Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Через три дня архиепископ отправился домой в Реймс. Сопровождавший его Лаваль сунул мне в руку мешок с деньгами.       — Когда ты увидишь меня в следующий раз, — шепнул он мне на ухо, — епископское кольцо будет на моём пальце. Всё решено, мой друг. Начнётся новая эра. Это событие надо будет отметить. Я поеду в Калабрию и возьму тебя с собой. Никаких отговорок, Фролло. Вот уж повеселимся!       Конечно, я не мог не бросить щепотку соли в бокал сладкого вина.       — Постарайся, чтобы тебя не отравили в ближайший год, Лаваль. Как бы тебе на голову не упал камень.       Аббат прищурился укоризненно.       — Зависть — нехорошее чувство, Фролло. Неужели ты не понимаешь, что это в твоих интересах? Если мне хорошо, тебе тоже будет хорошо. Помнишь наш уговор? Забраться на кафедру в Реймсе — всё равно что забраться на Олимп.       — А если старик дез Юрсен передумает умирать? Ведь он прожил восемьдесят пять лет. Проживёт ещё десять.       — Тогда я помогу ему перешагнуть порог вечности. Не тревожься. Один дружеский толчок в спину, и… Ну, ты понял.       Лаваль сжал меня в объятиях и глухо рассмеялся мне в плечо. Я понимал, что всё это шутки, но мне не терпелось выпроводить его и остаться наедине с собой.       Когда карета с реймсским гербом исчезла из виду, я вздохнул с облегчением. Общение с людьми, даже неглупыми и благоволящими мне, утомляли меня. Как дико это ни звучало, в глубине души я завидовал затворнице Роландовой башни. Да, Пакетта Гиберто была ещё жива. Теперь её называли сестрой Гудулой. Одному Богу известно как к ней прилипло это новое имя. Вдруг меня охватило желание её навестить. Я не собирался вступать с ней в разговор. Достаточно было взглянуть на неё сквозь прутья решётки. Поговаривали, что она за пять лет заточения не просто превратилась в старуху, а в волчицу. На голове у неё вместо волос росла самая настоящая щетина, что человеческие зубы выпали, и вместо них прорезались клыки. Она уже не говорила, а рычала и выла, а чёрному хлебу предпочитала куски сырого мяса.       Набросив плащ поверх сутаны, я направился к Гревской площади. Увы, в тот день мне не суждено было повидаться с вретишницей. Господь уготовил мне другую встречу.       На углу моста стояли два белобрысых подростка в военной форме. Одному было лет тринадцать. Над вздёрнутой верхней губой пробивался золотистый пух. По солдафонским замашкам я узнал в нём Феба де Шатопера. Несколько месяцев назад его забрали из Отенского колледжа, где он получил начатки так-называемого образования, и поместили в гарнизон, и жизнь в казарме уже накладывала свой отпечаток. Не знаю почему этот мальчишка вызывал во мне такую неприязнь. Ведь он ничего дурного не сделал. Не его вина, что ему дали такое дурацкое имя. Нельзя было его назвать избалованным. Отец держал его в чёрном теле, как и было заведено в военных семьях. Феб вёл себя не хуже любого другого новобранца. А Франции нужны были солдаты. Почему мне так хотелось свернуть ему шею?       Его худощавый спутник был на голову выше и на несколько лет старше, но явно робел перед офицерским сыном.       — Заберите его, святой отец! — воскликнул мальчишка Шатопер, толкая своего товарища навстречу мне. Он пытался звучать повелительно, но ему это трудно удавалось, учитывая что его голос только начал меняться. — Христа ради, верните его в обитель, из которой он удрал. Этот нерадивый послушник решил поиграть в солдата, а сам бухается в обморок от звука пищали. Позор!       — Я не удирал, — робко промычал долговязый парень. — Меня настоятель сам отпустил в мир. Сказал, что я недостаточно набожный, и к тому же пить не умею.       — Не оправдывайся, Гренуй!       — Гренгуар, — ещё тише пробормотал бедолага. — Пьер Гренгуар.       Он снял с себя военную куртку и бросил на руки Фебу, оставшись в одной драной рубашке.       Так в моей жизни появился ещё один Пьер. Он стоял передо мной, шмыгая острым носом, переминаясь с ноги на ногу. Разумеется, я не мог его бросить. Шатопер передал это несуразное чудо мне в руки. Беглый послушник. Несостоявшийся солдат. И я должен был найти ему применение.       — Скажи спасибо своему другу, — сказал я, — за то что он тебя освободил от ненавистной службы.       — Шатопер мне не друг, и благодарить его не за что. Теперь у меня нет крова.       — А вернуться в монастырь не вариант?       — Меня там не ждут.       — Чем же ты провинился провинился? Признавайся. Воровал колбасу из кладовки?       — Я же сказал, что оказался недостаточно набожным.       «С каких это пор монаху нужно быть набожным?» — подумал я пор себя.       — В каком смысле? — спросил я вслух. — Ты не любишь Бога?       — Я люблю женщин, — последовало признание. — Сочиняю стихи на манер Гильома де Машо. А ведь он давал обет безбрачия. Это не мешало ему воспевать дамские прелести. Почему ему можно, а мне нельзя?       В эту минуту мне так хотелось рассмеяться радушно и потрепать его по спутанным вихрам. Простофиля! Если бы он ещё подождал несколько лет, у него появился бы доступ к самым прекрасным и развратным женщинам королевства. Очевидно, он не мог ждать.       — Ты честен с собой, и это похвально. Ты любишь женщин. В этом ничего зазорного. Должно быть, ради этого ты и пошёл на службу?       — Отчасти. Женщины любят мужчин в форме. А надо мной смеются. Говорят, что я слишком тощий. Вот я и подумал, что в мундире моя худоба не будет так бросаться в глаза.       — Ну да, это, конечно, веская причина податься в солдаты.       Я присмотрелся к нему поближе. Парень был не просто худой, но ещё и бледный. В животе у него урчало. К счастью, у меня в кармане плаща лежал кусок хлеба, который я собирался отдать веретишнице. Похоже, Гренгуару этот хлеб был нужнее. Он разорвал его дрожащими руками и запихал в рот.       Немного притупив голод, юноша успокоился и разговорился, посчитав своим долгом поведать мне свою историю. Он был сыном сельского нотариуса из Гонеса. Десять лет тому назад, во время осады Парижа, его отца повесили бурундцы, а мать зарезали пикардийцы. Таким образом, шести лет, он остался сиротой, перебиваясь подачками сердобольных горожан. То торговка фруктами давала ему сливу, то булочник бросал корку хлеба. По вечерам он старался, чтобы его подобрал ночной дозор и отправил в тюрьму ночевать на охапке сена. Перед тем как податься в монастырь, он поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего ему хотелось стать школьным учителем. Монахи обучили его основам грамоты. Это единственное, что он вынес из своей недолгосрочной духовной карьеры.       — Какие ещё у тебя есть навыки? — спросил я его.       — Паясничать.       — Паясничать?       — Ну да. Кривить рожи, ходить на руках, жонглировать шарами, подражать животным. Этому я научился у моих друзей бродяг.       «С такими навыками точто не пропадёшь.»       — Послушайте, мой юный друг, — сказал я, впервыя обращаясь к нему на «Вы», — я хочу вам сделать взаимовыгодное предложение. По воле Бога у меня есть младший брат. Ему те самые шесть лет. Я собираюсь его отдать в коллеж Торши, где сам получил образование. На данный момент он живёт в моём ленном поместье Мулен. Думаю, Ваших познаний в грамоте будет достаточно, чтобы научить его читать и писать. Я давно ищу наставника, который бы смог выдержать его бесовский нрав. Люди, которых я к нему посылал, не выдерживали его выходок. Жеану нужен скоморох-философ. В обмен за ваши услуги вы получите питание, кров и уроки латыни со мной.       Гренгуар несколько раз шлёпнул себя по бледным щекам, чтобы убедиться, что ему не грезилось.       — Когда? Когда Вам нужно, чтобы я начал?       — Хоть сегодня же. К чему медлить?       В тот же день я выдал ему несколько рубашек с плеча герцога Анжуйского, которые привёз Лаваль. Они болтались на щуплом теле Гренгуара, но были из добротной, дорогой материи, к которой он в жизни не прикасался. Мальчишка был на седьмом небе, и я, признаюсь, тоже. Поиск учителя для Жеана меня изрядно утомил.       — И всё-таки, мне есть за что поблагодарить Шатопера, — сказал Гренгуар, когда я отвёл его на мельницу. — Без него я бы не встретил Вас, учитель.