Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Если бы у меня ещё были остатки стыда, я бы мог сказать, что «к своему стыду» знал мало о цыганах. Действительно, учёный человек должен разбираться в таких вещах. Тот же самый дез Юрсен интересовался этим загадочным племенем белых мавров, этих вассалов царя алжирского. У него даже были поползновения посвятить им отдельный труд, дабы развеять некоторые предрассудки о них. Покойный архиепископ утверждал, что корни этой нации уходят не в Египет, как полагали многие, а в далёкую Индию.       У этой нации было несколько имён. Те, что пришли через Каталонию, называли себя «манушами». Те, что пришли через Венгрию, называли себя «богемцами», в честь чешского короля, который в своё время оказал им покровительство. Этот термин не мог не сбивать с толку, ибо в богословских кругах богемцами называли сторонников реформации и прочих еретиков. Считалось, что страна, породившая Яна Гуса, — источник всей ереси. Ещё существовало слово «романи». Его начали употреблять жители Валахии и Бессарабии, называя свою родину «маленьким Римом». И правда, их язык имел больше общего с итальянским, чем с наречиями саксонских и славянских соседей. Они клялись, что не имели ничего общего с темнолицыми кочевниками, которые тоже называли себя «рома». Вот такая запутанная история народа, который не мог определиться с именем.       Назвать их шайкой нехристей было бы не совсем справедливо. Многие из них исповедовали христианство, или по крайней мере притворялись, что исповедовали. Они умели креститься и знали основы литургии. Я не видел ни одного цыгана в соборе Богоматери, но служители из других приходов сообщали о смуглолицых причудливо одетых людях, которые изредка приходили на службу и даже принимали причастие. Не отрицаю, что это делалось для отвода глаз или с целью срезать кошельки у благочестивых прихожан, которые подозрительно косились на них и старались держаться от них в стороне. Молодым священникам было наказано пристально следить за новоприбывшими.       Горстка цыган разбила лагерь за воротами Парижа. Они зарабатывали на жизнь тем, что продавали лошадей, скорее всего краденых, и чинили мелкую утварь. Остальные осели в воровском квартале, именуемом Двором Чудес, перемешавшись с городской швалью, которой предводительствовал некий Клопен Труйльфу. Парижским бандитам и приезжим цыганам было чему друг у друга поучиться. Слив коллективный опыт в один котёл, они усовершенствовали искусство мошенничества. Симулируя болезни и увечия, вполне здоровые мужчины клянчили милостыню на перекрёстках, в то время как дети опустошали карманы зевакам. Женщины, на вид грязнее и безобразнее мужчин, занимались гаданием. Даже самые набожные парижанки, невзирая на суровые предупреждения духовенства, не могли устоять перед соблазном и подставляли свои белые ладони, чтобы по ним прочли судьбу за несколько су.       Гренгуар не преувеличивал, когда сказал что к вретишнице вернулся дар речи. Сестра Гудула вышла из своего многолетнего ступора и решила оповестить весь Париж об опасности. У неё была своя причина держать зуб на смуглолицых. Всякий раз, когда мимо Крысиной Норы проходила мать с ребёнком, Гудула припадала к решётке и шипела, «Берегись цыганок, воровок детей! Они сожрали мою малютку Агнессу. И до ваших доберутся».       Это жалкое создание, в котором не осталось ничего женского или даже просто человеческого, вызывало у меня вполне предсказуемую смесь сострадания, любопытства и брезгливости. Когда-то это создание было миловидной девицей, за ночь с которой мужчины готовы были заплатить. Мне удалось краем глаза поймать остатки той красоты. Эта морщинистая грудь была бела и упруга, а седые патлы вились блестящими чёрными кольцами. Почти пятнадцать лет Гудула провела в норе, а я до сих пор отчётливо помнил тот день, когда старая ханжа из общины Этьен-Одри пришла ко мне с просьбой забрать блудницу из их лечебницы. За эти годы Гудула превратилась в подобие египетской мумии. А ведь мы были ровесниками.       Изредка, повинуясь зову пасторского долга, я заговаривал с ней, осведомляясь о её самочувствии и уверяя её, что всевышний не забыл её.       Я старался стоять поодаль от решётки, за пределами досягаемости. Ей бы ничего не стоило просунуть свою клешню и схватить меня за рукав сутаны.       — Святой отец, избавьте город от этих нехристей, — молила она. — Богородица! За что мне такое наказание? Смотреть на их чёрные хари! Я думала, они не доберутся до Парижа. Так надеялась провести остаток жизни в смиренной молитве. Но эта саранча запрудила всю Францию! Разве Вам не известно, что они варят человеческое мясо в котлах и наводят порчу на скот? Неужели ничего нельзя поделать, отец Клод? Неужели их нельзя согнать на Гревскую площадь и сжечь на костре? Я бы вышла из своей каменной могилы чтобы поглазеть на такое зрелище.       — Увы, сестра, перед Вами архидьякон, а не инквизитор, — отвечал я. — Уверяю Вас, ваши стенания были услышаны. Терпение, многострадальная моя сестра. Быть может, Ваше желание ещё осуществится.       — Среди них есть одна, — продолжала затворница дрожащим голосом, — которую я особенно ненавижу. Ей пятнадцать-шестнадцать на вид, столько сколько, было бы моей дочери. Красивая молодая ведьма с белой козой. Она Вам не попадалась на глаза, святой отец?       — К сожалению, нет. Но если попадётся, я обещаю передать её в руки правосудия. Чернявая девчонка с белой козой, говорите?       — Да! С бубном в руке и кучей дьявольских амулетов на шее.       — Чёткие приметы. Буду держать глаз остро.       Угловатое лицо затворницы озарилось благоговением, будто перед ней стоял не обычный священнослужитель, а сам святой явился. Растрескавшиеся синие губы приоткрылись, и в этой ужимке, я мог поклясться, промелькнула тень былого кокетства. Должно быть, такой полуулыбкой она заманивала своих любовников. Моё воображение и понимание человеческой натуры заменяло мне опыт. Эта выгнутая шея, эти трепещущие веки …       — Благодарю вас, отец Клод! — воскликнула она, прильнув лбом к решётке. — Да хранит Вас Бог!       Надеюсь, нет нужды уточнять, что я не собирался заниматься охотой на ведьму. Но должен же был сказать что-то в утешение этой несчастной, отупевшей от горя старухе, чья жизнь обрела новый смысл с приездом белых мавров.