Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Узнав о беде, постигнувшей моего воспитанника, епископ был раздосадован, но не слишком удивлён.       — Этого стоило ждать, — буркнул он. — Квазимодо только этого не хватало для полного комплекта несчастий. Вам так не кажется? Быстро он оглох. Покойный звонарь столько лет провёл на этой должности, и его слух не пострадал. Разумеется, Реми не приходило в голову запрыгнуть на колокол и прокатиться на нём, точно на коне.       — Ваше превосходительство, прошу проявить снисхождение к Квазимодо. Ему всего четырнадцать лет, и в его жизни так мало радостей, которые доступны его сверстникам. Он был так рад должности. Он увлёкся.       — Понимаю, он дик, несдержан и непредсказуем. То он прячется по галереям, то он с криком бросается на колокол. Но Вы, мой друг, — Вы же врач, Вы учёный. Странно, что Вы не удосужились объяснить своему воспитаннику меры безопасности. Как он мог не знать, что уши надо затыкать перед тем как идти на колокольню? Для этого существуют специальные затычки из материи, пропитанной воском, на вид как винные пробки. Реми был на последнем издыхании и вполне мог упустить эту деталь, но Вы, господин архидьякон? Вы отвечаете за этого разнузданного мальчишку. Либо Вы не дали указаний, либо он ими принебрёг. Впрочем, какой теперь смысл искать виноватого? Ущерб нанесён.       Я достаточно хорошо знал Луи де Бомона, чтобы ожидать от него слов сочувствия. Истинное сострадание было достаточно редким гостем в его сердце. Когда оно в нём просыпалось, он не знал что делать, как себя вести. В такие минуты речь его становилась особенно чёрствой.       — Квазимодо намерен продолжать исполнять свои обязанности, — сказал я. — Передайте это его помощникам. Если вы не против, он вернётся на колокольню.       — С чего мне быть против? У него глаз на месте. Руки и ноги целы. Пускай звонит, пока не сломает шею. Убьётся, тогда и будем искать ему замену. Может, это и к лучшему, что он оглох. По крайней мере, теперь он не будет слышать насмешки певчих.       Что же? И на этом спасибо, Луи. Впрочем, я и не отрицал своей вины. Старик Реми был слишком слаб и рассеян, чтобы давать подробные указания своем преемнику. Эту обязанность должен был взять на себя я. Мне вдруг вспомнилась затворница Роландовой башни, которая по своему легкомыслию потеряла годовалую дочь. Теперь мне предстояла нелёгкая задача как-то восстановить общение с оглохшим воспитанником.       Первые пару дней после несчастного случая, ещё находясь в состоянии шока, Квазимодо с трудом передвигался. Стоило ему подняться на ноги, как его начинало качать и мутить, ведь вместе со слухом пострадало и равновесие. Сознание необратимости потери не сразу к нему пришло. Несколько раз он хватал меня за рукав и просил сказать что-нибудь, умолял меня прекратить эти шутки. Ему казалось, что мне достаточно было щёлкнуть пальцами, чтобы восстановить звуковую гамму вокруг него. Вероятно, он решил, что мне вздумалось наказать его за какой-то проступок, и я заглушил все звуки. Он сжимал и разжимал голову, бился лбом об стенку, будто удары могли разбить тишину. Прозрачная сукровица всё ещё сочилась из ушных раковин. Мне ничего не оставалось как терпеть его вспышки. Рано или поздно его смятение должно было смениться глубокой меланхолией.       Три дня я провёл в его келье. Трудно сказать, помогло ли моё присутствие. Оставлять его одного было небезопасно. Он вполне мог бы себе навредить. Однажды ночью, когда у него начался жар, он чуть было не рванул на колокольню, охваченный внезапным желанием навестить своих медных друзей, которые несомненно бы спели для него. Мне стоило немалых усилий удержать его в келье. В конце концов несчастный уткнулся горячим лбом мне в колени и заснул. Когда он проснулся, его ждала записка, которую я сочинял всю ночь. Все мысли, обуревавшие меня, уместились в несколько сухих, безличных строк, которые с таким же успехом мог бы написать Луи де Бомон.             Прими произошедшее как волю Божью. Иногда самый храбрый, самый вышколенный солдат погибает в первой же битве, или, что ещё хуже, становится калекой. Мужайся, сын мой, и не упивайся чувством жалости к себе, ибо нет ничего пагубнее для души, чем сомнение в справедливости Всевышнего.       Прочитав послание у меня на глазах, мальчишка кивнул, скомкал письмо и засунул его за пазуху.       — Хочу на кладбище, — сказал он.       Мне ничего не оставалось кроме как набросить плащ ему на плечи и помочь ему спуститься по винтовой лестнице. Когда мы вышли на улицу, он выпустил мою руку и направился, пошатываясь и спотыкаясь, по направлению к гробнице дез Юрсена. Смахнув снег с плиты, он упёрся в неё ладонями и некоторое время стоял так, не шевелясь. Над нашими головами кружились вороны.       — Вас здесь не похоронят, учитель, — сказал он вдруг. — Не спрашивайте, как мне известно. Вам тут не покоиться. И не потому, что вас переведут в другой приход. Вы будете в соборе до последних дней. Беда придёт через Папские ворота. Не сегодня и не завтра, а через несколько лет. Это рок.       От его слов мне стало не по себе. Нет, я не уловил в них какого-то зловещего пророчества. Меньше всего я опасался за свою будущее. Я боялся, что если Квазимодо будет бормотать всякую чушь, его будут принимать за сумасшедшего или бесноватого, и тогда мне будет намного сложнее защищать его перед епископом. Терпение Луи тоже имело предел. Иногда мне казалось, что Бог решил забрать моего приёмного сына по кускам. С потерей слуха его и без того слабая связь с этим миром ещё больше ослабла, зато возникла связь с миром духов. Его повреждённые уши не воспринимали человеческие голоса, но зато отчётливо слышали голоса из царства призраков. Передав мне послание извне, Квазимодо добровольно сковал язык и больше ничего не говорил весь день.