным, что буквально завораживал, и де ла Круа очень надеялся, что он понравится Виктору так же, как и нравился ему самому.       Несколько раз за день к нему подходил отец, но Венсан был столь зажат и скован, что беседа никак не завязывалась. Он все время прятал глаза, а голоса в его голове настойчиво советовали уйти. На третий раз Анри не выдержал и начал говорить. Его речь была пылкой, но говорил он о том, как сильно ему жаль, что все сложилось именно так. Не ожидая ничего подобного от отца и не выдержав, как ему казалось, его сурового взгляда, Венсан заплакал, словно ребенок. Вдруг все начало происходить очень быстро. Кто-то из женщин спросил, что произошло. Виктор, занятый у рояля, инстинктивно дернулся и отложил ноты. Он подошел к герцогу и Венсану и настоятельно попросил первого изменить тон, и постараться быть более ласковым, поскольку он-то точно знал, насколько чувствительным и нестабильным был маркиз, как легко его можно было задеть, а тем более расстроить и испугать. Он отвел герцога в сторону и сказал:        — Ваша Светлость, пожалуйста, будьте благоразумны. Представьте, что вы разговариваете с мальчиком, с маленьким ребенком, для которого каждое ваше резкое слово или недостаточно мягкий тон голоса причиняют физическую боль. Венсан, он стал совсем другим. Его пугает даже собственный сын, потому что он не понимает, как общаться с мальчиком. Вас он тем более будет бояться, вы ведь понимаете, что не без причин. Пожалуйста, будьте мягче. Просто скажите ему, что любите, и обнимите.       Виктор чуть улыбнулся. Герцог же нахмурился и покачал головой. Он не хотел этого признавать, но состояние Венсана беспокоило его. Он волновался за сына все эти годы, но так старательно скрывал это чувство в глубине души, что почти смог убедить сам себя, что все в порядке.       — Пожалуй, я был неправ, — произнес он медленно. — Анри посмотрел на Виктора и вдруг протянул ему свою руку. Судя по решительному выражению на его лице, настроен он был крайне серьезно. — Я был неправ и насчет вас, молодой человек. Вы вернули моему сыну жизнь, и я перед вами в неоплатном долгу.        — Вы не ничего не должны, Ваша Светлость.       — Я рад, что вы здесь Венсаном, — просто ответил герцог. — Как думаете, я могу попробовать поговорить с ним еще раз?       — Позвольте, я подойду к нему.       Люмьер отошел от герцога и присел рядом с Венсаном на подлокотник его кресла. Ладонь Люмьера легла на плечо маркиза, и он тихо сказал:        — Твой отец не желает тебе зла. Не бойся его. Он всего лишь хочет с тобой поговорить.       Венсан, который все еще чуть всхлипывал, послушно кивнул и тихо спросил:       — Ты обещаешь?        — Обещаю, — уверенно ответил Люмьер.       — Тогда я готов, — произнес маркиз и чуть улыбнулся.       Виктор погладил его по кудрям и позвал герцога, но прежде, чем оставил их вдвоём, повторил:       — Просто обнимите и скажите, что любите. Ему нужно только это.       Анри кивнул и вновь подошел к Венсану. Присев на корточки перед ним, он мягко провел тыльной стороной ладони по его мокрой щеке.       — Прости меня, Венсан. Я был слишком строг с тобой. Я всегда любил и буду любить тебя.       Венсан лишь тихо всхлипнул, совсем не зная как реагировать на подобные слова. Несмотря на то, что сказал Виктор, он все еще чувствовал страх, смешанный с чем-то другим, давно забытым и похороненным в нем. А затем произошло то, чего никто не ожидал. Герцог нежно обнял сына и сам заплакал. Время, казалось, замерло. Венсан чувствовал, как медленно бьется его сердце. Он просто не просто не мог понять, что происходит. Был ли перед ним тот самый человек, который позволил ему уйти из дома, когда он решил стать художником? Тот, кто силой заставил его оставить работу в театре и жениться на той, которую он никогда не любил? Был ли перед ним тот человек, кто привязывал его к кровати и вызывал священника проводить над ним жуткие обряды? Тот, кто мучил и терзал его столько лет? Все эти чувства захлестнули его, но в следующий момент Венсан вдруг понял, что в нем больше нет злости. Он простил его.        — Я тоже тебя люблю, отец, — прошептал Венсан ему на ухо.       Так они провели некоторое время. Потом комната вновь оживилась. Венсан увидел, что Жозефина улыбается ему и улыбнулся ей в ответ.       Когда за окном начало темнеть, все начали собираться в столовую. Слуги уже расставили на нем свечи и букетики цветов, выращенных самим виновником торжества в оранжерее. Перед началом ужина Аньель подошел к Виктору и, крепко обняв его, назвал папой. Это вызвало большое оживление среди гостей. Венсан же смотрел на это с явным облегчением, вновь начиная погружаться в свой внутренний мир. День выдался непростым.       После ужина, когда все стали расходиться: кто прогуляться в сад, а кто уже отойти ко сну, Виктор остался наедине с Жозефиной и Анри в столовой. Люмьер пил чай и думал. Скоро ему предстояло уехать на несколько недель, и он хотел узнать:       — Как надолго вы приехали? Мне скоро в Париж. Я оставлю Венсана с матерью на две недели с двадцатого числа.       — Мы останемся, — тут же ответила Жозефина, сжимая руку мужа.       Люмьер кивнул.       — Я вернусь десятого февраля около одиннадцати вечера, насколько я помню. Нужно наведаться в Бовуар и Нант, чтобы уладить все вопросы.       — Мы позаботимся о Венсане лучшим образом, — отозвался Анри.       — Я знаю. Не так давно мне написала эта женщина. — Он повёл бровью и усмехнулся. — Пытается меня вновь начать шантажировать.       — Шантажировать чем? — уточнила Жозефина, чуть скривив губы. Любые упоминания о Флоренс Эрсан вызывали у нее отвращение.       — Она искренне пытается либо посадить в тюрьму меня как убийцу, либо оперирует вашей фамилией. Мы все втроём были прописаны в завещании. Она требует пятьдесят процентов моего ежегодного дохода. Вы понимаете, насколько велики эти деньги. Но эта женщина не получит ни монеты. Я более чем уверен, что она ни одной слезы не проронила в тот день. Но она могла там хотя бы быть, в отличие от меня. — Люмьер тяжело вздохнул и покачал головой. — Я благодарен вам за то, как вы его проводили и что сделали для меня, Жозефина. Но эта женщина сущий дьявол.       — Полностью с вами согласна, Виктор.       — Простите, я, наверное, вас оставлю. Погода сейчас хороша, чтобы подышать воздухом и погулять в саду. Если хотите, я распорядился поставить фонари, чтобы было светло.       Он встал и откланялся, покидая столовую, чтобы в пустующем музыкальном зале, не гостиной, поддавшись лёгкой меланхолии, которой всегда кончается любой праздник, поиграть в одиночестве мелодию, сотканную из золота и света.       Когда они остались одни, Жозефина повернулась к Анри и нежно его поцеловала.       — Спасибо, что принял его. Спасибо, что принял нашего сына.       Анри повел плечами и ответил:       — Я был непроходимо слеп, когда отвергал его раньше. Я не мог разглядеть в нем той тонкой ранимой души, той необычайной хрупкости. Я позволил ему разбиться, и в этом полностью моя вина. Но я безмерно рад, что Виктор все это время был подле него. Он действительно стал его светом и путеводной звездой.       Когда у Виктора появилась возможность, когда была выплачена взятка жандармерии о закрытии дела об убийстве Себастьяна Эрсана — он смог въехать во Францию, в особенности в Париж без опасности быть посаженным в тюрьму. Конечно, само ощущение, что ему пришлось откупиться и обставить все так, что он был оправдан нечестным образом, ему не нравилось, но другого выбора не было. К тому же у Виктора было достаточно средств, чтобы сделать это так и не иначе, и расстаться с полумиллионом франков было предпочтительнее. Нет, это не ударило по его благосостоянию, ведь доход Люмьера и оборот от всех его дел превышал многие мыслимые значения, но он никогда в жизни никому не давал взяток. И почему-то был абсолютно уверен, что Себастьян хоть и давал их, но точно сперва брал своей силой и темным обаянием. Он умел вникать в суть людей, проворачивать разговор так, чтобы ему было удобно, чтобы достичь своих целей. Виктора это восхищало. Он любил слушать Эрсана о том, как тот убедил какого-нибудь месье подписать явку с повинной или же вложить немалую сумму в развитие земельных участков.       Сперва он добрался экипажем из Пьенцы до Рима, а потом сел на поезд до Ниццы, а оттуда направился вторым, который шел в Гавр через Руан с короткой остановкой в Париже. Люмьер собрал вещи и отправился в путь, зная, что дальше ему придется столкнуться с действительностью, которую он оставил во Франции три года назад, бежав из столицы вслед за Венсаном, который изменил всю его жизнь. Поезд, остановившийся на вокзале, привез его в город, где он оставил свое сердце. Откуда Виктор Люмьер уехал уже не тем человеком, которым был когда-то. Первое апреля того — 1877 — года изменило все, и он это прекрасно понимал. После того, что случилось с Люмьером после смерти Себастьяна, было запрещено даже вспоминать на вилле при общих разговорах. Только если он сам хотел об этом поговорить, это правило нарушалось, но никогда по другой причине. Конечно, Элизабет и Жозефина обсуждали состояния своих сыновей, а когда приехали Шарлотта и мадам Лефевр в первый раз, то уже застали Люмьера в более или менее приличном состоянии, как он считал.       Виктор стал настоящим хозяином дома: взял на себя заботу о вилле, постоянно улучшал ее внутреннее убранство, менял слуг и порядки, занимался садом — Люмьер почему-то именно садом занялся особенно усердно. Это успокаивало. Весь распорядок дня у него был расписан, но он точно появлялся на каждом приеме пищи, а потом вновь возвращался к своей веренице дел. Когда приезжала герцогиня с маленьким сыном Венсана — Аньелем, — то Виктор занимался им с особым рвением. Мальчику нужен был отец и влияние, он сам тянулся к Люмьеру, и до поры до времени Виктор этого не замечал, но потом в его распорядок дня были вписаны занятия с маленьким де ла Круа. Они музицировали: герцогиня научила его нотной грамоте, а Виктор стал развивать в нем талант к игре на фортепиано и скрипке, а сам к тому моменту уже приобрел себе особый инструмент — кельтскую арфу. Ее звучание по-настоящему поразило Виктора, зачаровало. Люмьер с большим удовольствием осваивал этот инструмент, и вскоре дом наполнился приятными переливами струн, похожими то на стук капель дождя, то на шелест листвы.       Виктор проводил с Аньелем очень много времени, и иной раз сильно скучал по ребенку, которого с первого знакомства стал считать сыном. У него не было и уже не могло быть своих детей, а потому наследника семьи де ла Круа он стал считать своим.       Также Виктор особенно увлекся изучением психиатрических заболеваний и исследований, составляя целый дневник наблюдений за Венсаном, доводов и домыслов, анализов его состояний. Он много читал и даже общался с врачом — девушкой! — которая работала в Пьенце, одна на всю деревню, которая по его просьбе наблюдала за Венсаном и получала неплохое — по итальянским меркам, но совершенно небольшое по мнению Виктора — жалование в месяц.       Приехав впервые в Париж, Виктор первым делом отправился выпить кофе и коньяк в каком-нибудь приличном заведении, ведь дальше ему предстояло отправиться в особняк на улице Сен-Оноре. Ключи Жозефина отдала ему еще несколько месяцев назад, пока шел весь процесс с жандармерией. Он долго курил на открытой террасе и тянул напитки, только чтобы отсрочить момент, когда ему стоило столкнуться с прошлым и настоящим одновременно. К нему за стол подсела женщина, облаченная в красивое платье, но ее манеры были скорее напускными и приобретенными, нежели врожденными, как у аристократов. Она попросила у Люмьера закурить. Она молча смотрела на него, а потом сказала:       — Я помню вас, Виктор.       — И я вас помню.       — Вы так спешно покинули театр. Не знала, что вы еще в Париже.       — Я уже в Париже. Живу уже достаточно давно далеко и не здесь.       — Новости про вас захватили весь город, а потом стихли, как если бы южный ветер стал северным.       — Так бывает, ведь люди быстро теряют интерес к тому, что происходит, в угоду своих собственных переживаний и увлечений.       — И надолго вы вернулись?       — Пока призраки прошлых дней не съедят мое сердце.       — Звучит ужасно и патетично одновременно. Вы будете вновь играть?       — Думаю, что мое время в этом городе, как скрипача и артиста, давно прошло.       Они пили коньяк — Виктор угостил ее — и курили папиросы с дорогим табаком. Стоило сказать, что Люмьер выглядел изумительно богато.       — Вы изменились.       — Настолько, что заслужил обращение на «вы»?       — Жизнь переменилась, пусть и прошло всего три года.       — Вы вышли замуж?       — Овдовела, — она испустила вздох и добавила: — полгода как.       — Я тоже. Уже три.       Они молчали и смотрели на фасад Опера Гарнье, который открывался с террасы Кафе де ля Пэ во всей красе.       — Прошли те времена, когда мы властвовали.       — Теперь мы властвуем иначе.       — Но счастливы ли мы? — спросила она, горько улыбаясь.       — Мы должны быть.       — Откуда такая убежденность?       — Потому что музыка должна звучать всегда. Потому что мы всегда должны под нее танцевать. А искусство подражает боли. Каждый из нас по-настоящему был счастлив в те дни.       Она задумалась, а потом улыбнулась ему уже более мягко и менее болезненно.       — Да, Виктор, так и есть.       — Благодарю, но мне уже пора.       — Да, Виктор, конечно.       — Я был рад тебя видеть. И прощай, Софи.       — Прощайте, месье Люмьер. Может, встретимся мы еще.       — Быть может, мадемуазель Равель, быть может.       И они разошлись. Виктор помнил, как они танцевали вместе pas de deux, как шутили и как жили в одном большом и маленьком мире под названием Парижская опера в течение многих лет. Но все изменилось. И они сами. И в этом не было ничего трагичного.       Виктор ступил на порог особняка Сен-Оноре с трясущимися руками. Он держал свой саквояж и папиросу и долго стоял у входной двери, не в силах зайти в собственный не только по документам, но и воспоминаниям, дом. Люмьер так никогда и не снял кольцо и браслет, и его сердце любило покойного Себастьяна, который стал ему супругом, любовником, другом и смыслом жизни. Теперь у него было много других забот и близких, но тот, кого он оставил в своих воспоминаниях, был ему так дорог. Он не был готов столкнуться лицом к лицу с прошлым вот так. Вот так просто. Когда Люмьер все-таки смог вставить ключ в скважину и шагнуть в тишину и пыль роскошного особняка Себастьяна Эрсана, ему пришлось сразу же сесть на небольшую банкетку, ведь его перестали держать ноги. Это было тяжело, до невыносимого больно. Виктору казалось, что от переживаний его разорвет изнутри.       Он никому и никогда не сказал, какого было вновь зайти в ту гостиную и кабинет возлюбленного, какого было спать на кровати, где они столько раз засыпали и просыпались вместе, занимались любовью и даже читали друг другу интересные книги. В особняке стояла оглушающая тишина и тяжелый запах пыли. За три года ее скопилось немало, а потому Люмьеру в этот же день пришлось искать прислугу, но потом он вспомнил, что герцогиня говорила о том, что Люмьер может отослать записку в их особняк и несколько человек помогут по ее распоряжению привести дом в порядок. Виктору, которому предстояло заняться большим количеством вопросов, должно было остановиться в Париже на три недели, а потому он точно не мог обойтись без помощи. Жить в большом доме в одиночестве было и страшно, и неприятно, и ему казалось, что когда наступит ночь, он не сможет спать и будет слушать каждый шорох. А потому он попросил двоих слуг устроиться в соседних комнатах и хотел лечь спать раньше всех, чтобы только не испытывать страха одиночества и смерти, который преследовал его так долго и порой возвращался. Пусть не так сильно, как после смерти Себастьяна, но все-таки это не дарило надежд на хороший и спокойный сон.       Отправившись решать деловые вопросы, он купил себе билет в Опера Гарнье, чтобы сразу избавиться от желания побывать в тех стенах, в которых прошла часть его молодости. Он вступил в возраст Христа и чувствовал себя на постоянном перепутье, ища себя в новом амплуа самоназванного хозяина чужого дома и владельца бизнеса и состояния, доставшегося от мужа. Прежде чем произошла его первая деловая встреча, он зашел в Собор Парижской Богоматери, чтобы помолиться за своего возлюбленного и за Венсана. Он никогда не молился за себя. Он в общем-то просто старался хотя бы во что-то верить. Но после того, как он потерял Эрсана, он потерял все. И тем более даже самую смутную веру в Господа, но когда у тебя нет ничего и никого, во что верить, ты выстраиваешь свою собственную систему ценностей и стараешься понять этот мир так, как у тебя получается, а не так, как другие считают правильным.       Кладбище Виктор оставил напоследок. Он понимал, что после Пер-Лашез ни о каких деловых встречах не будет и речи. Он либо будет рыдать, либо напьется. Либо сядет в музыкальном классе и изнасилует рояль, заливая своими слезами клавиши. Как бы это напыщенно и патетично ни звучало, для эмоционального, но травмированного и скрывавшего свои чувства от многих в доме в Пьенце, это было бы так же невыносимо, как если бы с него заживо сдирали кожу или выедали сердце. А потому он отправился решать вопросы по продажам земельных участков, строительству новых железных дорог и развитии нескольких проектов, напрямую связанных с искусством танца и музыкой, о которых он никому не рассказывал, считая, что большую часть вещей, если не все, стоит держать в тайне.       Стоя на кладбище Пер-Лашез у могилы любимого мужчины, Виктор чувствовал, как его сердце ухает в груди и как к горлу подступает болезненный ком. Видеть родное имя на могильной плите в склепе, где был похоронен лишь один его возлюбленный, было невыносимо. Он провел там очень много времени. Пока солнце не упало за горизонт и на Париж не опустилась густая тьма. Виктор долго играл ему на скрипке, разговаривал, сидя или стоя у погребения. Он говорил так долго, пока у него не сел голос и не осталось сил плакать. Виктор думал, что выплакал все слезы уже давно, но это было не так. Такую боль, которая вновь обрушилась на него, Люмьер давно не испытывал. Конечно, он принес ему роскошный букет из красных и белых роз — о своей чистой любви и страсти, но и еще один крошечный фиалковый букетик, перевязанный ленточкой. Символ его чистой нежности. Он долго говорил, как любит его, долго просил прощения и надеялся на хоть какой-то знак, но тьма молчала, а тусклый огонек светильника устало освещал пространство. Виктору казалось, что он готов остаться у этой могилы до конца своих собственных дней. К ночи все его чувства и переживания обострились, и его стоило бы скорее увести с Пер-Лашез, ведь начинал заниматься дождь, и Себастьян бы точно не был доволен, если бы он умудрился так скоро и нелепо простудиться. Но ему не хотелось оставлять любимого человека. Виктор понимал, что нужно встать и выйти, отправиться ужинать и спать, ведь с самого утра кроме коньяка и кофе в его желудке не было ничего, но заставить себя был не в силах. На небе стали собираться тучи, что грозило Виктору не только простудой, но и испорченной скрипкой. Он долго собирался с мыслью и извинялся, а потом поцеловал холодную плиту, погладил ладонью и попрощался до следующего дня. Звук закрывающейся калитки склепа, где похоронен твой любимый человек, пожалуй, сродни лезвию ножа по заросшей ране, но не залеченной до конца. Теперь Люмьер понимал свою мать до самой последней мысли и слова.       Он сходил в Опера, которая нисколько не изменилась. Разве что чуть изменился репертуар. Теперь он сидел в лучшей ложе за большие деньги. Но не досидел до конца. Ощущение, что он был не просто не на своем месте, а пытался вторгнуться в пространство прошлого, которого больше не существовало, приносило ощущение неприкаянности. Он знал, что поэма закончена, что в истории поставлен конец. Стоя на ступенях Национальной академии музыки под зонтом, под сильным парижским ливнем, он смотрел на проспект Оперы, который уходил вдаль, и понимал, что он всего лишь порождение эфемерного, скоротечного, равно как этот дождь, который готов закончиться в любую минуту. Он видел Париж и дышал Сеной, и растворялся в этом чувстве.       До этого Виктор знал, что больше не существует того Виктора Люмьера. Теперь он это полноценно чувствовал. Если раньше он был светом солнца или звезд, или той же луны, которая так влюбленно внимала ночному Парижу в ясные дни, то теперь он был похож на пламя в камине — согревающее, чуть более далекое, чем открытый костер, но заключенное в особые рамки. Он давал свет и грел, но был уже не таким обжигающим и ярким, как раньше. Было ли это связано только с тем, что он пережил, или с тем, что перешел рубеж определенного возраста, когда юноша — пусть даже великовозрастный — становится мужчиной? Париж наводил его на мысли, и Виктор погружался в них глубоко и серьезно, часами гуляя по знакомым местам и дорогам, осматривая город, забытый и незабвенный. Капли дождя барабанили по зонту, а он неспешно шел и рассматривал людей, и не чувствовал себя частью этого места. Чувствовал себя скорее призраком, чья жизнь осталась глубоко и далеко в прошлом, но Люмьер также понимал, что это пройдет. Это ощущение изменится, стоит ему только вновь привыкнуть к движению жизни города, влиться в его общество и стать двигателем большого количества важнейших дел, которые только предстояло воплотить в жизнь. Оставалось вдохнуть жизнь в старый особняк, покинутый всеми, вернуть былую славу фамилии Эрсана и завоевать уважение, будучи его преемником. У Виктора не было права ни на ошибку, ни на излишнюю чувствительность. Ради себя и ради своего любимого мужчины, во имя его памяти, он должен был стать первым человеком французской столицы.       Осенью весь мир рождается заново, душа человека — тоже. Обрамляется жемчугом и золотыми нитями, кружевом солнечного света в преддверии пылающего шелеста октября, когда мир начнет замирать, погружаться в сон, прежде чем начнется новый круг, новый оборот, новое начало. В осенние дни воздух полон предчувствия и неизбежности, ожидания грядущих увядающих дней.       Виктор слушал рассказ Венсана об их жизнях, о том, что случилось пять, а то и семь лет назад, и смотрел в окно на раскинувшийся сад, в который он вложил столько времени и сил.       Виктор достал папиросу и закурил, опираясь на подоконник. Он только недавно вернулся из Парижа вновь, решив немало важнейших вопросов, и ему предстояло снова уехать, чтобы встретиться с теми, кто мог серьезно повлиять на ведение его дел и с Флоренс Эрсан. Женщина, которая носила фамилию его супруга, тревожила его в последнее время больше всех. Она не давала ему покоя с зимы, а потому он каждый раз старался с ней встретиться и все-таки решить какие-то вопросы. Люмьер вздохнул и покачал головой. А потом медленно подошел и налил себе горячий чай из принесенного служанкой чайника.       — Все это звучит, как роман, трагичный роман. Только с неясным и открытым концом.        Люмьер не смотрел на Маттео. Он знал, что встретит не только удивленный взгляд, но, вероятно, и сочувствующий. На него так смотрели все, кто знал чуть больше, чем из газет.       Виктор курил со спокойствием и даже какой-то степенностью. Руки не тянулись к скрипке, да и мысли иной раз не оглушали и не начинали круговерть, когда он расслаблялся в кресле с табаком. То, как Венсан рассказывал и как чувствовал эту историю, вызывало у Люмьера очень смешанные чувства. Конечно, по ходу разговора он много комментировал, добавлял своих мыслей на тему тех или иных событий, но, как бы то ни было, давал достаточно пространства де ла Круа для того, чтобы тот мог выговориться, ведь основная суть была именно в этом. Чтобы рассказать, чтобы облегчить душу.       Слушать о своей жизни со стороны было достаточно просто, только если бы не приходилось вновь обращаться всем своим естеством к переживаниям минувших дней. Испытывал ли Люмьер ностальгию? Возможно, временами. Думая об определенных событиях, его пальцы сами по себе начинали постукивать по любой поверхности. Вся его жизнь сопровождалась музыкой, и она несла в себе большое значение. Его музыка, как он считал, всегда говорила больше слов. Он играл. Играл, когда Венсан прерывался. Они покинули студию и Виктор усадил де ла Круа на софу и накинул ему на плечи теплое покрывало, чтобы тот не мерз. Забота о нем стала высшей точкой его принятия всего, что произошло. Виктор в свое время истаял, как свечка, практически сгорел дотла, но потом нашел себя в нежной заботе о близких и душевном тепле, которое мог отдать, которым мог обогреть свою семью, которая состояла из нескольких фамилий. Мать и герцогиня, Мари Лефевр и Шарлотта с мужем и маленьким непоседливым Мишелем, умный и не по годам развитой Аньель, который стал ему названным сыном, и Венсан, которого он определял как того, о ком он теперь всегда будет заботиться и которого никогда не оставит, которого он простил не только ради него, но и, в первую очередь, для себя самого, ведь только так он вновь смог вернуться к самому себе и начать жить заново, подлатав искалеченную огромной потерей душу, стали для него по-настоящему важны.       Виктор присел за рояль и стал наигрывать неспешную мелодию, тихую и спокойную, которая была именно о том, что все в этой жизни эфемерное и чувственное; что каждый человек состоит из своих тревог и мыслей, действий и намерений; что весь он — одно сплошное воплощение чувств. Каждый сочетает в себе добродетель и порок, красоту и уродство, безликость и значимость. Люмьер думал о том, что значит на самом деле Красота, и теперь он точно знал ответ, и если бы у него спросили — он бы точно сказал, что думает. К тридцати пяти годам Виктор понял одну простую и незамысловатую истину — человека возвышает любовь.       Но в ту минуту, пока Венсан решался сказать что-то вновь, а Маттео задумчиво поглядывал на них обоих, пальцы Виктора парили над клавиатурой фортепиано, залитой солнечным светом, тепло которого он чувствовал на своих пальцах.       Когда слова, наконец, иссякли, Венсан ощутил смешанное чувство страха и облегчения. Теперь, когда он вспомнил и заново пережил все, поступки, которые он совершал в прошлом, ужаснули его. Но вместе с тем к нему пришло осознание, что все это время он был во власти страшного недуга, поразившего его на заре взрослой жизни. Он потеплее укутался в покрывало и слабо улыбнулся.       — Я пойму, если ты больше не захочешь брать у меня уроки, Маттео, — произнес он, и голос его дрожал то ли от страха, то ли от волнения.       — Мне нужно подумать, синьор де ла Круа. — Маттео поджал губы. Служанка вошла в комнату ровно в восемь и принесла свежий чай. Люмьер кивнул ей и попросил оставить набор на столе. — Ваш рассказ, — начал юноша, — меня немало удивил. Синьор Люмьер прав, это звучит, как книжная история. Сложно поверить, что все это правда.       — Все на свете правда и все на свете ложь, Маттео, — ответил Виктор, не отрываясь от игры на рояле.       — Это так, — медленно произнес Венсан. — Но если ты решишь навести справки, то убедишься в том, что каждое слово в этой истории есть истина. Только не бойся меня. Пусть я совершал ужасные вещи в прошлом, я клянусь перед Богом, что впредь не совершу больше ничего подобного. — Он сжал под одеждой небольшой нательный крестик. — Я был не в себе, но благодаря Виктору и его терпению, я сейчас нахожусь здесь перед тобой.       Маттео посмотрел на Виктора и даже неожиданно вздрогнул, встретив ответный взгляд прозрачных глаз.       — Это так. Венсан не причинит тебе вреда. Всё это — дела прошлого. Из всего рассказа ты должен понимать, что это коснулось меня тоже, но вот уже пять лет как я живу здесь.       — И вам совсем не страшно? — не удержался от вопроса Маттео.       — А почему мне должно быть страшно? — Люмьер улыбнулся.       — Что если синьор Де ла Круа станет прежним?       Венсан поежился от этих слов и бросил взволнованный взгляд на Виктора.       — Никто из нас уже не станет прежним. Всё осталось в Париже, — ответил Виктор и перестал играть.       Люмьер встал и вышел из комнаты, оставляя их вдвоём. Ему нужно было написать письмо герцогине и матери, а потом разобрать пару документов. К сожалению или к счастью, он был очень занятой человек. Прежде чем уйти, он налил чай для Венсана и Маттео.       — Маркиз ложится спать в девять. Сегодня в девять, — сказал Виктор с особым нажимом, ведь Венсан потерял сознание в начале дня. — Поговорите. Оба. А потом, Маттео, я буду ждать тебя на террасе.       Венсан послал Виктору улыбку и проводил взглядом из комнаты. Взяв чашку обеими руками, он несколько минут молчал, собираясь с мыслями.       — Я знаю, что-то, что ты только что услышал, должно было тебя шокировать. Но я должен был рассказать все, понимаешь? В плохие дни все эти воспоминания обрушивались на меня, словно груда камней, и я лежал, придавленный ими, не в силах пошевелиться. Я не горжусь своим прошлым и теми поступками, которые совершал. Но я изменился. За последние пять лет я стал совсем другим человеком, веришь ты в это или нет. И только любовь к Виктору сделала это возможным.       Маттео нахмурился и покачал головой.       — Разве вам не кажется это жестоким?       — Что? — вскинул брови Венсан.       — Из любви к человеку вы пошли на убийство того, кто был ему очень дорог. А теперь он живет с вами.       Венсан немного помолчал и затем, сделав глоток, медленно ответил:       — Я предлагал Виктору оставить меня, но он даже слушать не захотел. Когда я вспомнил, что натворил, я был разбит. Тогда же я понял, что болен.       — Виктор Люмьер либо святой, либо абсолютный глупец. Но глупцом он точно не выглядит, — невзначай сказал Маттео, а потом также взял в руки чашку. — Я продолжу с вами заниматься, вы талантливый художник, к тому же Виктор обещал ещё на прошлой неделе, что если я достигну определённого уровня, то смогу заниматься в его школе.       В школе, которую Виктор учредил для детей и подростков, которые хотели заниматься танцем, музыкой или живописью, где преподавали многие хорошие мастера.       — Я сделаю все возможное, чтобы это исполнилось, — улыбнулся Венсан. — Приходи завтра, и мы будем рисовать сад. Я покажу тебе несколько новых приемов.       — Как жить с этим всем, синьор де ла Круа?       — Тебе нужно запомнить одну простую истину. В этом мире нет ничего более ценного, чем правда.       — Слишком много мыслей и истин на сегодняшний день. — Маттео покачал головой. — Как вы живёте со своей правдой, Венсан?       Венсан облизнул пересохшие губы и вновь улыбнулся. В его улыбке было что-то нервное.       — Я просто не знаю, как жить иначе. Я бы не хотел вновь становится тем монстром, которым был.       Раздался стук в дверь — пришла служанка и сообщила:       — Ваша Светлость, ваша ванна уже готова. Синьор Люмьер распорядился о ней заранее. Ваш чай с успокаивающими травами я подам в спальню.       — Благодарю, — кивнул Венсан, а затем вновь повернулся к Маттео. — Спасибо, что выслушал меня сегодня. Это очень много для меня значит.       — Мне нужно будет многое обдумать. Значит, мы с вами встречаемся завтра, ровно в то же время?       — Для вас, синьор Гоцци, приготовили ужин. Пройдёте в столовую? Синьор Люмьер явится в течение сорока минут.       — Да, я буду ждать тебя в студии в обычное время, — кивнул Венсан и поднялся на ноги. — А теперь иди.       — И вы тоже, синьор де ла Круа, иначе, как сказал синьор Люмьер, он будет особенно недоволен, если в девять вы не ляжете спать. — Служанка, которая была по возрасту близка к мадам Лефевр, откланялась и покинула комнату, и вслед за ней Маттео последовал в столовую.       Пройдя в столовую, Маттео замер на мгновение. Открывшаяся перед ним картина захватывала дух. Выросший в простой крестьянской семье, он никогда не видел столь изысканных блюд. Осторожно сев за стол, он принялся за еду с опаской, боясь, что ее у него могут отнять, ведь в его семье было восемь детей, и еще никогда в жизни ему не удавалось поесть спокойно. Наконец, закончив десерт, он бросил взгляд на часы и понял, что Виктор его уже давно ждет.       — Синьор Люмьер, я потерял счет времени. Прошу меня простить, — начал он, выходя на террасу.       — Все в порядке, Маттео. — Люмьер стоял и курил, смотря на все тот же раскинувшийся сад. — Пришелся по душе ужин?       — Никогда не ел ничего вкуснее, — честно признался мальчик.       — Я рад. После своих занятий можешь ужинать здесь. Впрочем, если ты хочешь, я могу выделить тебе отдельную комнату. Венсану приятно твое общество. Ты его радуешь.       — Я даже не знаю, что сказать, синьор. Я должен посоветоваться с родными.       — Я знаю. Я не даю тебе срок. — Виктор предложил Маттео папиросы.       — Нет, спасибо. Отец не велит мне, — он покачал головой с явным сожалением.       — А ты хочешь? — просто спросил Люмьер.       — Мне интересно, — так же просто ответил Маттео.       — Тогда бери. Интерес должен быть утолен. Делай, что тебе хочется, а не то, что тебе велят.       Маттео осторожно взял папиросу и несколько мгновений просто смотрел на нее, не решаясь закурить.       — Тогда ты просто поймешь, чего хочешь на самом деле. — Виктор протянул юноше спички. — И что тебе нужно.       — А как вы поняли, чего хотите? — вдруг спросил он, поджигая сигарету.       — Ты же видишь, моя жизнь была полна впечатлений и выбора. Я в какой-то момент стал понимать, что не стоит бояться, и нужно идти вперед за своими желаниями. Так я познакомился с Себастьяном. Рискнул.       — Наверное, вы очень смелый человек, — заключил Маттео. — Вы знаете, Венсан очень любит вас. Я увидел это в его взгляде, когда вы уходили.       — Я знаю, Маттео. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Вот почему я не боюсь.       — Неужели любовь способна творить такие чудеса?       — Какие именно? — Он чуть улыбнулся.       — Он же убийца, — выпалил Маттео то, что так долго держал в себе.       — Посмотри на это с другой стороны, Маттео.       Юноша непонимающе уставился на Виктора.       — Он был такой же мальчик, как и ты, который родился с несколько отличительным разумом. Мальчик, которого судьба заставила много претерпеть. Болезнь сделала его убийцей тогда. Любовь сделала его таким, какой он сейчас. — Люмьер вздохнул. — Я знаю, тебя сильно заботит вопрос, ты не можешь понять, почему я здесь, ведь он убил моего возлюбленного, верно?       — Да, именно так.       — Пойдем за мной. — Виктор повел Маттео через террасу в сторону своего рабочего кабинета. — Теперь ты видишь Венсана не чистого душой восторженного художника, а больного убийцу, который сломал мне жизнь. — Не вопрос, утверждение. — Я прав?       Маттео кивнул, закусив губу. Ему самому было стыдно за эти мысли, но он мог считать иначе. Люмьер впустил его, открыв большую арочную дверь, исполненную красивым разноцветным стеклом. На противоположной стене от его стола висел тот самый «Гимн Красоте».       — Разве тот, у кого нет ни души ни сердца, может написать нечто столь прекрасное? — спросил Виктор.       — Нет, — только и выдохнул Маттео во все глаза смотря на картину. — Она изумительна, синьор Люмьер.       — Знаешь, Маттео, ты слишком юн, чтобы понять, и слишком мало пережил, чтобы анализировать мои собственные чувства и поступки. Тем и лучше, твоя молодость не запятнана болью и тяжелыми мыслями. Но задумайся о том, в чем настоящая Красота? Скажи мне, откуда она приходит? — Люмьер улыбнулся. — Порождение Ада или лазури небес?       — История, которую я только что услышал, говорит мне, что красота может быть повсюду, — осторожно ответил он.       — Красота не в лице, не в изяществе линий и жестов. Не в том, что мы слышим, не в том, что мы видим. А в том, что мы чувствуем. Сколько бы боли тебе ни довелось пережить, какую бы ношу ни пришлось понести на плечах, самое сокровенное и самое прекрасное находится здесь, — он коснулся своей груди ладонью. — C'est la beauté. La beauté de l'âme².       Они некоторое время так и стояли в тишине кабинета, в окна которого проникал прохладный осенний ветер. Люмьер больше ничего не говорил, ведь все слова были сказаны. Когда Маттео его оставил, Виктор опустился в кресло за рабочим столом, достал портсигар и прикурил, смотря на свой портрет. Ему предстояло обдумать все, что произошло, в этот долгий день. День длиною в целую жизнь.