Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      После разговора с Шатопером я почувствовал, что моё самодовольство достигло эпогея. Какое счастье не быть причастным к этой денежно-плотской суете, к этой комедии, именуемой браком! Наверное, мне стоило извиниться перед Богом за то ленивое праздное увеселение, которое я испытывал, наблюдая за предсвадебной вознёй, за этой потребностью очаровывать, а потом порабощать и карать. В этой игре, похожей на вялотекущую войну, я исполнял роль арбитра. Подобные мысли были не достойны христианина, а тем более священнослужителя. По-хорошему я должен был бы проникнуться искренней, безоценочной заботой к помолвленным, призывая Феба к целомудрию, а Флёр-де-Лис к всепрощению, но я знал, что подобные попытки сделали бы меня смешным в их глазах. Я бы выглядел очередным ленивым попом, бубнившим высокопарные догмы, не имеющим места в материальном мире, в котором правили животные инстинкты и деньги. Мне было смешно, иногда противно, иногда грустно. Других, более ярких чувств в моём сердце уже быть не могло. Зависть, ревность, возмущение, скорбь мне не грозили. Во всяком случае, мне так казалось. Я невольно вспомнил сцену на монастырской кухне. Однажды я наблюдал как повар жарил свинину. Ему на руку брызгал раскалённый жир, а он не пытался отдёрнуть руку и даже не морщился от боли. В таком состоянии и находилось моё сердце — полуспящее и огрубевшее.

***

      Запоздалый подарок на моё тридцатипятилетие был послан не архиепископом реймсским, а самим дьяволом.       Однажды в сентябре я стоял, облокотившись на подоконник в моей келье, окна которой выходили на площадь. Какую книгу я тогда читал? Труд по астрономии, написанный кардиналом Николаем Кребсом из Германии. Он был один из немногих мыслителей-современников, чьи работы вызывали у меня интерес. Вдруг я услышал звуки бубна и музыки. Мелодия не походила на французскую уличную песенку. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я выглянул на площадь, в середине которой плясала какая-то девчонка. По синему платью, расшитому блёстками, по золотому корсажу и медных бляхах в чёрных косах, я понял, что передо мной цыганка. Рядом с ней, на персидском ковре, находилась белая коза, бесовское животное, чьи позолоченные рожки казались огненными на полуденном солнце. Значит, я наконец увидел ту самую, про которую слышал от Гудулы и Пьера де Лаваля. Она на самом деле существовала, эта гадалка-плясунья с адской спутницей в облике козы. Лаваль не просто придумал историю, чтобы подействовать на нервы Луи.       Я вдруг отметил для себя, что эта была первая цыганка, не вызывавшая во мне брезгливости и отвращения. Какими неряшливыми и безобразными мне ни казались остальные представительницы египетского племени, эта была собой весьма недурна, возможно, даже хороша. Да, я был способен оценивать женскую красоту, не теряя при этом рассудка, как оценивают искусно сотканный гобелен или архитектурное творение. Я оценил гибкость её рук, которые сплетались и расплетались вокруг тонкого стана, точно два шарфа. Природа не поскупилась, наделив это дикое создание смазливостью и грацией. Я не видел в своём любовании ничего греховного. Ведь не грех умиляться дрессированной обезьянкой, которая ходит по канату в пёстром костюме? Ведь она не представляет угрозы для серьёзного учёного человека.       Внезапно девчонка запела, опустившись на колени и расправив вокруг себя синюю юбку. Я бы вынужден признать, что пение её было не менее пленительно, чем пляска. Чтобы это понять, было достаточно услышать первый куплет каталонской баллады, которую она исполняла. В перевёрнутый бубен полетели мелкие монеты.       Почему я тогда не отошёл от окна? Мне хотелось узнать, как поспешно солдаты Шатопера исполнят свои обязанности. Они должны были с минуты на минуты выехать на площадь и прервать представление. Мне бы хотелось увидеть, как голодранка обратится в бегство, как она вскочит на ноги, схватит ковёр под мышку, как за ней бросится её бесовская коза. А солдаты всё не ехали. Я уже начал составлять в уме недовольный выговор для Шатопера. Ведь мы договорились, что его люди будут патрулировать площадь круглые сутки, а не только по вечерам.       Должно быть, девчонка сама решила больше не искушать судьбу и ушла с площади, под разочарованные вздохи зрителей.       Какое-то время я стоял, склонившись на край подоконника, пытаясь переварить впечатления от увиденногo. Как объяснить эту тяжесть в ногах и жар в голове? Всё от этих басурманских ритмов, не иначе.       Колокольный звон выбил у меня из ушей остатки цыганской мелодии. Я вспомнил, что надо идти на службу. Оторвавшись от подоконника, я бросился в собор, чувствуя, что мои движения отягощены. Левое плечо ныло, будто к нему привязали груз. Несколько раз мне пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Лаваль говорил мне, что у его старшего брата так начал проявляться сердечный недуг. Я подумал о том, как замечательно было бы умереть по дороге на службу и оставить ещё достаточно привлекательный труп. Если бы я знал, что мне было уготовано в будущем, я бы с готовностью отдал Богу душу в тот момент. Но тяжесть и боль в груди отступили, когда я вошёл в молитвенный зал. В тот вечер я справлял службу с особым рвением, как это было в первые годы после принятия сана. На минуту я стал тем самым суровым юношей, преследователем порока. Должно быть, моя проповедь произвела впечатление, потому что после службы ко мне подошёл молодой причетник.       — Господин архидьякон, с Вами всё в порядке?       — Что заставило Вас осведомиться, сын мой?       — У вас пылают щёки. Сейчас по городу ходит зараза. Многие прихожане слегли с лихорадкой.       — Я знаю, что ходит зараза, — ответил я, похлопав юношу по плечу. — Всем известно, как она попала в город.       — Вам принести воды?       — Не утруждайте себя, сын мой. Ступайте на покой. Всевышний обо мне позаботится.