Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Я очень быстро пожалел о том, что вернул Гренгуара с мельницы в город. Стоило ему ступить на любимую мостовую, как на него набросилась изголодавшаяся муза. Повиснув у него на шее, точно обиженная любовница, она не отпускала его ни на минуту, напевая ему в уши всякий вздор. А он в свою очередь, не давал мне покоя. Каждый день он наведывался ко мне, умоляя прочитать очередную главу из трактата о страшной комете 1465 года. Честно говоря, когда он ещё по дороге в Париж грозился написать этот труд, я не оттнёсся к его словам серьёзно. Тогда мне это показалось юношеским бахвальством. Как я ошибался! Он на самом деле загорелся идеей опубликовать своё детищe. А мне, похоже, предстояло играть роль редактора. Он приносил мне огрызки своего опуса с просьбой исправить стилистические ошибки. Таким образом, писанина Гренгуара стала ещё одним подкидышем, свалившимся мне на руки. Ещё и этого бастарда мне пришлось воспитывать и облагораживать.       Кстати, о должности писца, которую я ему предлагал летом, речь больше не заходила. Гренгуар снял какую-то конуру на Складской улице, против Сенной пристани, неизвестно на какие средства. Вполне возможно, он зарабатывал какие-то гроши своим фиглярским мастерством. У меня он никогда не просил денег. Я всё ждал, что во время очередного визита он ненавязчиво намекнёт, что несколько су не оказались бы лишними, но эта тема никогда не поднималась. Возможно, он считал оскорбительным обсужать такие низменные темы как хлеб насущный. Ещё будучи школяром, я слышал от одного из своих товарищей про людей, которые питались воздухом.       Увы, я не мог сказать то же самое о Жеане. Как только мальчишка поступил в коллеж, потекли записки, написанные неуклюжим детским почерком, в которых младший братец требовал денег. Также потекли жалобы от наставников. Фамилия Фролло стала синонимом лени и дебоша. Как ни странно, наказывали его редко и мягко. Бесёнок знал, когда разыграть комедию раскаяния, когда надавить на жалость, а когда свалить вину на товарища. Зачастую, удары розги обрушивались на чужие спины, а сам Жеан отделывался подзатыльником и выговором. Быть может, преподаватели ему многое попускали, помня, что он приходился мне младшим братом, хотя я настоятельно просил их не делать ему поблажек.       Знакомство с Квазимодо состоялось только год после поступленя Жеана в коллеж, и произошло оно не так, как я этого хотел. Я надеялся, что Жеан, погрузившись в мир школяров, забудет про моего воспитанника, но мальчишеское любопытство только разгоралось. Уж больно причудливые слухи ходили про Квазимодо, при том, что несчастный почти не выходил из своей кельи в северной башнe. Чем реже он появлялся на глаза горожанам, тем больше о нём судачили. Парижская чернь изображала его сущим демоном, который служил чернокнижнику. С каждым днём к его облику добавляли новые фантастические штрихи.       Ему скоро должно было исполниться четырнадцать лет. За последний год он стал ещё более диким и нелюдимым. Он больше не заикался о военной службе и не заглядывался на доспехи стрелков, но его стал смущать вид молодых прихожанок. Всякий раз, услышав шелест юбки и тихий девичий смех, он срывался с места и прятался подобно испуганному зверю. Мне невольно вспомнились слова покойного дез Юрсена о том, что свойственные его полу инстинкты должны были проснуться рано или поздно в мальчишке. Действительно, голос Квазимодо, и без того хриплый, стал ниже. Рыжая щетина пробивалась на его впалых щеках, а на сутулых плечах заматерели мускулы. Меланхолия сковала безобразные черты. Я уверен, что не до конца осознавал глубину его одиночества и голода — так же, как он не до конца осознавал глубину моего сочувствия. В общении друг с другом мы оба держались предельно сдержано. Он не жаловался — а я не жалел. Быть может, я был с ним даже слишком суров. Мы продолжали изучать латынь и священное писание. Ни слова о жизни за пределами собора, с которым он сросся, как черепаха с панцирем. Этот панцирь одновременно защищал и душил его.       Именно в этот непростой период жизни Квазимодо его и решил побеспокоить мой брат. С присущей ему беспардонностью, Жеан проник в жилище моего воспитанника после вечерней службы. Должен отметить, что за все годы проживания в северной башне Квазимодо не приходилось запирать дверь. Облик и репутация жильца были надёжнее любых замков. Каноники и певчие обходили эту келью стороной. Помимо меня никто не переступал через порог этой «пещеры циклопа». Разумеется, Жеану не терпелось туда проникнуть. Причём он первым запустил туда своего приятеля — Робена Пуспена. Именно Робен оказался прижатым к стене могучими руками. Не сомневаюсь, в это мгновение вся недолгая жизнь школяра пронеслась у него перед глазами. Кровь из разбитого затылка замазала разрисованную стену. Жеан, не на шутку перепуганный, бросился ко мне с мольбой спасти товарища. Желторотые школяры не ожидали такого поворота событий. Наверное, они рассчитывали, что им удастся застигнуть зверя врасплох и загнать его в угол в его же норе.       Не сказать, что реакция Квазимодо меня удивила. Он повёл себя как собака, которую дёрнули за хвост. Он уже однажды показал характер, ещё будучи пятилетним, когда укусил Пьера де Лаваля.       Мне пришлось осмотреть и перевязать рану Робена, что не составило особого труда, а затем вернуть его декану коллежа. Родители мальчишки не посмели жаловаться епископу, учитывая, что их сын сам проник туда, куда посторонним не следовало соваться. Справедливости ради, Квазимодо никогда первым не бросался на людей, даже когда его высмеивали на улице. В глубине души я даже сожалел, что досталось Робену, а не Жеану. Мой братец заслужил кровопускание как никто другой.