Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      — Заберите её, святой отец, — прошамкала старуха Генриета ла Готье, стоявшая у Красных врат. — Ей нечего делать под нашим кровом. Три дня лежит без сознания эта блудница. Сколько её можно держать?       Почтенная вдова из общины Этьен-Одри, та самая, которая назвала епископского бастарда колдуном и предложила бросить его на связку хворост, пришла ко мне с очередной жалобой. Несколько дней назад в её благочестивую общину доставили некую страдалицу. Торговец кроличьими шкурами подобрал её на дороге в нескольких лье от Парижа и, выполнив свой христианский долг, поспешно сбросил на попечение монахинь. Проницательная Генриета определила, что гостья вела весьма легкомысленный образ жизни, судя по миловидности и лёгкой не по сезону одежде. С такими уликами невозможно спорить. У старухи глаз намётан.       — Бормочет что-то в бреду, — продолжала монахиня. — Мы даже имени её не знаем. А ведь когда придёт в себя, её накормить придётся. Сами знаете, отец Клод, у нас в Этьен-Одри не публичный дом. Может вы найдёте ей более подходящее место?       Почему старуха пришла именно ко мне? Неужели за мной закрепилась репутация человека, бравшего под крыло тех, от которых отвернулся мир? При всей моей внешней суровости и надменности, от меня ожидалось, что я обязательно подставлю руки и приму изгоя в ладони. Как так вышло? Ведь я не был единственным священником в соборе. Генриетта с таким же успехом могла бы обратиться за помощью к Шампендалю или Демулену. Но она явно выжидала меня. Неужели у меня на лбу было написано то, что видели другие, но чего я сам не видел в зеркале? Со всех сторон руки цеплялись за подол моей сутаны. Сначала маленький горбун, а теперь некая блудница.       — Что же? Проводите меня к ней, — ответил я на вздохе.       До вечерней службы оставалось несколько часов. У меня должно было хватить времени наведаться в Этьен-Одри. Не желая оставлять Квазимодо одного в соборе, я решил взять его с собой. Перед тем как вывести его на улицу, я набросил на него накидку с капюшоном чтобы скрыть его от излишнего любопытства прохожих. К тому времени мальчишка начал понимать, что слушаться меня было в его интересах. Он не сопротивлялся, когда я закутал его в чёрное сукно с головы до ног. При виде ковыляющей массы, Генриета передёрнулась, вспомнив «маленького колдуна», которого она недавно порывалась сжечь. На этот раз она притворилась, что не заметила его присутствия. Вздёрнув костистый нос, монахиня вышагивала впереди нас.       Мы прошли через ворота усадьбы, в которой находилась община. В тёмном коридоре старухи мыли пол. Я невольно сравнил их с ползающими улитками. Маленький уродец несколько раз поскользнулся на мокрых каменных плитах. Я оставил его у входа в лазарет и велел ему сидеть смирно и ни с кем не заговаривать.       — Вот на той койке в углу, — сказала Генриетта и Генриета брезгливо поморщилась, будто перед ней лежал раздавленный колесом цыплёнок. — Чем скорее вы её отсюда заберёте, тем лучше.       Когда я вошёл, пациентка была в сознании. Она сидела на матрасе, подтянув острые колени к груди. На полу стояла кружка с дымящимся отваром. Она выглядела мне ровесницей, быть может на несколько лет старше, а тем временем в тёмных кудрях было достаточно седины. На грязной сорочке виднелись влажные пятна — в её увядшей груди ещё не высохло молоко.       Увидев меня, она поёжилась и принялась заплетать засаленные кудри в косу.       — Как вас зовут, сестра? — начал я, присаживаясь на край ложа.       — Пакеттa. Шан… Гиберто.       — Откуда вы родом?       — Из Реймса.       — А… город королей. У меня знакомые в Реймсе. Орган в их соборе намного лучше парижского. У вас есть ремесло?       — Было. Я… златошвейка. Матушка научила меня.       — А ваша матушка знает, где вы?       — Она умерла. В этом есть и моя вина. Я приблизила её кончину.       — Чем же именно?       — Своим дурным поведением. Я совсем забросила своё шитьё. Последнее время оно мне не приносило прибыли.       — Не терзайтесь слишком. Все дети огорчают своих родителей. Уверен, что моя покойная матушка тоже была мной недовольна.       Видя, что она дрожит, — добрые души не удосужились выдать ей покрывала — я снял плащ и набросил ей на плечи. Я старалась не дотрагиваться до неё, но она успела поймать мою руку, прижать к щеке и поцеловать.       — Вы добры, святой отец. Реймсские священники не такие. Они отворачивались, когда меня избивала стража. Для них это привычное зрелище. Кто вступится за гулящую женщину?       Она продолжала неистово лобзать мои пальцы. Её синие губы скользнули вверх по моему запястью, под рукав сутаны. Мне от её ласк было ни тепло, ни холодно. Девица была явно не в себе. Одному Богу известно где эти губы побывали. Мне не хотелось, чтобы за этим занятием нас застали монахини.       — Вернёмся к нашему разговору, — сказал я, мягко высвободив руку. — Что вас привело в Париж?       — В Париж? У меня не было такой цели. Сюда я попала случайно. Просто шла, куда глаза глядели. Я искала свою малютку. Ведь у меня была дочь, Агнесса. Вы её не видели, святой отец? Ей ещё года нет. Прекраснее ребёнка во всём мире не найти. У неё тёмные кудряшки и огромные чёрные глаза. А какие крошечные у неё ножки! Посмотрите, святой отец. — Из кармана мятой юбки она достала розовый башмачок. — Не поверите, этот башмачок свободно налезал ей на ступню.       — Как так вышло, что вас разлучили? У девочки есть отец, который похитил её?       — У Агнессы много отцов, — ответила Пакетта без тени стыда. — Но похитили её цыгане.       — Цыгане, говорите?       — Да, чёрные нехристи. Они напророчили целую кучу чудес, а потом выкрали мою малютку и сожрали её.       К слову, Пакетта Гиберто была не первой матерью, потерявшей дитя, которую мне доводилось исповедовать. Я слышал подобные истории и раньше. В них часто фигурировало таинственное цыганское племя. Не ранее чем две недели назад, я навестил в тюрьме девушку, которая утопила своего внебрачного ребёнка, при этом утверждая, что его похитили белые мавры. Распухшее тельце потом нашли в колодце. Златошвейка из Реймса не походила на детоубийцу. У меня не было времени докапываться до истины. Надо было её срочно куда-то пристоить. Пакетту нельзя было выпускать на улицу в таком состоянии. Сбредившая девица, готовая облизывать чужие руки, оказалась бы растерзанной парижской чернью.       Мои размышления прервал гнусавый детский голос.       — Учитель! Вы здесь?       Квазимодо перевалился через порог лазарета. Чёрная накидка волочилась за ним. Капюшон откинулся назад, выставляя напоказ безобразное лицо в ореоле жёстких рыжих кудрей. В руке у него была надкусанная маисовая лепёшка.       — Где ты это взял? — спросил я. — Кажется, мы говорили о том, что воровать еду нельзя.       — Старухи меня угостили, — ответил он с набитым ртом. — Добрые старухи.       — Я же велел тебе сидеть в коридоре.       — Мне стало скучно. А кто эта дама? Что у неё болит?       С беспардонностью, присущей малым детям и юродивым, он указал пальцем на Пакетту. Когда я повернулся к ней лицом, чтобы объяснить поведение подопечного, меня ошеломило выражение её глаз. Она смотрела на Квазимодо так, будто он был не просто горбатым ребёнком, а настоящим исчадием ада.       — Вот он, колдун! — воскликнула она. — Это он ползал по полу моей спальни. Это он помог цыганкам выкрасть мою дочь. Сжечь колдуна!       Квазимодо разглядывал её, криво ухмылялась. Её ярость явно забавляла его. Ничего подобного он раньше не видел. На крик Пакетты сбежались монахини. Вид безобразного ребёнка и беснующейся девицы с разметавшимися волосами напускала на них страх. Подняв руку, я дал сёстрам знать, что их вмешательство не требовалось.       — Мадемуазель больше не доставит вам неудобств, — сказал я. — Благодарю вас за оказанное ей гостеприимство. Господь наградит вас.       В тот же вечер с разрешения епископа я распорядился заточить девицу Пакетту Гиберто в Крысиную Нору на Гревской площади. Эта ниша, выдолбленная в стене Роландовой башни, служила преждевременной могилой тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам и дочерям, которые пожелали, предавшись великому горю или раскаянию, схоронить себя заживо, чтобы молиться за себя и других. Это было самое безопасное место, которое пришло на ум. Пакетта не сопротивлялась, когда её замуровали в келью, предварительно надев на неё бесформенное вретище поверх её изношенной одежды, в которой она прибыла в Париж.       Несколько раз мы с Квазимодо проходили мимо Крысиной Норы. Я не пытался скрыть воспитанника от глаз затворницы. Она больше не проклинала его и не называла дьяволом, но каждый раз впивалась в него взглядом волчицы. Там, в лазарете Этьен-Одри она вела себя так, будто видела его не в первый раз. В прочем, в этом не было ничего удивительного. Ведь они оба попали в Париж из Реймса. Их пути и раньше пересеклись. Но где и при каких обстоятельствах? Роковая паутина связывала меня, старого архиепископа, Квазимодо, Пакетту и её дочь. Я надеялся, что какие-то улики из прошлой жизни моего приёмного сына всплывут.       — Почему она плачет? — спросил меня Квазимодо однажды.       — Ей неудобно на каменном полу. Жёстко, холодно.       — Жалко, — протянул он со вздохом.       Я взглянул на него с изумлением. Неужели маленький уродец был способен на сострадание?       — Не надо её жалеть, — ответил я. — Она сама выбрала это место. Она там, где ей положено находиться. Пусть плачет. Слёзы — это не плохо. Пусть она выплачется в этой жизни, и ей меньше придётся в загробной.       Я решил не упоминать о том, что затворница была скорбящей матерью. Мои слова натолкнули бы Квазимодо на мысль о его собственной матери. Тогда мне бы пришлось придумать какую-нибудь сказочную историю про то, как её, как и дочь Пакетты, сожрали цыгане или зарезали разбойники.