Глава 1. Облака, сотканные из чёрного дыма
26 января 2019 г. в 05:36
Парижские священники — самые циничные люди на свете. Я первым это признаю. Нас очень трудно удивить или возмутить. Изо дня в день мы слушаем одни и те же исповеди от одних и тех же прихожан, отпускаем те же грехи и с наставлением больше не поступать дурно. Но ведь мы знаем, что грех повторится. И кающийся знает. И Бог знает. Тем не менее, монеты летят в поднос. Одних слов раскаяния недостаточно. Надо их подкрепить подаянием. Всё это похоже на детскую игру, на танец по кругу. Те же самые движения, те же самые слова песенки. Это необоходимо для того, чтобы наша церковь продолжала существовать. Главное не клевать носом и не зевать. Иначе кающийся может возомнить, что его грехи тебя не впечатлили и что ходить на исповедь нет надобности. Поток монет быстро иссякнет. И на что тогда епископ будет содержать своих любовниц? Я знаю за собой дурную привычку ускользать, улетать мыслями во время исповеди, думать о книгах, которые церковь запрещает, и об опытах, которые я бы провёл, если бы у меня была своя лаборатория. Недаром моя фамилия означать "парить" на итальянском. Фролло. От глагола frollare — рассыпаться, растворяться в воздухе, трепетать на ветру. Витающий в облаках. Только облака эти были сотканы из чёрного дыма.
Почему я стал священником? Мне к лицу чёрный цвет. Впрочем, мне всё к лицу. Какой смысл в ложной скромности? У мужчин в нашей семье правильные черты и прекрасное телосложение. Видна флорентийская порода. К сожалению, у нас после тридцати лет начинают редеть волосы. Но ведь до тридцати лет можно многого добиться, многое взять от жизни. Наверное, я был не самым безобразным каноником в Париже. На улице женщины так и норовили задеть мою сутану подолом юбки. Должен признаться, в эти минуты плоть моя возмущалась — всего лишь плоть, и всего лишь возмущалась. Власть крови, власть пола иногда натягивала цепь железных обетов, приковывавших меня к холодным плитам алтаря, но это волнение мне удавалось подавить постом и молитвой. При желании я бы вполне мог овладеть одной из них. Не секрет, что прекраснейшие королевства принадлежат даже не дворянству, а духовенству. Вы бы видели последнюю пассию кардинала Бурбонского! Он увёл её из под носа у одного герцога. Когда её пыл поостыл, кардинал передал её в добрые руки одного аббата. Думаю, если бы я был более терпеливым и менее гордым, и мне бы перепало что-нибудь с трапезного стола старшего духовенства. В те времена я ещё серьёзно относился к обету целомудрия. Надменнее, лучезарнее, чем у всех, сияло моё чело. В этом смысле я мнил себя выше епикопов и кардиналов.
В доспехах я выглядел бы не хуже Феба де Шатопера. Этот фатоватый пустомеля, этот солнечный божок через несколько лет обрюзгнет. Издержки, которым он подвергает своё тело, дадут о себе знать. Это неизбежно, когда пьёшь дешёвое вино, питаешься жирной несвежей пищей и спишь с неряшливыми нездоровыми женщинами. Право же, ему лучше погибнуть в битве, пока он не потерял свой лоск. По крайней мере, Париж запомнит его героем. А я? Я всегда знал, что моя смерть будет преждевременной, неестественной и в какой-то мере неприглядной. Не спрашивайте, откуда мне это известно. Некоторые вещи очевидны нам с рождения. Я чувствовал на себе руку рока. Она не всегда держала меня за горло. Достаточно долго она просто покоилась на моём плече, не сковывая моих движений, но, тем не менее, напоминая о себе.
Моя тётушка по материнской линии ахала: "Какой мальчик! Какой одухотворённый, не по-детски осмысленный взгляд. Он так редко улыбается. Наш Клод создан для чёрного сукна!" После смерти моей матери, отец прервал отношения с её родичами, и благоговенные восклицания прекратились. Отец женился на круглолицей, белобрысой дурынде. Это было первым шоком в моей жизни. Покойная матушка, чьи предки вышли из Венеции, говорила на четырёх языках и прекрасно играла на арфе. Профиль у неё был как у Мадонны. Её преемница, дочь какого-то купца, даже по-французски говорила неграмотно. Можно только догадываться, что отец в ней видел. Итак, у меня появилась мачеха всего тремя годами меня старше. Когда я приехал домой на каникулы из коллежа Торши, она без разрешения врывалась в мой кабинет и расспрашивала меня, чем я занимался, жарко дышала мне в шею и трогала своими пухлыми розовыми пальцами мои тетради. A через год родился младший брат, Жеан.
Вынужденно смирившись с выбором отца, каким бы абсурдным он мне ни казался, я без остатка погрузился в науку. Я редко дразнил бедных школяров колледжа Монтегю или стипендиатов колледжа Дормана, но зато усердно посещал все большие и малые учебные заведения улицы Сен-Жан-де-Бове. Уже в том возрасте я мог помериться в теологии мистической с любым отцом церкви, а в теологии канонической — с любым из членов Собора, а в теологии схоласической — с доктором Сорбонны. Покончив с богословием, я принялся изучать церковные положения. Начав со "Свода сентенций", я перешёл к "Капитуляриям Карло Великого." Я поглотил одну за другой декреталии Теодора, епископа Гипалського Бушара, епископа Вормского, свод Грациана. Переварив декреталии, я набросился на медицину и на свободные искусства. Я изучал науку лечебных трав и целебных мазей, приобрёл основательные сведения по лечению лихорадок, ушибов, ранений и нарывов. Жак д'Эпар охотно бы выдал мне диплом врача, Ришар Гелен — диплом хирурга. Я изучил латынь, греческий и древнееврейский — тройную премудрость. Я был одержим настоящей горячкой приобретать и копить научные богатства. В восемнадцать лет я окончил все четыре факультета, полагая, что в жизни есть одна лишь цель: наука.
Как раз в то время, в знойное лето 1466 года, разразилась страшная чума, которая в одном лишь Парижском округе унесла около сорока тысяч человек. Особенно сильное опустошение эпидемия произвела среди жителей улицы Тиршап. Именно там в своём ленном владении жил мой отец со своей новой семьёй. Не сказать, что я рвался в родительский дом. Переступив порог, я застал отца и его жену мёртвыми. Их сын был ещё жив и брошен на произвол судьбы. Какое-то время я стоял над колыбелью, ломая голову над своим следующим шагом. В глубине души мне хотелось оставить младенца в колыбели и вернуться в университет. Однако, в последнюю минуту душевная слабость или какая-то родственная сентиментальность взяла вверх. Я взял орущий комок на руки и задумчиво вышел из дома. Провитав почти девятнадцать лет в мире науки, я столкнулся с реальной жизнью.
Этот переход от ученических мечтаний к будничной действительности поразил меня своей суровостью. И тогда, проникнувшись каким-то брезгливым состраданием, я ощутил подобие привязанности к этому ребёнку, своему единокровному брату. Признаюсь, это человеческое чувство было необычным для того, кто раньше любил только книги. Это слабое хнычущее существо, свалившееся точно с неба мне на руки, заставило меня размышлять о его судьбе. Первым делом я нашёл ему кормилицу в другом семейном владении Мулен. Это была мельница, стоявшая на холме возле замка Винчестр. Жена мельника в то время кормила своего младенца, и я был рад сбросить ей брата.
Того короткого время, проведённого с Жеаном на руках, хватило, чтобы я отказался от мысли о жене и ребёнке. Ещё сильнее прежнего укрепившись в своём духовном призвании, я с радостью нацепил на себя сутану. По крайней мере, у меня была уважительная причина не улыбаться. У моей природной надменности появилось оправдание. Мои знания, моё положение вассала парижского епископа широко раскрывали перед мной двери церкви. Двадцати лет я, с особого разрешения папской курии, был назначен священнослужителем Собора Парижской богоматери и погрузился в пучину церковных интриг.