Гимн Красоте

      Над Парижем занимался тусклый рассвет. Виктор сидел в кресле в гостиной особняка Сен-Жермен, держа в руках чашку с остывшим чаем, гладь которого шла рябью. Сперва Люмьер не понимал, почему, но потом осознал — его слезы капали в чашку.       В ту ночь случилось самое страшное. Самое невозможное, что Виктор даже не мог себе представить. Венсан убил Себастьяна.       Пальцы, в которых покоилась чашка, задрожали. Люмьер едва помнил, как оказался в доме семьи де ла Круа.       После выстрела Себастьян упал, и его грудь обагрилась. Виктор в ужасе бросился к возлюбленному, но тот скоропостижно скончался, даже не успев ничего сказать, кроме слабого «уходи». Он схватил Виктора за воротник, сильно его сжав, но вскоре хватка ослабла и Себастьян его оставил.       Прошло больше пяти часов — Виктор все-таки поднял взгляд на часы. Он просидел так почти четверть дня, и не мог двинуться с места. Венсан — Виктор был сильном шоке — притащил его в свой особняк, ссылаясь на то, что если Виктор не пойдёт с ним, то его схватит полиция, ведь он будет первым и единственным подозреваемым в убийстве Себастьяна Эрсана. Люмьер не помнил себя, не помнил, как они добрались. В полном беспамятстве он провел последние часы, даже не заметив, что пошёл дождь, начался новый день и служанка, чьё имя даже с третьего раза он не запомнил, пыталась привлечь его внимание тихим и услужливым тоном.       Виктор не мог осознать, что произошла трагедия, не понимал, что это и в самом деле случилось. Сидя в гостиной особняка Де ла Круа, он хотел вернуться домой. Вернуться к Себастьяну, ведь тот должен был волноваться, ведь он совершенно и никак не мог умереть. Только не он, не его любимый, не его самый лучший и единственный мужчина, который стал для него самым близким и родным после матери человеком. Его муж. Виктор вздрогнул и перевёл взгляд на кольцо на левой руке.       Пальцы ослабели. Виктор выронил чашку, и кусочек откололся, а чай с коньяком пролился на ковёр.       Служанка подошла к нему, поднимая фарфоровый сосуд, во все глаза смотрят на «молодого месье», как она прозвала его не далее чем пару часов назад. Она пыталась до него дозваться, и Виктор перевёл на неё взгляд, а потом тихо сказал:        — Мама. — Слова дались ему тяжело, сквозь боль в горле и нежелание.       — Да, молодой месье? — Ноелла не поняла, что он имел ввиду, но слушала внимательно.       — Скажите ей. — Виктор перевёл дыхание и смочил языком пересохшие губы. — Гранд…       — Гранд..?       — Гранд Отель. — Он тяжело выдохнул. Люмьер не мог нормально дышать, пребывая в состоянии тяжелейшего шока.       — Как её имя?       — Люмьер. Элизабет Люмьер. — В глазах потемнело, но Виктор не потерял сознание. Мерцание и шум в ушах заставили тяжело задышать вновь, но теперь дыхание стало поверхностным и частым. Лёгкие начали быстро наполняться и опустошаться, грудная клетка вздымалась и опускалась так быстро, что Люмьеру становилось больно. Ноелла старалась его успокоить, чтобы Виктор задышал глубже. Отсроченная реакция шока проявилась резко, Виктор перестал получать достаточно кислорода, и только он в панике попытался встать, как в глазах не просто помутилось, а земля ушла из-под ног, весь мир закачался и мерзко замерцал. Желудок Люмьера сделал кульбит и он потерял сознание, упав рядом с креслом, чудом не ударившись головой, ведь служанка успела поймать его в свои руки.       Элизабет спешила в особняк Сен-Жермен, ничего не понимая, обеспокоенная и перебирающая в мыслях всевозможные потрясения, какие могли случиться с ее сыном. Ее подняли в семь утра, когда Виктор попросил за ней послать. Все было так сумбурно, что она просто пошла за теми, кто ее позвал, ссылаясь на то, что что-то случилось с Люмьером. Вскоре она оказалась в чужом богатом доме, и, как объяснила прислуга, это был особняк семьи де ла Круа. Это вызывало немало вопросов. Ведь Виктор состоял в отношениях с Себастьяном Эрсаном, и с Венсаном де ла Круа, с маркизом, не имел ничего общего, разве не так.       Поднявшись по богатой лестнице в не менее богатую гостиную, она увидела своего мальчика лежащим на софе и укрытым тонким одеялом. Виктор выглядел так плохо, что она сразу поняла — случилось что-то очень дурное. Элизабет подскочила к сыну, присаживаясь подле него на колени, и сразу же заговорила:        — Мальчик мой, что произошло? — Ее голос был полон беспокойства и нешуточной тревоги.       Виктор посмотрел на нее красными глазами. Его лицо опухло от слез, было смертельно бледным, а руки дрожали. Он приподнялся, чтобы мать могла сесть рядом с ним, и только она это сделала — Виктор привалился к ее плечу и ответил:       — Его нет.       Элизабет погладила Люмьера по волосам, обнимая подрагивающей от волнения рукой за плечи.       — Что случилось, малыш? — еще тише спросила она.       — Он…       Она внимательно слушала и ждала, когда Виктор договорит.        — Он убил его.       Элизабет непонимающе уставилась на него, но внутри все упало. Стало быть, предчувствие ее не подвело.       —Венсан убил его, — дрожащим голосом закончил Виктор и вновь зарыдал, уткнувшись в шею матери. Он обессилел за эти долгие часы, и его тело подрагивало, словно в судорогах.       Все сходилось. И утро в чужом доме, и состояние его мальчика. Элизабет судорожно вздохнула, не зная, что сказать. Лишь чуть крепче обняв Виктора, она стала думать.       Они находились в доме убийцы возлюбленного ее сына, и этот самый Венсан, с которым она когда-то познакомилась, которого не могла представить убийцей, был где-то рядом. Но что произошло? Причинит ли вред он Виктору и ей самой? Вряд ли бы сын послал за ней, зная, что что-то может пойти не так, либо ему было так плохо и страшно, что он не мог не позвать ее? Было так много вопросов, но одно она знала точно — если ей придется его защищать, мало никому не покажется.       Виктор дышал тяжело, рвано, даже с хрипом, но потом, постаравшись совладать с голосом, сказал ей в шею:       —Он еще дома. Там… Он заставил оставить его там.       — О, Боже…— выдохнула Элизабет.       — Я хочу…       — Да?       — Я хочу к нему. — Виктор разрыдался еще горше, пряча лицо и содрогаясь всем телом.       С момента убийства Венсан пребывал в нервном возбуждении. Он не думал, что все закончится таким образом. Де ла Круа надеялся, что сможет убедить Эрсана отдать ему Виктора мирным путем, ведь одно дело приносить жертвы Богу — это вынужденная мера, а другое — убить человека, который был пусть и не безгрешен, но все же человеком. Слова Себастьяна о том, что тот любит Люмьера и его чувства взаимны, больно ранили Венсана. Он отказывался в них верить. Он ведь точно знал, что Виктор любит его и совершенно не понимал, зачем Эрсан пытался ввести его в заблуждение.       Остановившись у окна, он бросил быстрый взгляд на улицу. Яркий свет буквально ослепил его. Отпрянув, Венсан быстро закрыл глаза руками.       — Все хорошо, — произнес кто-то за спиной, кладя руку ему на плечо. — Теперь все будет хорошо. Можешь открывать глаза.       Венсан с опаской обернулся и увидел Виктора. Тот снова выглядел так, как прежде, во времена работы в театре. Маркиз улыбнулся ему и почувствовал, как слезы увлажнили его уставшие глаза.       — Я знал, что ты меня не оставишь, — выдохнул он.       — Я никогда не оставлял тебя, Венсан. Я всегда здесь.       Виктор огладил его щеку и прикосновение оказалось совсем легким, почти невесомым.       — Душа моя, ты должен взять себя в руки. Ты не можешь оставаться здесь. — Люмьер запечатлел быстрый поцелуй на его губах. — Ты ведь все забрал?       Венсан медленно кивнул, нервно обнимая себя руками.        — Я забрал его завещание, бумаги на собственность и деньги, которые должны принадлежать тебе. У меня есть дорожные чеки и, — он судорожно втянул в себя воздух, — я думал отправиться в Италию. Там тебя не найдут и не смогут ни в чем обвинить.       Виктор понимающе кивнул и мягко обнял его за плечи.        — Тебе нужно все собрать. Я буду в гостиной, и мы вместе отправимся на вокзал.       Венсан улыбнулся ему и провел рукой по волосам.        — А еще переоденься, любовь моя, и сожги одежду. Ты испачкался в крови.       Виктор вновь поцеловал его и покинул комнату. Венсан же подошел к высокому зеркалу, стоявшему в одной из стен. Действительно, он совсем забыл об одежде. Его костюм был безнадежно испорчен, а ему самому не помешало бы умыться. Но разве это могло омрачить его настроение? Ведь Виктор сказал, что теперь все будет хорошо. И он не мог ему не верить.       Элизабет убаюкивала Виктора в своих руках, и он забылся тяжелым, но беспокойным и поверхностным сном. Мадам Люмьер думала о том, что мальчик, ее мальчик, мог не пережить такую утрату. Она помнила себя, когда скоропостижно скончался Ив. Это было страшное время, но у нее был сын, которого она не могла оставить сиротой, которому должна была дать возможность на будущее, который был так похож на ее возлюбленного мужа. А у Виктора с Себастьяном не осталось ничего. Их любовь не могла возродиться в мире, не оставила после себя ни следа. Разве что в восторге парижской толпы, что услышала в минувший вечер музыку Люмьера. Но это было ничто. Она знала, что если Виктор сможет пережить хотя бы несколько месяцев, он справится. Главное, чтобы он захотел.       Будучи в доме врага, в чужом особняке, где только время от времени появляется прислуга, которая, к удивлению Элизабет, поставила перед ней две чашки с горячим и крепким чаем, она чувствовала тревогу и опасность. Мадам Люмьер вспомнила, что в свой приезд в Руан в начале марта, он рассказал, что Венсан де ла Круа повредился умом. А потому, как рассудила Элизабет, мог быть опасен и для них. Сложно было делать выводы, не имея достаточных знаний, но уже то одно, что Себастьяна Эрсана, которого так самозабвенно и чисто любил ее сын, убили этой ночью, не вселяло никакой уверенности в безопасности.       Виктор был богат, благодаря Себастьяну, и поэтому обеспечил Элизабет на долгие годы вперед, и они совершенно могли бы не знать нужды, если она заберет его в Руан.       Виктор проснулся от перезвона напольных часов, да и сама Элизабет вздрогнула от неожиданности. Люмьер поднял тяжелый взгляд и вздохнул с усилием, словно бы это причиняло ему невыносимую боль.        — Его уже нашли. — Он сглотнул и сморгнул вновь выступившие слезы. — Слуги сегодня должны были прийти в половину восьмого, мы собирались уехать в Вену… — Глаза Виктора закрывались от усталости. Первый шок сошел, и он стал мыслить чуть более ясно. — И они думают, что это сделал я.       Элизабет слушала его тихий шепот, внимательно и сосредоточенно, боясь упустить что-то важное, а потом охнула, широко распахнув глаза. Вот что она упустила.       Виктор был единственным, кто оставался с Себастьяном всегда наедине. Он первый подозреваемый.        — Он отписал мне треть всего своего имущества, заверил… — Виктор сделал еще один тяжелый и уже явно болезненный вдох. — Он заверил завещание еще зимой.       Мадам Люмьер поджала губы и даже зажмурилась. Это были ужасные новости. То, что Виктор был поверенным во всех делах, что ему было отписано состояние и по сути едва будет возможность доказать, что помимо него в доме кто-то был, это сделало ее мальчика главным и, кажется, единственным возможным убийцей.       Она не могла забрать его в Руан — их бы сняли с поезда, если бы жандармам объявили искать его. Или же точно начали искать в родном городе, где живет она сама — куда еще мог податься тот, зная, что его начнут искать? Домой, но этот дом был достаточно известен — во времена славы Ива весь город прекрасно знал, где жила семья Люмьеров. А если бы ее посадили в тюрьму вместе с Виктором за подельничество, она не смогла бы ему помочь. Вывод был неутешительный — они должны не просто покинуть Париж, но желательно Францию.       Спустя полчаса Венсан появился в гостиной. В его костюме царила небрежность, но он, казалось, этого не замечал. Его взгляд скользнул по Элизабет и уперся в Виктора. Де ла Круа нахмурился. Этот Люмьер выглядел совсем иначе, чем тот, который совсем недавно приходил к нему. Как могла столь разительная перемена произойти столь быстро?        «Душа моя, ты должен убедить мою мать ехать с нами», — произнес голос Люмьера в его голове. Венсан кивнул и громко произнес:        — Нам нужно отправляться на вокзал. Поезд отправляется через час. О вещах я уже позаботился.       Он подошел к Виктору, который выглядел так, будто сейчас расплачется.       — Они обвинят во всем тебя. Нам нужно уезжать как можно скорее. И вы, мадам, едете с нами. — Он повернулся к Элизабет. — Вы теперь посвящены в тайну и не можете просто так уйти.       Элизабет была готова вскричать и возмутиться на все его слова, но Виктор больно сжал ее плечо, привлекая к себе внимание и останавливая. Сам он выглядел отвратительно, просто ужасно. Ему бы стоило взять себя в руки, но это было сделать решительно невозможно. Виктор захотел сказать нечто едкое, обидное и очень злое, но все слова разом потерялись, и поднимающийся гнев иссяк — он не мог чувствовать такое количество эмоций сразу.       Элизабет была одета в ночную сорочку и накинутый плащ, с совершенно неприбранными волосами — словом, далеко не благопристойно. Вновь оживившись и вскинувшись, посмотрев на Венсана, с которым столь хрупкая и маленькая женщина едва смогла бы справиться, тем более что этот человек был безумен, она просто сказала:        — Мои вещи в Гранд Отеле. В подобном виде, — добавила она жестко, — я не собираюсь представать ни перед кем! Потрудитесь решить и этот вопрос! — Вскинув левую бровь ровно так же, как это делал Виктор, она с выжиданием смотрела в лицо де ла Круа.       Они отправлялись поездом Париж-Ницца, который шел около десяти часов в сторону побережья Средиземного моря. Было решено остановиться на ночь в одной из гостиниц, чтобы следующим днем пересечь границу Италии и отправиться в Рим. Прямого поезда до Флоренции в эти дни не было.       Прибыв около восьми вечера, Элизабет настояла на том, чтобы им дали с Виктором возможность прогуляться по морскому берегу, и что Венсан может за ними наблюдать. До Ниццы их сопровождала прислуга, ехали в одном купе. Все десять часов Люмьер не произнес ни слова. Если с матерью он был готов говорить, то всех остальных посвящать ни в одну свою мысль, которая так или иначе возвращалась к Себастьяну, не собирался.       Элизабет была особо обеспокоена состоянием Виктора, и у нее отлегло от сердца, совсем немного, когда он произнес:        — Я помню, я написал когда-то, — его голос звучал хрипло и приглушенно, словно он со скрипом, с болью пытался произнести слова, — мелодию, про золотистые гавани Ниццы.       Элизабет внимательно слушала, что он говорил. Надеясь, что это поможет ему прийти в себя хоть немного. Виктору даже прогулка давалась тяжело. Она держала его под руку, но сама, будучи невысокого роста, переживала, что не может даже обнять сына без того, чтобы он не наклонился.       — А потом вспомнил, — добавил Виктор, — что никогда не был на море.       — Ты был, — возразила мадам Люмьер, — на Северном море. Когда мы ездили на самый север Франции и были в Бельгии. Иву нравилось, как ты бегал за ним по берегу и пытался плескаться. Правда, потом ты наступил на камень, поскользнувшись на водорослях, и рассек себе коленку.       Виктор с какой-то горькой улыбкой слушал эту историю. Он сглотнул. Сделав глубокий вдох, чувствуя запах морского воздуха, он прикрыл глаза. Половину дороги до Ниццы ему удалось поспать, а потому он сам повел мать в сторону гавани, где стояли пришвартованные корабли.       Первая истерика на время сошла — видимо, тело утомилось от мысленного истязания, и больше ни одна слеза — но только пока — не скатилась по его щеке. Они присели на красивую деревянную скамейку, и Люмьер закурил, достав из кармана портсигар. Его глаза болели, а тело слушалось плохо — сильная слабость не давала ему даже глубоко и правильно вздохнуть, расправляя легкие.       — Мам, — начал он тихо, смотря на водную гладь, — как ты смогла пережить смерть папы? — Он не посмотрел на нее, задерживая взгляд на воде и линии горизонта, где море встречалось с небом.       — Время, — ответила она. Вот так ли просто?       — Это больно. Настолько сильно.       — Я знаю. — Элизабет приобняла плечи Виктора. — И долго еще будет.       — Мне хотелось бы уйти.       — Уйти? — переспросила она с беспокойством. — Но за нами смотрят.       Он все еще смотрел на море. Призывное, манящее, прохладное. Ведь оно могло усмирить его скорбь, так? Оно могло забрать его в свои глубины, омыть своими лазурными водами и, наконец, избавить голову от тяжести, а истерзанное сердце от боли.       — Нет, Виктор. — Она покачала головой. — Убить себя — это не выход.       — Почему? — просто спросил он.       — Этим ты причинишь боль мне.       — Эгоистично. С обеих сторон.       Мадам Люмьер кивнула.       — К тому же, — начала она уже другую мысль, — тебе еще предстоит масса дел. Его дел. Чтобы, если ты этого не хочешь, его заботы, работа и достижения не канули в Лету.       Виктор слушал ее внимательно, понимая, что мать действительно права, но он не был готов даже думать о том, чтобы полноценно заняться документами вместо Себастьяна. Это было немыслимо. Голова гудела, была тяжелой, и хотелось вновь просто лечь спать. Чтобы заснуть на столь долгий срок, чтобы боль утихла сама, или эта жизнь, Бог, если он вообще существует, вернул ему Себастьяна.       Когда вернулись в гостиницу, Виктор вскоре лег спать после водных процедур, после которых не осталось вообще никаких сил. Он проспал часа три, не больше, прежде чем проснуться и пролежать еще несколько, смотря в потолок и чувствуя, как по вискам текут слезы, а внутри произрастает жгучая, тянущая, отвратительная боль.       Поезд до Рима должен был отправиться в четыре часа, а потому Люмьер спал до полудня, соизволил немного поесть — выпил чашку чая с кусочком хлеба и масла. Он больше не плакал — все слезы закончились в прошлую ночь. Хотя, конечно, он не мог знать, что многие последующие проведет так же, а то и вовсе задыхаясь в истерике в объятиях матери, когда станет совсем плохо.       Она уговаривала поесть его чуть больше, хотя бы взять несколько мидий или креветок, которые он очень любил, но Люмьер даже смотреть не мог на морепродукты.       Сделав променад по набережной, посмотрев на холодное, но залитое солнечным светом море, к половине четвертого отправились на станцию, чтобы продолжить путь. У Элизабет не складывалось спрашивать что-то у де ла Круа, да и тот вовсе казалось пребывал в каком-то своем мире. Виктор курил при ней еще два раза, а потому она попросила прислугу подготовить ему портсигар — заполнить недостающее в дорогу, чтобы им потом не искать ни табак, ни бумагу. В четыре часа поезд до Рима отправился в путь.       Они прибыли в Пиенцу спустя три дня после выезда из Парижа. Всю дорогу Венсан был глубоко погружен в свои мысли и едва ли обращал внимание на что-либо вокруг. Его вновь начали мучить голоса, которые почти пропали с момента их отбытия из столицы Франции.       Сам пункт их назначения оказался крохотной деревушкой с населением едва ли больше сотни человек. Дом, который был куда больше, чем представлял Венсан, находился на самом ее краю и был окружен большим фруктовым садом. Покинув экипаж, он велел Виктору и Элизабет следовать в дом с вещами, а сам занялся надлежащими приготовлениями. Договорившись насчет провизии с местными лавочниками, он в считанные часы нашел расторопную девушку по имени Мартина, которая за небольшую плату должна была приходить раз в несколько дней убирать дом. Обойдя свои владения, он отметил, что сад нуждается в уходе, и пообещал вскоре заняться этим. Однако вскоре его энтузиазм начал спадать. Рассеянно осмотрев виллу внутри, он выделил две комнаты своим гостям, а затем надолго заперся в своей спальне. Когда он открыл дверь спустя три дня, то едва держался на ногах от голода. Если бы его спросили, чем он был занят все это время, он едва ли мог дать ответ. Проследовав до комнаты Виктора, он приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Тот спал, свернувшись калачиком на широкой кровати. Элизабет сидела подле него и читала. Простояв несколько минут на пороге, Венсан так и не решился зайти внутрь. Его вдруг одолело острое чувство, что его здесь не ждут.       Вернувшись в свою комнату, маркиз де ла Круа тяжело опустился на пол и горько расплакался. В какой-то момент усталость взяла верх и он уснул, так и не узнав, что в комнату заходила Элизабет. Проснулся он глубокой ночью. Голоса в его голове неистово кричали. Издав жалобный стон, Венсан попытался закрыть уши руками, но голоса стали только громче. Он умолял, плакал, упрашивал их замолчать, но они больше не подчинялись его воле. С каждым днем становилось все хуже. Он отказывался от еды и лишь чуть слышно умолял голоса замолчать, но они не ведали усталости.       Спустя несколько недель на пороге дома появился нежданный гость — Жозефина де ла Круа. Венсан, которому к тому времени было совсем плохо, был даже рад её видеть. Лежа в объятьях матери в тот самый первый день, он просил её спасти его, но в тоже время он понимал, что только Бог может спасти Бога. После приезда Жозефины, дом преобразился. Она быстро нашла общий язык с Элизабет и вместе они наладили хозяйство. Она заставляла Венсана вставать с кровати, есть и иногда выводила в сад. Громкие звуки и чужие люди теперь пугали его, а поэтому для слуг в доме, количество которых сильно увеличилось с приездом мадам Де ла Круа, были установлены специальные правила. Иногда вечерами Венсан говорил с Виктором, но больше всего это было похоже на разрозненные отрывки фраз. Впрочем, он почти никогда не получал ответа и уходил в расстройстве чувств ни с чем. Ему решительно было непонятно отчего Виктор, который был столь ласковым с ним в Париже теперь стал столь отчужденным и холодным. Он просто не мог понять, что сделал не так.       Элизабет взяла сына под свою опеку. Ему было тридцать лет, но для нее он всегда оставался возлюбленным ребенком. Каждое утро начиналось с того, что она приходила его будить и звала за собой принимать водные процедуры. Потом был короткий завтрак, во время которого она уговаривала Виктора съесть хоть что-то, и матери он все-таки не отказывал, зная, что Элизабет за него действительно беспокоится. Шок и отрицание Виктора, что Себастьяна больше нет, прошли через две недели после убийства. Обнаружив себя в холодной постели в одиночестве в чужом доме, осознав, что это и в самом деле происходит, он понял — точка невозврата пройдена. Ничто не вернет ему того, кого он так беззаветно любил.       После завтрака была обязательной прогулка по саду. Мадам Люмьер настаивала, что ему нужно дышать свежим воздухом и видеть солнце, иначе он зачахнет в четырех стенах, а ей бы очень сильно этого не хотелось, ведь она его любит. Уговоры матери действовали на Виктора — он любил ее не меньше.       Гнев пришел неожиданно и остро. Волна поднялась настолько жестко, настолько уверенно, что в один момент, пусть и оставшись один, он мысленно клял Бога за то, что тот посмел отнять у него Себастьяна, без которого смысл жизни превратился в ничто. Он ненавидел все, и внутри его сердце обливалось кровью, а ощущение постоянного гнева ложилось на плечи тяжелым плащом. И так он провел два месяца.       После прогулок по саду Элизабет настаивала на том, чтобы Виктор немного играл на скрипке — всего час. Чтобы радовал ее звучанием Страдивари любимого покойного мужа. Она сама отбирала партитуры, которые хотела бы услышать, и лишний раз старалась избегать музыки времен его последней любви.       Вина пришла спокойно, даже угомонила его дикий гнев, который вселял навязчивые мысли. Вина принесла желание уйти в мир теней и иллюзий. Виктор испытывал жуткий страх перед смертью — он стал одолевать его все чаще, особенно, когда Люмьер оставался один в комнате по ночам и смотрел на проем незанавешенного окна, ему повсюду мерещились движения и шорохи. Он старался найти выход, но выхода словно не было. Только пустота, которой он касался руками и не мог в ней ничего найти.       После обеда, на который Элизабет приходилось уговаривать Виктора еще дольше, потому что он совсем потерял аппетит, она отправляла его в отдельную пустующую комнату, чтобы он позанимался. Сперва самому Люмьеру это казалось глупостью и бессмыслицей, но мать объясняла, что его тело не вечно будет прекрасным и сильным, и он не должен позволить горю и потере встать между ним и его здоровьем, хотя в ее уговорах иной раз использовалось имя Себастьяна, который бы точно не был доволен происходящим. И Виктор знал — он бы не был.       Если бы не мать, Виктор бы потерял понимание того, как строить свою жизнь и зачем ее жить вообще. Но ее поддержка и опека помогали вырываться из боли и скорби, которые глубоко сидели внутри него, и произрастали в самую суть. Ему казалось, что он не будет больше танцевать, но не прошло и двух недель, как она заставила его вспоминать все движения. Не желая, чтобы сын развалился окончательно. Она искренне верила, что здоровое тело и здоровая душа — это вещи взаимозависимые.       Несмотря на все ее старания, он чувствовал себя безнадежно одиноким и несчастным. У него не было сил прикасаться к документам, да и в Италии он мало что мог сделать. А поговорить он был готов хотя бы на деловые темы. Все, что казалось чувств Люмьера, было сокрыто им самим.       После занятий танцами они вновь отправлялись на прогулку, а ко времени ужина возвращались. После вечерних водных процедур Элизабет читала ему что-то приятное и они немного разговаривали. Это все помогало создать ощущение, что жизнь продолжается. Только Виктор все равно чувствовал себя так, словно бы погиб в тот день. Но искра чего-то живого в нем все-таки теплилась.       В какой-то момент он изолировался. Перестал выходить на завтрак вместе с ней, перестал гулять и разговаривать. Он был всегда и везде один. Поставив Элизабет в известность, что с ним все в порядке, он сознательно избегал кого бы то ни было. Мог проводить время в тишине и одиночестве в тени деревьев в саду, устроившись под одним и слушая безмолвие. Ему нужно было привести свой пылающий и уставший разум к чему-то однотонному и более спокойному. Виктор знал, что это закончится, но страдание и горе кажутся бесконечными.       Элизабет наблюдала за Венсаном все те первые две недели. У нее не было возможности с ним нормально поговорить, а потому историю убийства с его стороны она так и не узнала. Безусловно, она была всецело на стороне Виктора, но вся ситуация была настолько странной и сомнительной, что Элизабет не могла не задаваться вопросами. Состояние маркиза де ла Круа ей не нравилось, а потому она сделала единственное, что могла — написала его матери, вызнав, где может находиться Жозефина у Виктора.       Когда герцогиня приехала, они познакомились с Элизабет и та рассказала ей чуть больше в деталях, что происходило в этом доме. Рассказала и то, что сделал Венсан. Герцогиня сперва не поверила, но спустя некоторое время приняла эту мысль, как достоверную, ведь понимала, что такое действительно могло произойти.       Виктор тяжело воспринял первый разговор с герцогиней. Себастьяна похоронили на Пер-Лашез. Он долго плакал, вновь ударившись в неожиданную и горькую истерику. Люмьер даже говорил, что это сделал не он, что он бы никогда так не поступил. Но, когда Виктор успокоился, они приступили к обсуждению завещания и рабочих дел. По наследству Люмьеру полагалась треть от всего состояния Себастьяна в виде недвижимости во Франции и Англии, а также половина от суммы его банковского счета. Все остальное переходила Жозефине де ла Круа и его жене — Флоренс. Как рассказала герцогиня, они делили по документам собственность Виктора напополам. Люмьер попросил об одном — чтобы парижский особняк на Сен-Оноре — их дом — не достался жене. Жозефина пообещала, что постарается сделать все возможное, чтобы это было так. Виктор спрашивал о настроениях в Париже, о газетах, и новости были неутешительные. Герцогиня мягко ответила на этот вопрос, но ответ все равно задел Люмьера.       Закончилось лето и пришла осень, и Виктор ушел в себя. Он испытывал апатию и безрадостность. Он очень сильно устал. Ко многому потеряв интерес, он стал заставлять себя заниматься какими-то делами. К тому времени он уже дошел до бумаг Себастьяна, понимая, что с апреля по сентябрь вся работа давно стоит, деньги не платятся по счетам и не вкладываются, не работают в должную силу. Чтобы занять себя чем-то кроме часового занятия балетом и часового занятия скрипкой, он стал глубоко изучать вопрос по вложениям средств. Не про все сферы он знал, не про все счета тоже. Стоило опять запустить этот механизм, чтобы он работал. Это обсуждалось с Жозефиной — он расписал ей все, что необходимо сделать, после возвращения в Париж. И что он бы хотел получать бумаги из первых рук, чтобы их сразу же присылали в этот дом. Они обсуждали этот вопрос не меньше четырех часов, прежде чем сошлись на чем-то доступном и понятном. Виктор достаточно долго переживал горе, достаточно долго не хотел жить и пролил много слез. Теперь осталось воздать дань его возлюбленному, которого он навсегда сохранил в своей памяти, и его достижениям.       С Венсаном они почти не общались — у Люмьера, естественно, не было на это желания. Он воспринимал его, как врага, особенно первое время, первые месяцы. Потом был занят собой, пока Жозефина была занята сыном. Он только наблюдал за ним, пытался понять, что с тем происходит, но больше убеждался в той мысли, что де ла Круа как был, так и остается глубоко не в себе. Виктор скучал по Себастьяну настолько сильно, что у него от одиночества аж ломило кости. Ему нужны были его руки, его улыбка, запах его кожи и звук голоса. И эта боль, Люмьер был уверен, останется с ним навсегда.       Постепенно жизнь вошла в свое русло. Благодаря стараниям Жозефины и благоприятному климату Италии, Венсан постепенно начал успокаиваться. Иногда он правда приходил в неистовство, начиная раздирать собственную плоть, но чаще всего нескольких ласковых слов мадам де ла Круа было достаточно для того, чтобы усмирить его. Гораздо больше времени он проводил в оцепенении, глубоко погруженный в свои мысли. Иногда ему являлся Виктор, вот только этот образ был невозможно далек от того Люмьера, который находился с ним под одной крышей. Они подолгу разговаривали, и в эти моменты Жозефина особенно чувствовала тщетность всего, что она пыталась делать. Речь ее сына была вялой, обрывочной и монотонной, но даже по этим отрывкам она понимала, что Венсан совсем не осознает того, что совершил. С настоящим же Виктором он едва ли перебросился несколькими фразами за последние месяцы. Все ее усилия наладить контакт между мальчиками были напрасны.       С наступлением осени маркиз де ла Круа начал впадать в меланхолию. Он все реже вставал с кровати, начал избегать солнечного света и совершенно отказывался покидать виллу. В разговорах с матерью он часто говорил, что голоса вынуждают его причинить себе вред. Однажды ей даже пришлось отнимать у него острый нож, который он тайком вынес с кухни. Это не составило труда, так как за прошедшие полгода он так исхудал и ослаб, что едва держался на ногах. Однако перед тем, как нож оказался в ее руках, он успел изрезать себе ладони. Резкая боль, казалось, отрезвила его, и вновь стал послушен. После этого случая Венсан долго плакал в своей комнате. Он даже пытался объяснить матери, что больше не хочет жить, но все его попытки превращались в бессмысленный набор слов и ей пришлось долго его успокаивать.       Однажды, это случилось в октябре, Жозефина получила письмо от герцога де ла Круа, в котором он просил ее вернуться. Тяжело заболел Аньель. Врачи высказывали опасения за его жизнь и ей было необходимо приехать, пока не стало слишком поздно. С тяжелым сердцем она рассказала о письме Элизабет и та хоть и не сразу, но согласилась присматривать за Венсаном. Ее гнев уже прошел, да и Виктору становилось вроде как легче.       Прощаясь с сыном, она испытывала отчетливый страх того, что может больше никогда его не увидеть. Однако она не могла потерять и сына, и внука. В день отъезда Венсан крепко обнял ее и горько разрыдался. Нежно поглаживая его по худой спине, она думала о том, что в нем не осталось больше ничего от того жестокого монстра, которым он был в Париже. Смотря на него, она видела лишь беспомощное дитя, отчаянно нуждающееся в любви.       Сам Венсан чувствовал себя словно заключенным в клетку, из которой никак не мог выбраться. Он помнил, а, возможно, это было лишь очередным видением, что когда-то все было совсем не таким. Он часто вспоминал о своей жизни на Монмартре и о тех картинах, которые писал. Несколько раз он даже просил мать принести ему принадлежности для рисования, но каждый раз, когда грифель его карандаша касался бумаги, он понимал, что не может вывести даже простой линии. Иногда он начинал думать, что никогда вовсе и не умел рисовать, а те картины принадлежали кому-то другому. Ведь все его воспоминания были столь туманны. Да и разве мог он быть художником? Чем больше он думал об этом, тем сильнее ему начинало казаться, что не мог. А потом он вновь начинал думать о своей жизни на Монмартре и теперь уже и она казалась ему лишь чьим-то сном. Разве мог он решиться на подобную авантюру? Выросший среди роскоши и достатка, аристократ по крови, мог ли он в одночасье от всего отказаться? Его терзали нескончаемые сомнения на этот счет.       Иногда вечерами Венсан бродил по дому. Он всегда предпочитал темное время суток, потому что солнечный свет, который был в Италии в изобилии, слишком резал его измученные глаза. Передвижения давались ему нелегко из-за слабости и из-за того, что голоса вечно сбивали его с толку. Часто ему приходилось делать долгие остановки, когда он просто стоял, прислонившись к стене, и вслушивался в ужасную какофонию в своей голове. В таком состоянии его обычно находил кто-то из обитателей дома и отводил в постель. Венсан никогда не сопротивлялся настойчивым рукам, чувствуя себя очень виноватым перед ними за свое поведение. Он понимал, что доставляет хлопоты, но совершенно не мог ничего с собой поделать.       Периодически он встречался с Виктором в одном из длинных коридоров или в просторной гостиной на первом этаже виллы. Каждый раз ему хотелось сказать ему о том, как любит его и как хочет, чтобы все было как прежде. Он знал, что сделал что-то не так, но никак не мог понять, что именно. А никто не говорил с ним на эту тему. По правде, маркиз совершенно не помнил, как именно и почему оказался в Италии вместе с Виктором, но когда он спрашивал об этом Жозефину, она лишь поджимала губы и качала головой. А когда она уехала, он стал все сильнее склоняться к идее, что жил здесь с самого начала, никогда не покидая этот маленький тосканский городок.       Большую часть времени Виктор был предоставлен сам себе. Он занимался балетом и музыкой, разбирал документы и решал вопросы — с отъездом Жозефины и с прибытием первой новой почты он получил недостающие бумаги и известие о том, что получение особняка на улице Сен-Оноре, кажется, осуществится. С Флоренс, как оказалось, было достаточно несложно договориться, перед этим предложив нечто не менее ценное, чем дом в центре Парижа. Виктор никоим образом не мог допустить, чтобы их дом достался пусть и законной, но абсолютной нелюбимой и неприятной жене Себастьяна. Виктор представлял ту грызню за наследство подобного масштаба, которая могла разверзнуться, если бы жена Эрсана вдруг решила отобрать все.       Жозефина прислала не только бумаги и письмо, но и целую стопку газет— он сам попросил ее, — в которых сообщалось об убийстве Себастьяна и о том, что Виктора обвиняли во всех возможных грехах. Ему мыли кости на каждом развороте так, что прочитав все пять последних газет, он попросил служанку принести ему горячего вина. Нельзя сказать, что он был расстроен. Он был болезненно вспорот до глубины души.       Когда герцогиня де ла Круа покинула особняк, Виктор стал беседовать с матерью в гостиной за чаем. Они говорили о делах, о работе, о его композиторстве — он начал потихоньку писать музыку для ближайшей церкви. Дело было не в деньгах — Люмьер был поразительно богат. Ему было категорически необходимо занять себя чем-то еще. Разговоры шли обо всем, кроме самого Виктора. Все его эмоции и чувства оставались за закрытыми дверьми спальни. Каждый день ровно в десять вечера, несмотря на то, шел ли разговор или же он занимался чем-то другим, Люмьер отправлялся в свою спальню и ложился в постель. По дому он ходил в белоснежной и наглаженной рубашке, всегда при уложенных волосах и начищенных туфлях и запонках. Может быть, прислуга считала это причудой, но только не он сам. Когда твой любимый человек и работа — дома, то именно там ты должен выглядеть великолепно. Впрочем, Себастьян научил его выглядеть презентабельно в любом месте и в любое время.       Желание в Викторе заснуло крепким и беспробудным сном. Его плоть не давала о себе знать, ни единая мысль за полгода ни разу не метнулась в сторону плотских удовольствий — Виктор был рад, что так. Привыкший к ежедневным занятиям любовью, столкнувшись с горем, он словно бы забыл об этом, и тело услужливо не напоминало о том, как сильно ему была нужна ласка любимого человека. Люмьер бы скорее удивился, что естественный позыв к удовлетворению проявился.       Вокруг виллы росли белоснежные кустовые розы, которыми Виктор сам занимался в то лето. Он много думал о том, что хотел бы уехать в одиночестве куда-то очень далеко, чтобы его никто никогда не нашел. Вся боль внутри него все еще жила, теснилась, напоминала о себе раз за разом. Часто, оставаясь наедине с самим собой, он все еще плакал, но уже не так, как раньше, по своему возлюбленному. По времени с ним. По времени в Париже. Болезненное сознание человека, потерявшего смысл и любовь, подкидывало ему самые различные воспоминания: от первого прикосновения к запястью Себастьяна в Кафе де ля Пэ и первого поцелуя на набережной Сены, до изумительного и самого необычного занятия любовью на кладбище и последнего вечера вместе. В своих воспоминаниях Виктор был счастлив. Он черпал из воспоминаний тепло и желание жить, принимая их за действительное, словно нынешняя его жизнь — лишь затянувшийся и тревожный кошмар.       Жизнь Виктора превратилась в некое балансирование между унынием и деятельностью. Он заставлял себя заниматься всем, чем возможно, но когда дела на день иссякали, ему хватало сил лишь совершить водные процедуры и лечь спать. И, стоит признать, что часто ему хотелось просто лежать и не подниматься с постели вовсе. Он бесконечно устал. Он мог спать с десяти до четырех и выходить ночью на террасу, чтобы посмотреть на небо. В сентябре в четверть пятого начинали гаснуть звезды и на востоке зарождался рассвет. Он мог кутаться во что-то теплое и стоять около получаса, а потом вновь отправлялся спать, чтобы рано утром заняться новыми делами. Люмьер знал, что без Себастьяна жизнь все равно будет идти вперед, но без него жизнь была другой. И Виктор точно знал, что счастливой она точно не была. Кто-то мог считать его состояние слабостью, но то, что Люмьер не покончил с собой и достаточно быстро смог преодолеть непереносимый и долгий период горьких слез, он считал своей крошечной победой. Все было крошечным по сравнению с убийством возлюбленного.       Виктор знал, что в ту ночь изменилось все. Не только его жизнь. Он сам. Даже его мать отметила, что его взгляд и его черты лица изменились, сколь измученным и усталым от жизни он стал, превратившись из счастливого и пылающего любовью, дышащего молодостью юноши в пожившего мужчину с тяготой и ношей на плечах.        — Мальчик мой, ты совсем другой. — Элизабет прикоснулась к его плечу и тяжело вздохнула. Дело было уже на закате осени.       — Твой мальчик мертв, мама. — Он усмехнулся и посмотрел в ее глаза своими, темными в ночи. — Я умирал каждый день. Я знаю, ты смущена моими словами. — Он держал в руках чашку с чаем, в который услужливо добавили коньяк. Но от этого вкуса ему становилось неприятно. — От меня остался один лишь призрак. — Виктор улыбнулся, не поднимая глаз.       — Ты ведь больше не хочешь уйти? — Элизабет прикоснулась к руке сына. Виктор сжал ее пальцы своими.       — Это меня не освободит. Это просто закончит все. Я люблю его, мама, но то, что я покончу с собой, не даст мне возможность обнять его снова, ты ведь знаешь.       — Мы ничего не знаем о жизни после смерти, мальчик мой. Но ты, возможно, прав.       — Я сломан, мне больно, я долго обливался кровью изнутри. До конца от этой боли меня не освободит ничто, но я хочу жить дальше. Я должен делать многое, чтобы ничто не осталось бесполезным.       — Я знаю, как сильно ты сломлен, я чувствую всю твою боль. Но ты справляешься. Я попрошу тебя лишь об одном.       Виктор кивнул, давая знать, что внимательно слушает мать.        — Не вини себя за то, что плакал недостаточно. Что смог жить без него дальше. Люби его в своем сердце, и… — она глубоко вздохнула и договорила: — Найди в себе возможность простить.       Люмьер непонимающе посмотрел на мать, и она поспешила объяснить:       — Не ради него. Ради себя. Ты не можешь жить в боли и обвинении бесконечно, не можешь страдать каждый день своей жизни. Не будь рабом своей скорби и траура. Люби Себастьяна, мальчик мой, но люби и себя самого.       Люмьер кивнул, понимая, что Элизабет имеет ввиду. Он любил своего мужа и свою мать беззаветно, но вот прощения для Венсана в его сердце не было. Это сердце слишком исстрадалось и не могло принять убийства, которое перевернуло его жизнь с ног на голову и причинило такое страдание. Виктор краем сознания прикоснулся к мысли, что, возможно, стоило хотя бы раз поговорить с Венсаном, попробовать узнать, почему он это сделал. Люмьер не мог ответить, был ли он к этому готов, но жить вечными врагами с де ла Круа в одном доме не представлялось приятной перспективой.       Виктор понимал, что годы будут идти, и жизнь будет проходить мимо него, если он не позволит себе жить дальше, не позволит простить миру, Богу, Венсану пережитую потерю и боль. Если он этого не сделает, он никогда не сможет сделать ни единого шага вперед.       Однажды в начале ноября Венсан проснулся после полудня. День накануне выдался особенно тяжелым. Голоса никак не хотели смолкать и нашептывали ему на ухо жуткие идеи. Он проворочался в постели до пяти утра и, когда сон наконец-то принял его в свои благодарные объятия, его долго мучили кошмары. Поднявшись с кровати, маркиз подошел к окну и выглянул в сад. Ласковое осеннее солнце освещало все вокруг и де ла Круа неожиданно подумал о том, в каком красивом месте он живет. Раньше он этого совсем не замечал.       Решив выйти на улицу, он поспешно оделся, накинув на себя первую одежду, которая попалась ему на глаза. Вышло слегка неряшливо, ведь старая одежда висела на нем словно мешок, но в целом сносно. Спустившись по лестнице, он на мгновение замер у входной двери, а затем нажав на ручку, впервые за долгое время сам покинул дом. Сделав несколько неуверенных шагов, Венсан почувствовал, как у него закружилась голова. Сказывалось долгое сидение взаперти. Неожиданно его сердце начало биться очень часто, а дыхание перехватило. Спустя несколько мгновений он понял, что боится идти дальше. Он оглянулся, в надежде увидеть кого-то из слуг, но как назло в этот час все были заняты делами.       Сделав глубокий вдох, Венсан двинулся вперед. Каждый шаг давался ему с трудом. Мир, который выглядел столь привлекательным и манящим из окна его спальни, теперь казался ему слишком громким, слишком пугающим и необъятным. Прислонившись спиной к персиковому дереву, растущему недалеко от крыльца, он закрыл глаза и попытался успокоиться. Так прошло долгих несколько минут, а когда он, наконец, отважился открыть их вновь, вдалеке среди деревьев он заметил Виктора. Испытав неожиданный прилив сил, он, спотыкаясь, пошел в сторону Люмьера, горячо надеясь, что тот его не прогонит.        — Хорошая погода, не правда ли? — робко начал Венсан, хриплым от долгого молчания голосом.       Люмьер вздрогнул и сперва ничего не ответил. Он смерил Венсана взглядом, но потом на ум пришли слова матери. Он, собравшись с мыслью, ответил:        — Небо ясное. Тепло.       — С-сад выглядит чудесно… — Венсан начал слегка заикаться от волнения.        — Еще в июне распорядился сделать его регулярным. — Тон Виктора был спокойным и размеренным.        — Ты проделал большую работу. — С трудом Венсан улыбнулся, чувствуя, как его глаза увлажняются. Он вдруг понял, что Виктор пугает его даже больше, чем окружающая его среда.       — Не то чтобы. — Виктор развернулся и пошел в сторону белоснежных кустарников, которые уже давно отцвели, но потом остановился и сказал: — Вечером в восемь. В гостиной. Объяснишься передо мной.       Венсан непонимающе посмотрел на него, чувствуя, как слезы все же потекли по его щекам.       — Объяснюсь? — переспросил он.       Виктор не обернулся, но все же ответил.       — По поводу убийства моего супруга.       — Убийства? — прошептал Венсан, обращаясь скорее к самому себе, чем к Виктору. Его тело начала бить крупная дрожь. Он тихо всхлипнул и упал на землю. Так вот что он сделал! Осознание обрушилось на него столь внезапно, что он едва ли не забыл, как дышать.       Виктор ушел. Его ждали дела — множество документов, которые были присланы неделю назад. Особняк на улице Сен-Оноре остался во владении де ла Круа, а Флоренс отошел особняк в Испании, который уступал своей роскошью дому в Париже. Стоило разобраться со со многими вложениями, посчитать доходы, расходы и оборот. Дел у Виктора, вопреки расхожему мнению о богачах, было невпроворот. К тому же от него ожидали партитуру в церкви к Рождеству и стоило ей заняться как можно скорее.       Когда на часах пробило восемь, Венсан вошел в гостиную. Он накинул домашний халат поверх одежды, но все равно дрожал словно от холода.        — Я пришел, — проговорил он тихо.       Виктор сидел в кресле все в той же рубашке и черных брюках — кажется, в доме он никогда не позволял себе носить ничего другого, кроме тех часов, когда занимался танцем. Люмьер кивнул де ла Круа и отложил нотную бумагу. Возможность сочинять вернулась к нему не так давно.        — Я помню совсем немного, — начал Венсан поспешно. — Однако я бы никогда не сделал это без причины. И причина была. Он замышлял твое убийство.       — Сядь, — сперва сказал Люмьер. — Рассказывай с начала. Ты бывал у нас дома, это я понял. Он с тобой разговаривал, как в тот последний раз, когда мы с тобой пересеклись.       Венсан кивнул и сел на краешек стула.       — Он говорил что живет с грешником, отрицающим Бога. Он говорил со мной как с Богом. Я и был Богом.       Венсан шумно втянул воздух. Виктор слушал его с каким-то излишним спокойствием.       — Я слушаю. Рассказывай.       — Он сказал, что ты возомнил себя языческим божеством и никак не можешь принять Бога. И поэтому пришел к мысли, что тебя надо убить. Я хотел лишь спасти тебя.       Люмьер не сводил с него взгляда. Обдумав слова Венсана — он не знал как к этому всему относиться, но, безусловно, это не могло поколебать его любовь к покойному Себастьяну, — он ответил:       — Почему ты не удосужился спросить у меня лично? Себастьян никогда бы не причинил мне боль. Он любил меня.       — Я думал, он тебя использует. Что лишь создает видимость любви, чтобы ты ничего не заподозрил. Я даже думал, что он тебя опаивает. — Венсан опустил глаза и обхватил себя руками.       — Все было не так… — Виктор покачал головой       — Ты можешь убить меня, если хочешь.       — Чушь какая! — Люмьер встал и отошел к окну, чтобы открыть его и устроиться подле с папиросой. Ему не нравилось курить в комнате. Венсан склонил голову на бок и достал из кармана свой портсигар.        — Понимаешь, я не мог представить мир, в котором нет тебя.       Виктор молчал, молчал долго, но потом, тяжело вздохнув, произнес только:        — Ты хотя бы представляешь, какую боль мне причинил?       Венсан кивнул.       — Я знаю, мне нет прощения.       — Звучишь патетично и неискренне.       — Я никогда никого не любил сильнее тебя, — чуть слышно произнес де ла Круа, чувствуя, как его душат слезы.       — Это не освобождает тебя от ответственности за содеянное. — Виктор закурил вторую. Сделав паузу, он добавил: — Я прощу тебе то, что ты сделал со мной. Но его смерть — нет.       Венсан с трудом зажег свою сигарету.        — Ты волен уйти, если хочешь.       — Вернуться во Францию, чтобы меня посадили?       — Ты можешь отправиться в любую точку мира, — тяжело произнес маркиз, — если мое общество тебе настолько противно. — Я ничего не помнил до тех пор, пока ты не сказал мне об этом сегодня, — добавил он.       — Твоя мать попросила меня этого не делать.       — Я знаю, что противен тебе.       Виктор усмехнулся и покачал головой.       — Ты никогда не сможешь понять всю гамму чувств, которую я испытываю, маркиз.       Венсан кивнул. Он понял, что совершенно не хочет спорить с Виктором.        — Ты лишил меня всего. Дома, любимого человека, плотских удовольствий, желания творить. Желания жить, Венсан. Я выбирался из этого каждый день после той ночи. Я делаю тебе чертов шаг навстречу, а ты мне твердишь о том, как мне противно быть с тобой в одних стенах!       — Я не хочу, чтобы ты уходил, Виктор. Я люблю тебя и всегда любил. — Венсан закусил губу. — Я совершил чудовищный грех, и не могу найти слов, чтобы описать, насколько мне жаль. Если бы я мог, я бы дал Себастьяну выстрелить первым.       Виктор ничего не ответил, только отвернул голову и всхлипнул. Он долго молчал, не в силах справиться с собственным голосом, пока по лицу текли слезы. Он сжал пальцами собственные предплечья и тяжело вздохнул. С трудом поднявшись на ноги, Венсан подошел к Виктору и положил руку ему на плечо.       — Я никогда не хотел причинить тебе боли, — с горечью и слезами в голосе отозвался де ла Круа.       Виктор неясно кивнул, а потом сказал, все-таки справившись с собой:       — Я ложусь спать в десять. Завтрак в половину восьмого в столовой. Если опоздаешь, будешь есть холодное.       Венсан с трудом улыбнулся и кивнул.