Парящий в облаках: исповедь Клода Фролло

      Умирать внутри раз за разом, не меняясь при этом в лице, давно вошло в привычку. С горем пополам я отслужил заутреню. Ни прихожан, ни певчих не смущал мой отчуждённый вид.       Когда зал опустел, я какое-то время стоял у алтаря, уставившись в резную крышку, всё ещё пытаясь впитать в себя новость, которую мне поведал органист.       Мне показалось, что в моё плечо ударилась крупная птица. По щеке пробежал лёгкий ветер. Обернувшись, я увидел Пакетту Гиберто. Вырвавшись из тени, она прильнула ко мне. Сколько времени она выжидала меня в каменных зарослях колонн?       — Ты всё ещё здесь? — спросил я её раздражённо. — Почему ты не в Реймсе?       — Я не могла уехать, — ответила она, увлекая меня за собой в тень. — Я говорила тебе, мои дела в Париже не доделаны.       — Что случилось? У тебя появился ухажёр? Один из мясников с моста позвал тебя жить к себе?       Я нарочно говорил с ней надменно и насмешливо в надежде, что она поймёт намёк и оставит меня в покое. Однако мои слова не произвели желаемого действия.       — Ты знаешь, что я давно не заглядываюсь на других мужчин, — ответила она без намёка на обиду. — Для меня во всём мире есть лишь один мужчина, который ко мне равнодушен. Неважно. Речь сейчас не об этом. Мне всё известно про цыганку. Органист мне всё доложил. Её извлекут из убежища и повесят.       — Мальчишка не теряет времени даром, — усмехнулся я. — Вижу, он всех оповестил. Если ему надоест играть на органе, он может стать глашатаем. Надеюсь, тебя новость обрадовала. Ведь ты этого хотела, не так ли? Наконец-то правосудие свершится у тебя на глазах. Ради этого стоит отложить переезд в Реймс.       — В том-то и дело, что это меня не радует совершенно. У меня давно не было на душе так тяжело.       Я попытался освободить руку, но её цепкие пальцы скользнули под рукав сутаны.       — До чего капризны женщины! Ещё недавно ты желала смерти цыганке.       — Это было тогда. Я была другой. С тех пор кое-что изменилось. Мне стыдно за себя прежнюю.       — Что за вздор ты несёшь, женщина! Стыдно перед кем?       — Перед Богом. Перед Агнессой, в конце концов. Моей дочери было бы горько видеть, во что превратилась её мать. Она бы уж точно не пожелала смерти этой жалкой уличной девке. Верю, что моя малютка выросла бы доброй и милосердной. Ей годика не было, а она тянула ручонки к бездомным собакам. Иногда мне кажется… О, Клод, не сочти меня до конца обезумевшей. Иногда мне кажется, будто Агнесса вовсе не покинула этот мир, будто она рядом, подсказывает мне чуть слышно.       — Ты слышишь голоса? Ещё этого не хватало… Тем более тебе желательно покинуть Париж, чтобы не стать свидетельницей предстоящей казни. О ней, наверняка, будут судачить на улицах. Зачем тебе лишний раз слышать злорадные смешки?       — Я к этому и веду разговор. Казни не будет. Вернее, она состоится, но вздёрнут не цыганку.       — И ты хочешь, чтобы я после твоих высказываний не считал тебя безумной?       Мы стояли в самой глубине собора, повернувшись лицом друг к другу. Маленькая, жалкая, щуплая Пакетта, чья голова едва доставала мне до плеча, смотрела на меня снизу вверх, но без мольбы, а с выражением решимости. Она будто просила моего благословения на какой-то подвиг.       — Это не безумие, Клод. Это вполне осуществимый план. Не перебивай меня. Я всё продумала. Мне известно, что церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Ты проводишь меня к ней. Мы обменяемся одеждой. Она наденет моё платье, а я — её белый наряд послушницы. Она выйдет в сумерках, а я останусь. Солдаты придут и обнаружат… что молодая ведьма состарилась на двадцать лет. Велика важность? Это не помешает им повесить меня. Зеваки издалека не заметят разницу.       — Ты так спокойно говоришь о собственной смерти.       — Если всё пойдёт по плану, я действительно обрету покой. А что меня ещё привязывает к жизни? Знаю я, любовь моя глупа и безответна. Пятнадцать лет жизни я провела в ненависти. Позволь же мне сделать хоть что-то из милосердия.       — Ты хочешь, чтобы я стал твоим сообщником? Хочешь, чтобы я вмешался в правосудие и пошёл наперекор решению палаты?       — Но ты сам на это готов, Клод. Я вижу это. Ведь твой приёмный сын спас её однажды. Кто воспитал в нём эту дерзость, если не ты? Ведь ты сам знаешь в глубине души, что девчонка не виновата.       Бывшая затворница говорила с глубоким убеждением. Она верила каждому слову, которое срывалось с её бледных губ. Чёрт подери! Её план был блестящим в свой простоте. Мне срочно нужно было найти способ отговорить её.       — Я не могу этого допустить, чтобы ты жертвовала собой, — сказал я, медленно качая головой. — Даже если цыганка не виновата — а знать это наверняка может лишь Бог. Я не хочу, чтобы тебе набросили петлю на шею.       — Почему?       — Да потому, что твоя гибель причинит мне боль.       — Что ты хочешь этим сказать?       — Быть может, твоя любовь не так безответна, как тебе казалось. Такая мысль могла придти тебе в голову?       — Приходила, и не раз. Но я её упорно гнала от себя. Священник и бывшая блудница! Не смешно ли это?       — Не смешно, — ответил я твёрдо. — Истории известны ещё не такие любовные истории.       Она вновь сжала мои руки, то притягивая меня к себе, то отталкивая.       — Если ты и склонен согрешить, то лучше это сделать с молодой цветущей девицей. Пакетта Гиберто не стоит того, чтобы ради неё подвергать опасности душу.       — Уверяю тебя, моя душа уже понесла существенный урон, и ты не имела к этому никакого отношения. Я не хочу вводить тебя в заблуждение ложными обещаниями. Скажу лишь одно: принять твою любовь я бы смог лишь освободившись от своих обетов. Я не уподоблюсь некоторым своим собратьям, которые совмещают духовный сан с плотскими утехами. Пока что я не готов покинуть церковь. У меня есть кое-какие обязанности, которые я не могу никому передать. Это не просто бумаги, которые можно перебросить на стол другому каноннику.       — Я знаю, — ответила она покорно. — Твой звонарь. Ты не можешь оторвать его от колоколов.       — Именно так. Юноша нуждается в защите и напутствии, как никогда. Я не могу закрыть глаза на свой долг. В то же время я не могу закрыть глаза на то, что завязалось между нами. Это не проклятие и не наказание. Раз уж нам довелось полюбить друг друга, значит это было нужно кому-то наверху, для нашего общего спасения. Ты называешь меня божьим человеком? Ты не знаешь, какие грехи я совершил. Быть может, ты бы отвернулась от меня.       — Ты не оттолкнёшь меня ничем, — сказала она. — Никакие признания не умалят моей любви к тебе.       Я дотронулся до её щеки, бледной и подвядшей, но изящно очерченной.       — Тогда обещай мне, Пакетта, что откажешься от своего замысла. Ради меня? Я найду способ спасти цыганку. У меня тоже есть свой план, который не требует твоего вмешательства. Поклянись, что не будешь бросаться в петлю.       У меня было недоброе предчувствие, что для того, чтобы вырвать у неё обещание, потребуется поцелуй. Она продолжала смотреть на меня вопросительно, точно ожидая какого-то шага или знака от меня. В конце концов я склонился и прильнул к её тонким губам. Бедняжка растерялась и не успела толком ответить. Когда её последний раз целовали?       — Обещаю, — прошептала она. — Я не буду вмешиваться. Всё в руках Бога.