Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      К своему величайшему разочарованию Квазимодо поправился. Мои зелья в сочетании с молитвами сделали своё дело. Болезнь в конце концов отступила. Мало-помалу к нему вернулись силы. Кашель унялся, а дыхание стало глубже и ровнее. Его душа, однако, оставалась погружённой во мрак. Кривое лицо выражало обиду и недоумение. Ему казалось, что Бог сыграл над ним злую шутку, позвав его и даже открыв дверь, но не пустив его через порог. Я не мог найти подходящих слов, чтобы развеять его меланхолию, так как считал её вполне оправданной. Это был уже не тот ребёнок, который беспечно гладил уличных собак и хватал яблоки и семечки с лотков у уличных торговок. В его жизни наступил тот период, о котором меня предупреждал дез Юрсен. Ребёнок начал сравнивать себя с другими. Я больше не говорил с ним о его уродстве с того дня, когда поднёс к его разбитому лицу начищенный поднос. Его зубы скрежетали, а тяжёлые жилистые руки сжимались в кулаки, когда по соборной площади проезжал мальчишка де Шатопер на своём андалусском скакуне.       — Я не завидую солдатам, — сказал я ему как-то. — Все эти годы муштровки… Ради чего? Чтобы быть убитым в первом же сражении?       — Я бы не возражал умереть за правое дело, — последовал ответ. — Всё лучше чем жить так. — Мальчишка натянул куртку на кривые колени. — Я читал про битву при Азенкуре, в той книге, что написал старик из Реймса. Кто бы меня научил стрелять из лука или владеть мечом! Ну и пусть бы меня убили. Так бы я бы запомнился героем. Меня бы оплакивали. Про меня бы слагали песни.       — Война не такая, какой её описывают в книгах. Сам дез Юрсен никогда не был на поле боя. Обычно один человек сражается, наблюдает и запоминает, чтобы пересказать третьему, который в свою очередь увековечит события на пергаменте. Чужие подвиги, чужими словами. Нельзя безоговорочно верить всему, что написано в книгах.       Мои последние слова натолкнули Квазимодо на кое-какие мысли.       — Постойте, учитель. А как же священное писание? Разве нам не велено принимать каждое слово за истину?       Мне было стыдно, что вопросы мальчишки заставали меня врасплох. На самом деле у меня были вполне доходчивые ответы, но в эту минуту я просто не был готов к подобной дискуссии.       — Это другое. В Библии собраны работы пророков и апостолов. Дез Юрсен был простым смертным, хотя и весьма учёным человеком. Битва при Азенкуре стала огромным позором для Франции. Он пытался найти оправдание поражению и как-то смягчить этот позор. Легко описывать победы. Но и проигрыши стоят того, чтобы увековечить их в народной памяти. Дез Юрсен взял на себя трудную задачу: описать поражение достоверно и справедливо, не подрывая при этом чувство гордости за страну. Тебе ведь известна история Давида и Голифа? Ну вот, в этой битве Давидом выступила Англия. Англичан было намного меньше, но они грамотно использовали своих стрелков. Это не значит, что Франция сражалась недостойно. Это лишь доказывает, что сила не всегда побеждает. Это всё, что хотел донести до нас дез Юрсен.       Увы, в тот вечер мне не удалось отвлечь Квазимодо от его несчастья. По ходу того как мальчишка взрослел, мне становилось всё труднее переводить его мысли в другое русло. Фантазия о военной службе прочно засела в его лохматой голове. Каждый раз, когда мимо собора проезжал отряд, Квазимодо выбегал поглазеть на мундиры и оружие. Звон кольчуг и доспехов завораживал его. В этом отношении он оказался более приземлённым, чем я. В детстве я никогда не играл в войну. Когда остальные школяры коллежа Торши хватали палки и инсценировали битвы во время рекреаций, я к ним не присоединялся. Как ни странно, у маленького горбуна оказались довольно типичные мальчуковые интересы.       Оправившись от болезни, он решил остаться в северной башне. Теперь он проводил несколько часов перед сном наедине с собой. Холодная келья была в его распоряжении. Один местный художник, реставрировавший крыло епископского дворца, отдал Квазимодо остатки красок, чтобы тот разукрасил своё новое жильё. Как стены моей лаборатории покрылись формулами и латинскими терминами, так и стены кельи Квазимодо покрылись плодами его воображения. Это были каракули чувствительного дикаря, который никогда не учился живописи. Эти художества были выполнены без всяких понятий о форме, пропорции и цветовой гамме. Тем не менее, эти существа казались живыми. Достаточно было одного дуновения сквозняка, чтобы заставить их сойти со стены. На фоне гротескных фигур, зверей с крыльями и птиц с волчьими хвостами, выделялось изображение рыжеволосого ребёнка в доспехах с двумя зрячими глазами и прямой спиной. Я не стал расспрашивать Квазимодо о значении этого рисунка. И так всё было ясно. Он изобразил себя таким, каким хотел бы быть.       Не знаю, что бы сказал Луи де Бомон, если бы узнал, что келью превратили в подобие усыпальницы фараона. Сам он туда не заходил. Его занимали более насущные проблемы: как наладить отношения со своей паствой. Приход собора Богоматери представлял собой исполинский пирог, который ему предстояло съесть, и Луи не знал с какого края его надкусить. За двадцать пять лет правления Гильома Шарьте каноники отвыкли от крепкой руки. Бывший придворный не воспринимался всерьёз. На него смотрели как на мальчишку, который ради забавы нарядился в одежду епископа. Впрочем, он таким и являлся. Его указаниями открыто пренебрегали. Над его угрозами вызвать инспекцию из Ватикана смеялись. Почему-то все были уверены, что Луи наиграется и вернётся в Лувр, в мир интриг, сплетен и наслаждений. Честно говоря, мне было тревожно. Луи походил на раскалённую колбу, готовую взорваться в любую минуту.       Пьер де Лаваль, который наконец занял должность усопшего дез Юрсена в октябре 1473 года, умолял меня приехать в Реймс. Увы, рождённый и воспитанный в пригороде Парижа, я не представлял себя в «деревне королей». Перебраться в провинцию было свыше моих сил. Я также знал, что если попаду в зависимость к Лавалю, это положит конец нашей дружбе. Он бы постоянно навязывал мне свои обноски и надоевших любовниц. Ему было легко восторгаться мной на расстоянии, но если бы мы оказались в одном приходе, мы бы перегрызли друг другу глотки.       Я уже говорил о жестах экстравагантной щедрости со стороны Луи де Бомона. Ну вот, одним из таких жестов стало моё неожиданное повышение. До нового епископа наконец дошло, что такого человека как я лучше держать в друзьях. Перед Рождеством он предложил мне должность архидьякона и своего второго викария.       — Я знаю, мы с вами неправильно начали, — сказал он, призывая на помощь свои дипломатические навыки. — Надеюсь, это не помешает нашему плодотворному содружеству. Вы будете управлять двумя благочиниями, Монлерейским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.       Я не сразу дал ему свой ответ. Нет, я вовсе не набивал себе цену. Мне действительно нужно было подумать над предложением. В отличии от Луи, меня не интересовала любовь прихожан. Я мог выполнять свои обязанности, не оглядываясь на их лица. Однако эта должность принудила бы меня к более тесному общению с певчими и другими канониками. Это значило больше времени на бумажную возню, меньше времени на науку. В конце концов я принял предложение Луи, в основном, ради своего осиротевшего воспитанника.