Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      — Всё-таки подумайте о том, чтобы отправить своего мальчишку в гарнизон, — сказал мне Луи де Бомон, когда я оказался в его кабинете. — У него море нерастраченной энергии. Она тяготит его. Отдайте его на службу, пока он не стал преступником.       — Вам не кажется, что ему будет трудно подобрать форму? — спросил я, не сразу поняв, о ком шла речь. — С его не совсем обычным телосложением…       — А чего такого необычного в Жеане? Мальчишка невысок ростом, это правда. Но для кавалерии это не так уж и плохо.       — Так Вы имели в виду моего брата?       — А кого ещё? Неужели вы подумали, что Квазимодо? — болотно-зелёные глаза епископа выплеснули долю упрёка. — Не до такой степени я жесток, чтобы шутить подобным образом. Разумеется, я имел в виду Жеана. По Вашим же словам, он не проявляет никакого интереса к учёбе. Довольно истязать ребёнка ненавистной ему латынью. Может, настало время отправить его в казармы. Военная дисциплина пойдёт ему на пользу.       — Мне бы ночью не спалось, если бы подобные Жеану служили в армии. Королевство было бы под угрозой.       — Зря Вы так. Любого сорванца можно перевоспитать. Юный де Шатопер этому подтверждение.       — Позвольте не согласиться, ваше превосходительство. У Шатопера, помимо начальников, есть суровый отец, который не даёт ему спуска. Феб с рождения был предназначен для ратного дела. В семье Фролло нет военных. Моя родословная состоит из мыслителей и философов. Нам опасно давать в руки меч или арбалет. Уверяю Вас, страна ничего не потеряет, если Жеан не поступит на службу.       Мой ответ удовлетворил епископа лишь частично. Луи хмыкнул и покачал головой.       — Удивительно, однако…       — Что именно Вас удивляет?       — Ваша первая мысль была о Квазимодо. Вы так мало думаете о брате.       «Наше родство под большим вопросом», — чуть было не сказал я, но вовремя сдержался. Моё повышение также означало вынужденное сближение с епископом. Луи всё чаще пытался втянуть меня в задушевные беседы на темы, не касающиеся приходских финансов. Не знаю, насколько искренним был его интерес к моей семейной жизни. Я вовсе не нуждался в его участии, а тем паче в его советах. Больше всего меня позабавило его восхищение Шатопером как эталоном чести и дисциплины. Если отбросить его закалку и военную подготовку, Феб в свои семнадцать лет был редкостным дебоширом, у которого разве что хватало выдержки и здравомыслия не попадать под трибунал. Он не напивался до полного отупения, не провоцировал драки с высшими по рангу и не компрометировал девиц из своего круга. Этим его добродетель ограничивалась. На его совести было несметное количество растлённых торговок с рынка и даже тринадцатилетняя дочь владельца кабака «Яблоко Евы», куда Феб часто наведывался после службы. Девчонку поспешно выдали замуж за сына кожевника, как только она начала страдать от тошноты по утрам. Сам Феб гордился, что помог невзрачной, робкой девчушке так быстро и удачно устроить семейную жизнь. На дурнушку обрушилось двойное благословение: брак с зажиточным ремесленником и Шатопер под сердцем. Откуда мне это известно? Я исповедовал девицу перед венчанием. Либо Луи не знал о похождениях Феба, либо не считал их зазорными. Было бы наивно ожидать, что бывший придворный будет осуждать смазливого солдафона за мелкие мужские шалости.       — Возможно, я ошибаюсь, — продолжил Луи с некоторой осторожностью, точно ступая то тонкому льду, — но иногда мне кажется, что Ваше сердце трогают лишь увечные и убогие. Вы весьма холодны с г-жой де Гонделорье, которая, отмечу, жертвует немалые деньги на приход, и в то же время так трогательно печётесь о затворнице Роландовой башни.       — Не в этом ли суть нашей миссии, Ваше Превосходительство? Разве священное писание не побуждает нас опекать тех, кто в меру своей немощности или невежественности не может принести нам выгоду? Богатая вдова Гонделорье не нуждается в моих любезностях. Перед ней и так лебезит весь Париж. А мой белокурый братец прославился заводилой в коллеже. Думаю, что как духовному лицу, вам будет понятно, почему я предпочитаю отдавать силы таким как Квазимодо и сестра Гудула. И я делаю совсем немного по сравнению с некоторыми братьями, которые посещают нищие кварталы, подвергая жизнь опасности, чтобы доносить истину до отверженных.       Наверное, я переоценивал чуткость и деликатность Луи де Бомона. Он слишком много времени провёл при дворе, расшаркиваясь перед королём. Он в самом деле не понимал, почему я отказывался пресмыкаться перед вдовой Гонделорье, особенно после её недавнего пожертвования.       — Я понял Вас, Фролло, — сказал Луи, спасаясь бегством от неудобной темы. — Вернёмся к разговору о Вашем воспитаннике. Ему уже четырнадцать лет. Вы обсудили с ним варианты его будущего? Я понимаю, их не так много. Не может же он до конца своих дней прятаться в келье. Ему нужно какое-то занятие. Вы не будете спорить, что самым логичным шагом для него было бы стать священником. Даже удивительно, что за десять лет Вам так и не удалось склонить подчинённого к мысли о духовном сане.       — Исключено, — ответил я сухо.       — Почему? Вы дали юноше неплохое образование. Он знает латынь и основы литургии. Разве этого не достаточно?       Болван. Чего мне только стоило сдержаться и не обозвать Луи в лицо.       — Ваше Превосходительство, — произнёс я вслух, — одно дело жить в отдалённом монастыре, переписывая книги… Но служить каноником в столице, общаться с прихожанами, это совершенно другое. Думаете, многие захотят принимать причастие из рук горбатого священника?       — Но уродство — не порок, — возразил епископ невинно. — За безобразной оболочкой вполне может скрываться чистейшая…       Луи не договорил. Видно, он сам осознал то как глупо звучали его слова.       — Несомненно, Ваше Превосходительсто. Мы с вами это знаем. То же самое нельзя сказать про нашу паству. Парижане в общей массе дремучи, трусливы и жестоки. Почему, Вы думаете, Квазимого скрывается от людей? Неужели Вы думаете, те же самые люди, которые глумились над ним, вдруг проникнутся благоговением к нему, когда он наденет сутану?       С каждым моим словом глаза епископа наполнялись ужасом, будто я открывал ему какие-то страшные, заоблачные тайны. Не буду кривить душой. Мы оба были оторваны от парижский реалий. Не стану утверждать, что сам был близок к народу. По крайней мере, я знал, что можно ожидать от паствы, и не питал иллюзий насчёт её мудрости и сострадания. А Луи держался так, будто впервые в жизни услыхал, что коровы не пахли мёдом.       — Даже если так, — сказал он наконец. — Что вы предлагаете, господин архидьякон? У Вас есть какой-то осуществимый план?       — Квазимодо сделает всё, что я ему скажу. Он выполнит мою волю. Если я его завтра же пошлю в монастырь, хотя бы в тот самый, где когда-то служил наставником Пьер де Лаваль, он мне ни слова не скажет поперёк. Об этом я меньше всего тревожусь.       — Хорошо, тогда о чём именно вы тревожитесь?       — Мне бы хотелось, чтобы мой воспитанник был счастлив. Вы уж простите мне эту прихоть. Поверите ли, у него есть чувства. Он слишком привязан ко мне и к собору. Если я отправлю его в монастырь, это решит многие проблемы, но это будет обыкновенным предательством.       — Но почему? Вы уже для него столько сделали. Сейчас самое время предоставить ему немного свободы.       Нет, было бесполезно продолжать эту беседу с человеком, который считал заточение в монастыре свободой. Более того, мне казалось, Квазимодо не был готов отказаться от некоторых радостей и прав, которыми наслаждались миряне. Я знал, что не мог сказать этого епископу. Луи наверняка бы скорчил брезгливую гримасу и рассмеялся. И был бы прав отчасти! Было бы действительно смешно говорить о правах, которыми бедный мальчишка в любом случае не мог воспользоваться.       — Квазимодо достаточно крепок, — сказал я. — Он мог бы стать каменщиком и служить собору таким образом. Мы говорили на эту тему.       Золотистая бровь Луи недоверчиво вздёрнулась.       — Ваш образованный воспитанник, который знает латынь, согласен марать руки?       — Он не боится тяжёлой работы. В ней нет ничего унизительного. Иной раз проще иметь дело с камнем, чем с людьми. Квазимодо всегда зачаровывали статуи.       Епископ хмыкнул чуть-слышно, и его тонкие губы растянулись в заговорщицкой улыбке.       — Наш разговор случился как нельзя более кстати. Мне пришла в голову мысль. Звонарю нужен помощник. Бедняга Реми сдал за последнее время. У меня дурное предчувствие, что ему скоро придётся искать замену. Если Квазимодо любит статуи, то наверняка полюбит и колокола.