Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      В апатии кроется опасность, ибо душа расслабляется и становится уязвимой. Она уподобляется воину, который снимает доспехи, думая, что битва закончена.       С уверенностью, свойственной глупцам, я готов был заявить, что прожил относительно праведную жизнь. Если я и грешил, то в основном в мыслях. Мои грехи сводились к чрезмерной гордости — не перед Богом, а перед человечеством. Быть может, мне не суждено было стать епископом, в меру моего скромного происхождения. Это не мешало мне считать себя выше Луи де Бомона и Пьера де Лаваля. В отличие от них мне удалось сохранить кое-какие обеты. В вопросах выдержки и дисциплины они уступали мне. Это касалось не только их мужских шалостей, но и таких мелочей, как ограничения в еде. Я знал, что Луи ел мясо каждый день, даже во время поста. От него постоянно пахло жареной свининой и вином. Этот запах не могли скрыть даже дорогие благовония, которые он заказывал из Ватикана. Он обосновывал своё чревоугодие каким-то надуманным диагнозом «малокровие», который ему огласил сам королевский лекарь. Многочисленные обязанности, связанные с управлением прихода, пагубно отражались на его здоровье. Больные люди, даже на высоких церковных должностях, освобождались от поста. Для поддержки сил ему нужно было питаться молочными поросятами и утками, откормленными орехами. Луи как бы выдал самому себе индульгенцию. Если бы он совсем слёг, его подчинённые устроили бы пожар и разворовали приходскую казну.       Что касалось Пьера де Лаваля, тот даже не искал оправданий своему поведению. Очевидно, он считал себя лицом католической церкви во Франции и должен был поддерживать определённый образ, как породистое животное, на которое приезжали полюбоваться издалека. Людовик Одиннадцатый был слаб и болен. После его смерти Лавалю пришлось бы короновать нового короля. Не мог же он появиться перед народом с тёмными кругами под глазами и обвисшими желваками. Надо было выглядеть свежо и бодро. С возрастом становилось всё сложнее поддерживать внешний вид. Ему приходилось спать дольше и уезжать на природу в семейное имение всё чаще.       Мне же, на моей должности архидьякона, не полагалось быть красивым, великодушным и дипломатичным. Серый цвет лица, морщинистый лоб и надменный, суровый взгляд подходили к роли, которую я играл. Не удивительно, что именно мне епископ поручил следить за окрестностями собора.       — Поговорите с Шатопером, — брякнул он раздражённо. — Пусть пришлёт горсточку своих людей. Если перед собором будут кривляться чернокожие фигляры, пусть его солдаты их схватят. Надо же что-то сделать.       — Я согласен, что-то сделать надо. Но c чего Вы взяли, что Шатопер пойдёт нам навстречу и пожертвует своими драгоценными солдатами?       — Я уповаю на его патриотизм, на его любовь к Парижу, который испытывает самый настоящий кризис. Город запрудили чужеземцы, которые не боятся ни Бога, ни закона. Они смеются над нашими запретами. Парижане ими околдованы! Я понимаю, мой друг, Вы считаете, что охота на ведьм выше Вашего достоинства.       — Я такого не сказал. В нашем приходе есть люди, которые с этой задачей лучше справятся.       — Однако, я поручаю эту задачу Вам. Мне нет дела, будете ли Вы хватать цыганок собственноручно или привлечёте к этому молоденьких дьяконов. Ваше дело подчистить площадь перед собором. Чтобы я не видел ни одной чёрной лохматой головы.       Продолжать спор с епископом не имело смысла. Луи не хотел привлекать инквизицию и сбросил некоторые полномочия инквизитора на меня, своего второго викария. Наверное, он думал, что я заскучал в своей прежней роли, и решил внедрить немного разнообразия.       — Будет исполнено, — ответил я чуть слышно.       Шастать по казармам в поисках Шатопера я не собирался. Вот это точно было ниже моего достоинства. Я послал одного из причетников с запиской, в которой вызывал капитана стрелков на встречу.       К моему удивлению, одной записки оказалось достаточно. Феб прибыл в собор на следующее же утро. Казалось, он только и ждал этого приглашения. Без лишнего пафоса я объяснил ему что именно от него требовалось. Справедливости ради, ко всему, что касалось службы, Феб де Шатопер относился серьёзно и добросовестно. Иначе он бы не поднялся до ранга капитана. Его ограниченное чувство долга было полностью сосредоточено в работе.       Меня немного забавляло то, что при каждой встрече мне приходилось представляться заново. Он просто не осознавал, что перед ним был один и тот же человек. У него была ужасная память на лица и имена. Несколько раз мне пришлось повторить, что моя фамилия не Моро и не Флориньи, а Фролло.       — Я всё понял, господин архидьякон, — сказал он, причёсывая пятернёй свои засаленные золотистые волосы. — Давно пора принять меры. Я выделю отряд. Мой покойный отец мечется в могиле. Рога сата… Прошу прощения. Я забыл, что здесь не казарма.       «Собор — такая же казарма, только форма другая», — чуть было не сказал ему я.       — Ну вот, и договорились, капитан де Шатопер. Кстати, пока я не забыл, передайте мои наилучшие пожелания семейству де Гонделорье, в частности, Вашей невесте.       Капитан вздрогнул, точно его кто-то толчком пробудил от дрёмы.       — Вам известно о моей помолвке?       — Более того, я буду проводить церемонию. Флёр-де-Лис настояла на этом. Надеюсь, у вас не возражений?       — Ах, верно, монсеньор Моро… Конечно, никаких возражений. Капризы моей прелестной кузины — закон.       Поклонившись со снисходительной улыбкой, я не стал его поправлять на этот раз. Моро так Моро. Главное, чтобы он не забыл имя невесты. От этого брака зависело его выживание. Он бы с радостью обвенчался хоть послезавтра, чтобы запустить руки в приданое Гонделорье, но Флёр-де-Лис назначила дату только на следующее лето. Очевидно благородной девице хотелось растянуть этот очаровательный период помолвки, хотя ей было уже за двадцать. Ей нравилось истязать разорившегося жениха, не обременённого целомудрием. Я исповедовал достаточно девиц в её положении, чтобы иметь представление о том, что творилось в душе Флёр-де-Лис.