Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Я пропустил первую часть публичной кары. Меня не было на площади, когда плеть Тортерю в первый раз обрушилась на спину моего подопечного. Впрочем, моё воображение достаточно ярко и детально нарисовала мне эту сцену. А пропустил её я отнюдь не по малодушию. У меня была назначена встреча с девицей Гонделорье, которая желала обсудить со мной некоторые сомнение, которые возникли у неё по поводу предстоящего венчания с Шатопером. Мне пришлось сидеть с каменным лицом и делать вид, будто мне не были известны выходки её суженого.       — Матушка не знает, что я здесь, — говорила девица, теребя белыми пальцами шёлковый платок. — Она занята подготовкой к свадьбе. Святой отец, меня терзают сомнения. Мне кажется, что Феб охладел ко мне, а возможно, никогда и не пылал любовью.       Флёр-де-Лис была далеко не первой невестой, которая делилась со мной подобными мыслями. Мне так и хотелось ответить ей циничной поговоркой, которой разбрасывались каноники в ризнице:       «Брак по любви, это такая же редкость и роскошь, как уход в монастырь по зову души».       — Дитя моё, мир полон искушений, — ответил я вслух. — Ваш будущий муж является одним из самых ценных королевских солдат. Быть его женой — одновременно честь и испытание. Будьте готовы прощать ему мелкие проступки. Господь наградит Вас за мудрость и терпение.       Я чувствовал, что мой ответ не удовлетворил Флёр-де-Лис. Он был слишком холодным и безличным. Я произнёс несколько шаблонных фраз, не вникая во все тонкости её положения.       — Феб совершенно не боится меня обидеть, — продолжала она. — Когда у меня гостила моя подруга Коломба, Феб оказывал ей знаки внимания. Когда мы вдвоём, он скучает и едва сдерживает зевки, а когда пришла Коломба, он оживился и начал покручивать усы. Ей было неловко, но в то же время лестно, а я едва сдерживала слёзы. А сегодня мне сообщили, что прошлой ночью его видели с какой-то цыганкой в седле.       С цыганкой. Вот теперь девица Гонделорье завладела моим вниманием.       — С цыганкой, говорите? — проговорил я, с лёгкой дрожью в голосе. — Известно ли Вам, что ему поручено охранять собор и его предместья от цыган? Возможно, что он поймал эту девчонку и вёз её, чтобы передать властям.       — Увы, святой отец! Вид у них обоих был весьма довольный.       — Дочь моя, Вы не видели эту сцену собственными глазами. Не прислушивайтесь к сплетням. Не давайте им разрушать Ваше доверие к жениху. У Феба много завистников, и у Вас тоже.       Когда благородная девица покидала собор, вид у неё был ещё более потерянный и подавленный. Ей наказали смириться и не ожидать от супружеской жизни слишком много. Конечно, я мог бы сказать ей что-то более утешительное и вдохновляющее, но она пришла в самый неподходящий момент.       Мыслями я был на Гревской площади. Только как мне было туда пробраться? Толпа зевак возросла так быстро, что сержантам, на которых она наседала, не раз приходилось пускать в ход тяжёлые плети и крупы лошадей.       Пробраться через толпу пешком было невозможно, и я взял мула из монастырской конюшни. Увы, таковы парижане. Они не всегда расступятся перед священником, но всегда перед мулом. На этот раз толпа была особенно густая и оживлённая, потому что осуждённый был нe кто иной, как развенчанный папа шутов, которого ещё вчера вечером торжественно несли через площадь на носилках. Сегодня утром его привезли в телеге к позорному столбу. Его горбатую, залитую кровью спину видел весь Париж. Да, он был жив. Тортерю не перебил ему позвоночник. Помощники палача, знавшие своё дело, уже успели смазать раны Квазимодо какой-то клейкой мазью, чтобы приостановить кровотечение. Ему ещё надлежало выстоять у позорного столба час, если верить тому что сказал Жеан. На него сыпались проклятия из толпы. Парижане вдруг вспомнили, что у каждого из них был личный счёт со звонарём. Почти все имели против него зуб, в основном за уродство.       — О антихристова харя!       — Чёртов наездник на помеле!       — Горбун кривоглазый! Чудовище!       Это были те же самые люди, которые приходили в собор на службу, исповедовались, принимали причастие и бросали монеты в поднос. По отдельности они не были безнадёжными дикарями или извергами, но, когда они собирались в одном месте, в них пробуждались самые зверские порывы.       Среди зрителей выделялись Жеан и Робен. Напившись на полученные от меня деньги, школяры распевали:

Висельнику — верёвка! Уроду — костёр!

      За проклятиями и насмешками полетели и камни.       В эту минуту Квазимодо походил на дикого зверя, посаженного на цепь и бессильного сломать ошейник. Иногда яростный вздох вздымал ему грудь. Безобразное лицо не выражало ни стыда, ни смущения.       Однако когда он заметил меня в толпе, его искусанные губы растянулись в улыбке, которая становилась всё ярче и отчётливее по мере того как я приближался. Положение несколько усложнялось тем, что все зрители знали осуждённого и его покровителя. Кумушки в толпе начали шептаться: «Вот едет чернокнижник за своим бесом». Мне не хотелось, чтобы Квазимодо решил, будто я пришёл его спасти. А ведь он смотрел на меня как на спасителя. В его глазу я прочёл мольбу и надежду. Казалось, он вот-вот позовёт меня.       Постояв несколько мгновений у подножья лестницы, я повернул назад и пришпорил мула. Я не видел, что выражало лицо моего подопечного в эту минуту, но мне представлялась улыбка полная горечи, уныния и бесконечной скорби.