Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Провинциалы, случайно заехавшие в Париж, удивляются, когда узнают, что город как бы разбит на два яруса. Каждое законченное здание занимает почти столько же места под землёй, сколько над землёй. В каждом дворце, в каждой крепости, каждой церкви, если только они не возведены на сваях, существуют подземелья. Этот подземный город, сумрачный, тёмный, таинственный и немой, живёт своей жизнью. Несколько лет назад в собор приехал молодой деревенский священник. Луи поручил мне показать ему достопримечательности города. Юноша, привыкший к сельскому ландшафту и свежему воздуху, был изумлён, когда я провёл его по лабиринту подземных темниц. Он открыл для себя новый мир, подобно тому, который описал Данте, откуда выход был только на виселицу или на костёр.       В такую яму и ввергли приговорённую цыганку, должно быть, опасаясь её побега. Эти суровые меры были абсолютно ни к чему. Не требовалось стольких усилий, чтобы сломить это бессильное создание. Весь огромный дворец Правосудия давил на неё всей тяжестью.       В эту дыру я и направился за день до казни, накануне разработав план, который казался мне вполне осуществимым. Под сутаной у меня был надет охотничий костюм, подаренный Лавалем. За последний месяц я так исхудал, что дополнительный слой одежды не был заметен под моим церковным одеянием.       Охранник, стоявший у входа в темницу, сонно поклонился мне. Священник, пришедший исповедовать приговорённого к смерти — достаточно обыденное явление. Когда лжёшь, безумие ограничиваться полуправдами. Придав лицу особенно суровое и отчуждённое выражение человека, пришедшего исполнить свой горький долг, я снял со стены фонарь и медленно направился по сырому коридору.       В одном из каменных мешков сидела она, затерянная в кромешной тьме, погребённая, зарытая, замурованная. Уже два месяца ветер не играл её волосами, а человеческий голос не достигал её слуха. Несколько раз в день чья-то рука подбрасывала ей корку хлеба. Во что превратилась цыганка за это время? Готов ли был я увидеть плод своих злодеяний? А тем временем, чтобы не выдать себя, мне нужно было сохранять спокойный, печальный тон голоса. Мне предстояло роковое свидание, от исхода которого зависела вся моя жизнь. Одно опрометчивое движение, и всё было бы потеряно.       Мне не составило труда отыскать в темноте камеру, в которой была заточена цыганка. Я бы нашёл её даже если бы мне выкололи глаза. Стянув сутану через голову, я оставил её у двери, а плащ перекинул через руку. Охотничий костюм строго облегал моё исхудавшее тело. В стекле фонаря я мельком увидел своё отражение. Когда в последний раз я видел себя в одежде мирянина? Этот образ не казался мне противоестественным. В нём не было ничего устрашающего или отталкивающего. Обычный парижанин средних лет, высокий и стройный, сохранивший остатки былой привлекательности. Я бы мог так выглядеть каждый день. Клод Фролло, доктор медицины, преподаватель в университете. Всё могло бы быть иначе. Если бы моя мать не умерла преждевременно. Если бы отец не женился на этой белобрысой дуре. Если бы не родился Жеан. Если бы чума обошла наш квартал стороной.       Не знаю, почему я вдруг ударился в эти размышления у входа в темницу. Быть может, я подспудно пытался оттянуть встречу. Речь, которую я заранее приготовил, вылетела у меня из головы. Её огрызки, сохранившиеся в памяти, казались абсурдными и нелепыми.       Войдя в камеру, я не сразу нашёл узницу глазами. Держа фонарь над головой, я повернулся вокруг своей оси. Мой взгляд упал на угловатый выступ у стены. От него ползли чёрные верёвки — растрёпанные косы. Это была она. Серое рубище сливалось по цвету с каменными ступенями. Она точно вросла в стены своей тюрьмы. Ледяной склеп постепенно впитывал её в себя.       Над нашими головами сквозь заплесневевшие камни свода просачивалась влага, и через равномерные промежутки срывалась капля воды.       Триста двадцать девять … Триста тридцать …       Я слышал её шёпот. Она считала капли! Что ещё ей оставалось?       Она не сразу отреагировала на моё прибытие. Возможно, она приняла меня за тюремщика, который пришёл чтобы бросить ей очередную корку.       Наконец узница прервала молчание:       — Когда это наконец случится?       — Никогда, — ответил я.       От звука моего голоса по телу пробежалa лёгкая дрожь, от чего цепи, которыми она была прикована, глухо брякнули.       — Значит, мне предстоит тут сгнить заживо. Эта участь ужаснее казни. Что мешало им повесить меня?       Уронив голову, она продолжала бормотать себе под нос, смешивая слова с всхлипами. В эту минуту она мне чем-то напомнила затворницу Роландовой башни.       — Без света, — проговорил я, разглядывая склеп. — Без огня, в воде… Это ужасно!       — Да. День сияет для всех. Мне дана только ночь. Отчего?       Я держал фонарь так, чтобы он освещал цыганку, а лицо моё оставалось во мраке.       — Уберите, — процедила она сквозь зубы, закрывая лоб ладонями. — Свет мне режет глаза. Это на настоящее солнце. Уберите…       Опустив фонарь на мокрый пол, я приблизился к ней.       — Дитя, знаешь ли ты, почему ты здесь находишься?       — Кажется знала, — пробормотала она, поглаживая худыми пальцами виски, — но теперь забыла.       — Быть может, это к лучшему. Забвение — естественное лекарство для души. Наша память убирает всё ненужное, всё что приносит нам боль.       Судорожно всхлипывая, она вздёрнула голову, впиваясь взглядом в стоявшую перед ней фигуру.       — Вы глумитесь надо мной! Вы ради этого и пришли сюда? Вам захотелось поглазеть на бедную цыганку? Вы заплатили охраннику, и Вас пустили. Такие нынче у богачей забавы. Клопен говорил мне. Я вижу, на вас одежда дворянина. Вы сыты. Вы свободны. Вам тепло. A мне холодно, мне страшно. Какие-то звери ползают по моему телу. Что же? Радуйтесь своему благополучию. Глумитесь дальше.       — Уверяю тебя, я вовсе не за этим сюда пришёл.       — А за чем тогда? Кто Вы?       — Моё имя тебе ничего не скажет. Это не важно. Я знаю, что ты невинна. Я не допущу, чтобы тебя казнили за чужое преступление. Вот почему я сказал, что казнь не состоится. Ты не сгниёшь здесь заживо. Ты будешь жить на свободе.       Покачиваясь из стороны в сторону, она продолжала мотать головой. Быть может, она по-прежнему думала, что я над ней издевался.       — Нет, этого быть не может. Это сон. Это бред. Я сошла с ума.       — Это не сон, и ты не сошла с ума, — ответил я терпеливо и устало. — Я действительно пришёл тебя спасти.       Всё это время я не двигался с места, боясь испугать цыганку резким движением. Наконец, она перестала раскачиваться и протянула тонкую ручку, дотронувшись до моего сапога, дабы убедиться, что перед ней не призрак.       — Что я сделала? — спросила она, дёрнув оголённым плечом. — Чем я заслужила Вашу милость? Вы знатный господин, а я безвестная цыганка. Вы должны презирать меня.       — Я люблю тебя.