Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Старик Реми искренне обрадовался помощнику. Во всяком случае мне так показалось. На его сморщенном жёлтом лице было трудно различить какие-либо эмоции. К сожалению, я был вынужден согласиться с епископом: звонарь действительно сильно сдал за последние пару месяцев. Какой-то недуг пожирал его изнутри, превращая когда-то крепкое и подвижное тело в высохший мешок с костями. Звонаря не смутил необычный вид помощника. В эту минуту Реми был бы рад и бабуину.       Квазимодо, который не привык принимать приказы ни от кого, кроме меня, проскользнул мимо Реми в среднюю стрельчатую башенку, где находились маленькие колокола, и, с удивительной для горбуна ловкостью, повис на канате, точно на шее у друга, которого давно не видел. Смесь восторга и умиротворения отразилась на его кривом лице. Зажмурив единственный зрячий глаз, он принялся раскачивать колокол, наполняя башню тонким, пронзительным звоном.       Опасаясь, что звон посреди бела дня собьёт с толку служащих, я хотел было последовать за воспитанником и остановить его, но Реми поднял усохшую руку.       — Не мешайте ему, господин архидьякон. Ребёнок создан для этой работы. Мне нечему его учить. Он сам найдёт общий язык с колоколами. Несомненно, Вы слыхали про детей Калабрии, которые начинают плавать раньше, чем ползать.       Это был мой последний разговор со старым звонарём. Через две недели Реми умер, передав своему юному преемнику в наследство пятнадцать колоколов. Пятнадцать бронзовых друзей. Первую погребальную мессу Квазимодо отзвонил по своему предшественнику. Хотя Реми и был мирянином, его похоронили на монастырском кладбище как признание его заслуг перед собором. Его могила располагалась недалеко от гробницы дез Юрсена. Квазимодо часто навещал тот уголок кладбища, где были похоронены два человека, с которыми он практически не соприкасался, но которые сыграли роль в его судьбе.       Трудно описать восторг, испытываемый моим воспитанником в дни большого благовеста. Стоило мне отпустить его, как он взлетал по винтовой лестнице быстрее, чем иной спустился бы с неё. Среди шумливой бронзовой семьи, Квазимодо выделял большой колокол, который носил имя «Мария» и висел особняком в клетке южной башни. Мне несколько раз доводилось наблюдать за это сценой приготовления к битве. С минуту он поглаживал колокол, точно доброго коня, которому предстояла трудная дорога, заранее жалея за предстоящие испытания. Однако после первых ласк он начинал раскачивать огромную капсулу. Какое-то время он подстерегал её, точно паук муху, следя за движениям металлической пасти, то приседая на корточки, то выпрямляясь во весь рост, и наконец бросаясь на колокол. Схватив бронзовое чудовище за ушки, плотно сжимая его угловатыми коленями, он всей тяжестью тела увеличивал бешенство трезвона.       Признаюсь, что мне, как опекуну Квазимодо, было тревожно наблюдать за этой сценой неистовства. Одного неосторожного движения было достаточно, чтобы от мальчишки осталось мокрое место. По крайней мере он бы умер счастливым, в минуту экстаза. У безумцев есть свой ангел хранитель.       К моей тревоге примешивалось чувство удовлетворения. Наконец-то недюжинная физическая сила Квазимодо, тяготящая его, нашла себе выход. Когда-то мне наука приносила такой же восторг. Последнее время меня сковывала несвойственная мне апатия. Всё чаще я ловил себя на том, что радовался за воспитанника больше чем за самого себя. По крайней мере Квазимодо открыл для себя нечто новое в мире, какое-то призвание, какой-то смысл, пусть даже он заключался в чём-то простом, как колокольный звон. Я же давно ничего нового для себя не открывал. В книгах, которые попадали мне на стол, я натыкался на то, что уже знал. Те же самые истины, пересказанные разными мудрецами. А мне ещё не было и тридцати лет. Однажды, увидев своё отражение в чаше со святой водой, я заметил первые залысины на лбу и первые морщины между бровей. Не удивительно, что епископ больше не толкал меня на кафедру. Я уже не был суровым юным красавцем-духовником, вселяющим трепет в сердца прихожанок. Я стал безразличным усталым служителем церкви, который выполнял свои обязанности без энтузиазма. Девицы на улице перестали цеплять мою сутану подолами своих юбок. Предосудительные мысли о плотских наслаждениях всё реже посещали меня. Мне почти не приходилось прибегать к посту и молитве. Женщины больше не представлялись мне искусительницами. Их одежды сливались в одну пёструю массу, а их голоса — в сонное кудахтанье.       Я мог лишь надеяться, что подобное безразличие к противоположному полу когда-нибудь охватит и Квазимодо. Пока что об этом было рано говорить. Ему не исполнилось ещё и пятнадцати. Та страсть, с которой он выполнял свои обязанности звонаря была отголоском другой страсти, телесной. Я видел, с каким жадным интересом он разглядывал прихожанок из своего убежища на галерее. Глубокие царапины начали появляться на его руках и шее. Хотя у нас не было разговор об умерщвлении плоти, он сам нашёл способ переводить ход мыслей с помощью боли, раздирая кожу в кровь. Возможно, он делал это бессознательно. Так некоторые певчие птицы, посаженные в клетку, выдирают себе на груди перья. Я постоянно краем уха слышал скрежет его зубов, судорожное дыхание и хруст суставов, когда ломал себе руки. Мне, как человеку не до конца безразличному к душевному состоянию Квазимодо, слушать эти звуки было тяжело. Иногда он как бы вскользь упоминал о смерти.       — Говорят, такие как я долго не живут, — сказал он однажды.       Голос его звучал бодро и даже хвастливо.       — Где ты услышал такую глупость?       — От королевского лекаря. Он разговаривал с епископом. Сказал, что у горбунов век короткий. Значит мне совсем немного осталось.       — Поменьше подслушивай чужие разговоры. Только Богу известно сколько ты проживёшь. Разве ты не знаешь, что желать себе смерти грешно? Не забивай свою голову такими дурацкими мыслями. Завтра большой праздник. Тебе придётся попотеть на колокольне.       В тот день я преподнёс ему подарок: новый камзол перешитый из лилово-красной куртки герцога Анжуйского, которую Пьер де Лаваль привёз мне во время одного из своих визитов. Камзол был украшен мелкими медными колокольчиками.       — Епископ доволен твоей работой, — добавил я, когда мой воспитанник переоблачился в новый наряд. — Он говорит, что колокола давно так не пели, даже при старом Реми, царствие ему небесное. Тебе есть, чем гордиться, сын мой.       Я никогда не забуду этих слов. Квазимодо их тоже не забыл. Это были последние слова из моих уст, которые он чётко услышал.       На следующий день был праздник Непорочного Зачатия. Ничего не предвещало беды. Как всегда я отправился в ризницу перед службой, а Квазимодо помчался на колокольню в новом камзоле. В его распоряжении было несколько помощников, мальчишек приблизительно его возраста. Не сомневаюсь, Квазимодо было лестно от того, что ему кто-то подчинялся. Властолюбие не было ему чуждо. Чувствуя его силу, эти мальчишки не позволяли себе над ним посмеиваться. Обычно они собирались на нижнем ярусе колокольни в ожидании его указаний. Отзвонив, они выходили из башни все вместе и шли в молитвенный зал, чтобы успеть на проповедь.       На этот раз к причастию пришли одни помощники. Главного звонаря с ними не было. Мне это показалось крайне странным, потому что Квазимодо никогда не пропускал причастия. После службы я немедленно отправился в башню, где находился огромный колокол по имени «Мария». Именно там я нашёл своего воспитанника.       Прислонившись сутулым плечом к стене, он судорожно сжимал голову руками, постанывая. Когда он наконец отнял руки, я увидел на его ладонях прозрачную, розоватую жидкость, похожую на сукровицу.       Моя первая мысль была о том, что он упал с яруса и получил травму черепа. Поспешно осмотрев его голову, я не нашёл ни ран, ни ушибов. Сукровица сочилась из ушных раковин.       — Как тихо, учитель, — проговорил он наконец со странной улыбкой. — Я своего голоса не слышу. А Вы? Скажите что-нибудь.