Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Предложение церковного прокурора было принято с энтузиазмом. Лишь один старый судья сетовал на то, что строптивая девка заставляла себя пытать, когда господа присяжные ещё не поужинали. Ничего не поделаешь. Судья должен уметь жертвовать собой во имя долга.       Меня изумило то, что посудимая довольно твёрдой поступью и с выпрямленной спиной последовала за Жаком Шармолю и членами духовного суда. Я замыкал мрачную процессию, которая направлялась между двумя рядами алебардщиков к небольшой двери, походившей на отвратительную пасть, поглотившую нас. Последним звуком, достигшим моих ушей из зала, было жалобное блеяние. То плакала бесноватая коза. Могу представить, как обливалось кровью в эту минуту сердце Гренгуара.       А что творилось в моём собственном сердце? Ровным счётом ничего. Оно перестало биться. Во всяком случае, мне так казалось. Боль в боку отступила, а на место ей пришла странная ледянящая пустота. Я знал, это было лишь временное онемение. Так затаивается хищник в своём укрытии перед тем, как сделать смертоносный бросок.       Я забыл, когда последний раз спускался в камеру допроса. Может, полгода назад. На этот раз я спускался туда будто впервые. Все углы, изгибы и повороты подземного коридора казались мне незнакомыми. Хотя я шёл в самом конце процессии, мне казалось, что за моей спиной тянулись какие-то незримые фигуры.       Вдыхая знакомый запах нагретой бычьей кожи и раскалённого железа, я замер у входа в круглую комнату, расположенную в нижнем этаже башни. В этом склепе не было ни окон, ни какого-либо иного отверстя, кроме входа — низкой кованой громадной железной двери. В склепе было достаточно света от огромной печи, выложенной в толще стены. Пьера Тортерю предпочёл оставить дверь открытой. Больше всего его волновало, что в печи погаснет огонь, и его карликам-помощникам придётся снова его разжигать.       Моя голова была точно окутана вязким туманом, сквозь который я слышал лязганье железных орудий и приторный голос Шармолю, дававшего подсудимой указание присесть на кожаный тюфяк.       — Где врач? — спросил он.       — Здесь, — ответил я, не двигаясь с места.       От звука моего голоса осуждённая вздрогнула. Потому как я находился в тени, она не видела меня. Зато мне была видна каждая линия её тела, отданного на растерзание палачу. Прокурор в третий раз спросил её, продолжала ли она отрицать поступки, в которых её обвиняли. На этот раз у неё хватило сил лишь кивнуть головой. Поразмыслив несколько секунд, Шармолю щёлкнул пальцами и указал на испанский сапог.       Злосчастная обмякла в путах, связывающих её тело, повисла на ремнях. Следя за движением её губ, я прочитал имя бестолкового капитана. Даже на ложе палача она продолжала бубнить: «Феб!» Неужели дурёха всё ещё думала, что это сон?       Грязные руки помощников палача обнажили её прелестную ножку. Сам Тортерю покачал головой, разглядывая её изящные линии. Цыганка была отнюдь не первой девицей, уложенной на кожаную постель.       Сжимая рукоятку кожа, я принялся водить остриём по груди, надавливая всё сильнее и сильнее. Вот я почувствовал, как первые капли крови заструились по моему животу. Никто бы не обратил внимания на красные пятна на полу.       Когда цыганка увидела, как её ступня исчезла в страшном приборе, она на мгновение вышла из оцепенения и забилась в своих путах. Мне даже показалась, что она готова была сознаться.       — Пощадите! — крикнула она, глядя снизу вверх на Шармолю.       Под взмокшей от сукровицы сутаной загорелась надежда. Девчонка признает свою вину и избежит пытки. Её посадят в темницу, и она окажется в моей власти.       «Сознайся, » — заклинал я её мысленно.       Действительно, Шармолю дал ей последний шанс.       — Итак, Вы признаёте свои преступные деяния? — спросил он со своим невозмутимым добродушием.       — Я невинна.       Это были последние членораздельные слова, которые сорвались с её уст. Палач повернул рукоятку, испанский сапог сжался, и низкий потолок камеры отразил ужасный вопль, передать который не в силах ни один человеческий язык. А ведь я не в первый раз слышал такие вопли.       Острие ножа вошло мне в бок. Несомненно, при втором вопле лезвие пронзило бы мне лёгкое. Но до второго вопля не дошло. Одного поворота рукоятки оказалось достаточно, чтобы заставить подсудимую признаться. Идя на пытку, она не рассчитала своих сил. Первая настоящая боль сломила её. Моих услуг врача так и не понадобилось. Я продолжал стоять в тени у двери.       Разув подсудимую, прокурор и палач какое-то время добродушно подшучивали над ней, пытаясь ободрить комплиментами. Я расслышал слова «прелесть», «красавица» и «овечка». Ей ещё предстояло вернуться в залу суда для выноса приговора.       Помощники палача принялись убирать орудия, которые им так и не пришлось пустить в ход. Среди всеобщей суматохи никто не расслышал, как на каменный пол со звоном упал окровавленный нож.       Шармолю и протоколист были слишком озабочены внесением вырванного признания в протокол, чтобы обратить внимание на моё отсутствие. Когда прихрамывающую подсудимую вывели из камеры, я незаметно оторвался от процессии. Вместо того, чтобы вернуться в залу суда, я покинул здание, пробравшись по лабиринту к боковому выходу. Мне вовсе не нужно было присутствовать на выносе приговора. Я прекрасно знал, что ожидало осуждённую после её признания: публичное покаяние перед порталом собора и казнь через повешение на Гревской площади или на острове близ королевских садов.       Когда я выбрался из подземелья на воздух, было уже темно. Прохладный вечерний воздух, проникнув в мои лёгкие, вызвал приступ судорожного кашля. Я шёл наобум, оставляя за собой тоненькую полоску крови, сочившейся из раны в боку. Всякий раз, когда я поднимал глаза вверх, у меня над головой кружилось ночное небо, точно тёмно-синяя цыганская юбка, усыпанная блёстками. Вдруг звёзды слились в одной сверкающую нить, которая опутала меня с ног до головы. Потеряв равновесие, я упал на мостовую.