Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Я уже говорил о том, как сказочно безобразны были цыганские женщины в основной массе. Если парижански представлялись мне курицами, то цыганки представлялись воронами. У них были грубые каркающие голоса, жёсткие волосы, точно конские хвосты, чёрные губы и оттянутые тяжёлыми серьгами мочки ушей. Должно быть, им приходилось напускать чары на своих мужчин, чтобы как-то продолжить род. Дети, копошившиеся у них в ногах, могли бы напугать обезьян.       Тем не менее, эти неприглядные создания пытались развлекать горожан песнями и плясками под скрипку и свирель. Словами не описать этот вихрь цветных тряпок, жёстких кос и сверкающих монет. Очень скоро им по распоряжению епископа запретили устраивать подобные представления перед собором. Однако запрет не мешал какой-нибудь маленькой голодранке проскользнуть на площадь, якобы по незнанию, и собрать вокруг себя толпу, которую потом приходилось разбивать лучникам.       — Пока их не начнут арестовывать и вешать, они не угомонятся, — вздохнул Луи де Бомон. — Угораздило же их просочиться через Папские ворота. Куда смотрела стража?       — В германских княжествах их набирают в армию, — сказал Пьер де Лаваль, приехавший из Реймса в гости. — А что в этом такого? Прусские и саксонские военачальники кого угодно могут выдрессировать.       Луи де Бомон перекрестился.       — Прости меня, Господи. Неужели они здесь останутся? С каждым днём иx больше и больше. Либо новые наплывают, либо приехавшие начали плодиться. А плодятся они как собаки. Если у француженки уходит девять месяцев, чтобы выносить дитя, то цыганка, может выносить целый помёт за девять недель. Это подтвердил королевский лекарь. А детишки к двум годам уже умеют воровать. Можете представить, во что превратится Париж.       В тот вечер епископ не слишком перебирал слова. Он никогда не сказал этого в присутствии прихожан. Высокий сан призывал его к милосердию и снисходительности, но находясь в обществе своего второго викария и коллеги из Реймса, он не считал нужным притворяться. Мы ужинали у него во дворце. За столом кроме нас троих никого не было. При свете свечей, зелёное яблоко лоснилось в пасти зажаренного поросёнка.       — Где ваш воспитанник, господин архидьякон, — спросил меня Лаваль. — Почему он с нами не ужинает? Еды предостаточно. Я уверен, что Луи не составило бы труда накрыть стол на четверых.       — Квазимодо предпочитает ужинать у себя в келье, — ответил я. — С некоторых пор он не может свободно принимать участие в разговоре.       — Ну и зря. Кстати, я привёз ему тёплые сапоги и перчатки. На колокольне ветрено. Говорят, зима будет суровая.       — С чего Вы взяли?       — Одна молодая особа сообщила мне, — сказал Лаваль с загадочной улыбкой, отрезая себе очередной кусок мяса.       Луи поперхнулся и забрызгал скатерть красным вином.       — Милейший Лаваль, освободите нас от описания ваших любовных похождений, хотя бы пока мы за столом.       — Уверяю Вас, Ваше Превосходительство, всё было совершенно невинно. Молоденькая девчушка лет пятнадцати погадала мне на ладони. Если верить предсказанию, мне суждено прожить ещё по меньшей мере десять лет. А ещё сказала, что зима будет суровая. Когда она входила в Париж, у неё над головой пролетела камышовая савка. В ногах у неё вертелась прехорошенькая белая козочка с золотыми рожками. Да не смотрите на меня так, Луи! Я это сделал ради забавы.       — И где же эта голодранка прицепилась к Вам?       — Она ко мне не цеплялась. Я вышел из кареты перед входом в монастырь, и эта озорная девушка…       — Эта гадалка, эта воровка ошивалась перед собором? И плевать ей было на запрет!       — Друг мой, Вы бы посмотрели на её личико. Она была рада лишним деньгам. В этот вечер я осчастливил её. Как мало надо для счастья! Попробовав монеты на зуб, убедившись что они были настоящие, она заставила свою козочку пройтись на задних ножках. Луи, прошу Вас, не смотрите на меня так. Я уже сожалею о том, что поведал Вам эту потешную историю. Право же, я не хотел Вам портить ужин.       — Слишком поздно спохватываться, — буркнул епископ, резко воткнув вилку в жирный окорок. — Ужин испорчен. А Вы, милейший, — испорченный человек. Пропащая душа. Вы не можете пройти двадцати шагов от кареты до ворот монастыря, не вступив в связь с египтянкой. Вам мало того, что все монахини во Франции Ваши? Так Вы решили добавить к своему гарему ещё и цыганское отродье!       — Ошибаетесь, Ваше Превосходительство, — ответил Лаваль с оттенком шутливой обиды. — Все монахини Франции давно не принадлежат мне одному. В Руане появился один озорной аббат, на фоне которого мы с вами выглядим сущими агнцами. Он увёл у меня половину подруг. Приходится искать утешение в обществе уличных танцовщиц. Что поделать? Мне осталось всего каких-то десять лет.       Пьер де Лаваль наступил мне на ногу под столом, точно призывая к сочувствию. Честно говоря, я ещё не решил толком на чью сторону встать. При всей моей неприязни к Луи де Бомону, я понимал его негодование. Конечно, Лавалю было легко умиляться египтянкой. Ведь это был не его приход. Из Реймса всех цыган давно выгнали. Бедняга Луи оказался в незавидном положении. Он должен был поддерживать порядок в приходе и при этом не выглядеть полным извергом. Годы при дворе не подготовили его к такомy дипломатическому кризису.       — Выпьем за уходящее лето, — вмешался я, подняв кубок с вином.       — Самое разумное предложение, которое я услышал за весь вечер, — поддержал меня Лаваль. — Надо насладиться последними тёплыми вечерами. Ведь зиму обещают суровую.       Я всё пытался свыкнуться с тем, что напротив меня сидел уже не восторженный, любвеобильный юноша, а вальяжный развратник лет сорока. От воздержания человеческая плоть усыхает, а от чрезмерного наслаждения начинает разлагаться. От сладких лакомств желтеют зубы, а от вина отекает лицо. К счастью, Пьер де Лаваль ещё не достиг этой стадии тления. Его тело оставалось подтянутым, а голубые глаза смотрели на мир лениво и удовлетворённо из-под золотистых бровей.       После ужина мы с ним вышли прогуляться на галерею.       — Знаешь, Фролло, — начал он, перейдя на «ты», как только мы отделились от епископа, — я видел Квазимодо мельком. Не так уж он и безобразен. Ну подумаешь, сутулый мальчишка. Немного хромой, немного кривой, слегка глухой. Что из этого?       — Ты частично прав. По отдельности его недостатки не такие ужасные. Но все вместе…       — Он делится с тобой своими мыслями?       — В этом нет нужды. Я имею достаточно отчётливое понятие о том, что у него на уме.       — Бедное дитя. Я так хочу, чтобы он был счастлив. Не только потому, что он твой воспитанник. Я всем желаю добра, даже вредному Луи. Это правда. В мире столько жестокости и боли. Мне бы хотелось чем-то порадовать этого одинокого юношу, преподнести ему подарок, который бы его окрылил хоть на короткий миг.       Тут я был вынужден остановить Лаваля, в голове которого, как я видел, уже зарождался план.       — Мой друг, всему есть предел. Я не позволю тебе дарить моему приёмному сыну своих блудниц. Сапоги, перчатки — на здоровье. Любые неодушевлённые подарки. Пойми, если мальчишка однажды познает женщину, он станет неуправляемым. Я верю, что тобой руководят самые щедрые, самые благородные побуждения. Однако, свести такого как он с продажной женщиной будет самым настоящим издевательством. Поверишь ли, у Квазимодо есть гордость. Если плотский голод однажды восторжествует над ней, как он дальше будет жить?       Лаваль всё правильно понял. Испустив вздох поражения, он опустил голову.       — Меня только что осенило, — сказал он через несколько секунд. — Тебе исполнилось тридцать пять, а я тебе ничего не подарил. Впрочем, Фролло, тебе трудно угодить. От прелестниц ты отказываешься. На охоту не ездишь. Книги все перечитал.       — Не ломай голову, Лаваль. Твой визит — лучший подарок.