Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Ну, вот я и произнёс эти слова вслух, впервые за тридцать шесть лет жизни. Трудно было сказать, какое впечатление они произвели на неё. Ведь я не репетировал признание. Оно прозвучало одновременно как вопрос и как извинение. О, мне было за что извиняться, и цыганка это чувствовала. Помню лишь, что слёзы её внезапно высохли. Она бессмысленно глядела на меня.       — Слышишь? Я люблю тебя, — повторил я. — Ты мне не веришь?       Некоторое время мы молчали, придавленные тяжестью своих переживаний: я — обезумев, она — отупев.       — Даже если это правда, — ответила она наконец, — ничего хорошего из этого не выйдет. Счастья Вам не будет. Вам выпала неудача полюбить ведьму, которую преследует монах-привидение.       — Меня не страшат призраки.       — Потому что Вам они не встречались.       — Дитя, я живу на свете дольше тебя. Ты не знаешь, какие демоны попадались на моём пути. Я знаю, как выглядит демон.       Это была правда. Я видел его каждый раз, когда смотрел в зеркало.       — А что Вы видите во мне?       — Ангела. Но ангела мрака, сотканного из пламени, а не из света. Прошлым летом ты гадала мне по ладони. Наверняка, ты не помнишь тот вечер возле «Яблока Евы». А я помню. Ты предсказала, что жить мне осталось недолго.       Она втянула голову в плечи с выражением какого-то детского стыда, будто её застали за пустяковой ложью. Если бы в этом каменном мешке было больше света, я наверняка увидел бы румянец на её щеках.       — Не напоминайте, прошу Вас. Всё это вздор. Я не умею гадать. Нет у меня такого дара. Болтаю, что придёт в голову, как меня научила старая цыганка-кормилица. Перед Вами не колдунья и не ангел. Перед Вами — простая уличная девка с учёной козой, вот и всё. Я повторяла это на суде, но мне не верили. Неужели я так провинилась? Я пела песни, рассказывала небылицы у костра, заставляла козочку проделывать фокусы. Ведь это игра, шутка. Мне так казалось. Наверное, нам с Джали не стоило дразнить мэтра Шармолю. Я не хотела никого напугать или обмануть.       — Я верю тебе, дитя. Шутки твои безобидны. Ты никого не оклеветала. Напротив, оклеветали тебя. Я добьюсь, чтобы тебя оправдали. Я не очень знатен и совсем не богат, но у меня есть связи… связи с духовным судом. Я добьюсь отсрочки казни и уговорю Шармолю пересмотреть дело.       Осуждённая резко поднялась на ноги и подалась вперёд настолько, насколько ей позволяли цепи, которыми она была прикована к стене.       — Ещё один призрак! — воскликнула она. — Мне мерещится. Я слишком долго просидела здесь одна, в темноте. Не может быть такого, чтобы кто-то за меня вступился, за день до казни.       Неудачно наступив на повреждённую ногу, она поморщилась и упала на каменную ступень. Так она и осталась сидеть в неловкой позе.       Опустившись на колени перед ней, я сжал её ледяную ступню и принялся покрывать её поцелуями. Цыганка не сопротивлялась моим ласкам. Руки мои источали тепло, которого она уже два месяца была лишена. Упираясь ладонями в ступеньку, она откинула голову назад. Я ещё не озвучил ей цену спасения. Впрочем, она не была до конца убеждена, что её жизнь находилась в моих руках. Достаточно было того, что она не отвергала меня. В эту минуту она не видела во мне врага.       — Я не призрак, дитя, — шептал я между поцелуями. — Я живой человек. Неужели мои прикосновения тебя не убедили? Перед тобой мужчина, который любит тебя, который непременно спасёт тебя.       — Увы, — вздохнула она, — тот, которого я люблю, не может меня спасти. Его нет в живых. О, мой Феб…       Услышав имя капитана, я сжал её раненую ногу так, что она вскрикнула. Не могу с уверенностью сказать, что не хотел причинить ей боль в ту минуту. Чертовка терзала моё сердце раскалёнными клещами. Мне хотелось, чтобы она почувствовала хоть десятую долю того, что чувствовал я.       — Что с тобой, дитя? — спросил я, будто не зная что заставило её вскрикнуть. — Тебе больно? Что с тобой сделали?       — Испанский сапог. О, господин, оставьте меня. Вы не сможете меня спасти. Забудьте бедную цыганку. Мало ли женщин в Париже? Любите ту, что ответит Вам взаимностью. А мои часы сочтены.       — Молчи! Ты не знаешь, что говоришь, — перебил я её. — Ты не знаешь меня. Я не стал бы дарить тебе надежду, если бы не мог тебя спасти. Ты ещё увидишь солнце. Ты ещё успеешь полюбить меня, — моя речь не так уж отличалась от той, которую произносил Шатопер у старухи Фалурдель. — Мы уедем куда-нибудь, мы отыщем на земле место, где солнце ярче, деревья зеленее и небо синее. У меня есть родственники во Флоренции. Тебя туда не водил герцог египетский? Мы будем любить друг друга, мы воедино сольём наши души и будем пылать вечной жаждой друг друга, которую вместе и неустанно будем утолять из кубка неиссякаемой любви.       Я вновь приблизился к осуждённой и принялся поглаживать её голени сквозь рубище, на этот раз более смело и настойчиво. Мне предстояло, наконец, получить то, что мне столько раз рисовало воображение. В чрезмерности греха таится исступлённое счастье. Колдунья и священник могут слиться в наслаждении на охапке соломы и в темнице. Абсурдные трагические обстоятельства придавали этому наслаждению особый окрас. Я двигался медленнее и осторожнее, чем мне хотелось бы. Раз уж я взялся разыгрывать комедию благородства и благоговения, нужно было себя сдерживать. Признаюсь, я плохо представлял сколько времени нужно было уделять ласкам, чтобы убедить женщину уступить. Взять её силой значило бы отказаться от победы, которая была так близка. А ведь мне ничего не мешало. На её крики никто бы не пришёл. Мерзкая мысль промелькнула у меня в голове: а что, если краснолицый болван, который охранял вход в темницу, уже сделал своё грязное дело? Я не раз слышал истории о том, как тюремщики пользовались миловидными заключёнными. У некоторых хватало цинизма обещать девушкам заступничество и спасение. Побывав в лапах палача, она попала в лапы к тюремщику! С кожаного матраса на охапку соломы. Браво, Фролло! На этот раз ты превзошёл себя. Теперь попытайся загладить свою вину.       Узница не догадывалась, что я никого не знал до неё. Женское тело я видел лишь на картинках и в госпитале, куда нас отвёл преподаватель анатомии. Сосуд порока и зла, по словам моих преподавателей. Я так считал даже в тот момент, когда сидел в ногах у осуждённой, целуя её обнажённые колени.       Над головой я слышал её прерывистое дыхание и стук зубов. Когда я изучал медицину, один из преподавателей рассказывал, что после долгого пребывания в холоде человек перестаёт дрожать. Тело перестаёт бороться и принимает свою участь. Мои прикосновения вывели цыганку из оцепенения, отозвавшись судорогой. Она вновь осознала, что ей холодно. Жизнь по капле возвращалась к ней.       Я поднял свой плащ и завернул её в него. Издав тихий стон блаженства, она обмякла в шерстяном коконе и подалась вперёд, склонив голову мне на грудь.       — Как хорошо было бы заснуть и не проснуться.       Потеряв счёт времени, забыв о своих планах, я целовал спутанные мокрые волосы. Удивительно, как злоба и нежность одновременно уживались в моём сердце. Мне хотелось пытать её одной рукой, а ласкать другой.       Вдруг она напряглась в моих объятиях.       — Этот запах… горелой смолы, — проговорила она. — Запах преисподней. Я хорошо помню его.       Я понял, что допустил ошибку. На моей верхней одежде сохранился запах ладана, к которому я сам привык и уже не замечал. Для цыганки, которая никогда не была в соборе, запах вполне мог показаться инородным.       — Я зашёл помолиться по дороге к тебе, — шепнул я и накрыл её губы своими.       Она не сопротивлялась, но и не ответила на поцелуй. Её тело опять сковал ступор.       — Это он, — пробормотала она, когда я оторвался от её губ. — Монах-привидение. Я знала… Он меня и здесь нашёл. Просочился сквозь стены темницы.