elvish fairy tales

Когда он только вошёл в магазин, широкоплечий, высокий, с крупными руками и недружелюбным видом, от него повеяло страхом, гневом, даже смертью, но никак не благоговением, которое, Санса знала, люди должны испытывать перед своими соулмейтами. — В последний раз тебе повторяю, что это ожог! — прорычал мужчина, с силой схватив запястье Сансы. Она испугалась, что он оставит синяки, так крепко он сжал её руку. Он тяжело дышал, его глаза горели злобой, чёрные засаленные волосы упали на лицо, скрывая обширный ожог. На лице, не на ладони. На той стороне, где он обжёгся, даже не растёт борода. — В детстве полез куда не след, положил ладонь на горячую плиту, и… — Вы делаете мне больно! — прокричала она, безуспешно пытаясь вырваться. Мужчина держал крепко, словно вложил в усилие всю свою недюжинную мощь; крупный, жуткий, можно подумать, Санса была так уж рада тому, что заметила чёрное солнце на его ладони! Но её руку он всё же выпустил. Отошёл от прилавка на пару шагов и произнёс неожиданно тихо: — Я не хотел. «Не хотел сделать больно, но всё равно сделал. Так все делают, все обещают, а после нарушают обещания». Вопреки здравому смыслу, взгляд Сансы опустился с его головы на туловище: грязная, давно не стиранная рубашка болотного цвета с маслянистыми пятнами, чёрный кожаный ремень с серебряной пряжкой в виде собачьей головы. Военные штаны, военные же ботинки, оставившие за собой немало грязи… неопрятный, уродливый, грубый. Соулмейт? Тяжело дышит, тоже не верит в то, что только что произошло. — Ты говоришь глупости, — он поднял на неё серые стеклянные глаза, — мне никто не нужен. — Мне тоже, — ответила Санса с той же интонацией. Уж лучше одиночество, враньё другим и самой себе, чем любовь до гроба с этим чудовищем. Арья частенько об этом заикалась ещё до встречи со своим Джендри. О самодостаточности. Независимости. О том, чтобы принадлежать самой себе. Лучше бы она вовсе не смотрела ему на ладонь. Лучше бы он не высыпал перед ней монеты на прилавок, лучше бы ей внезапно не стало его жалко от мысли, что посетитель, должно быть, очень беден и скоро сопьётся. Ни на кого она прежде так не смотрела, но к этому она вдруг прониклась жалостью, которую он отринул бы, протяни она любовь в раскрытых ладонях. Лучше бы слова поддержки не вертелись на языке, лучше бы она не пыталась лихорадочно припомнить номер клиники для зависимых от алкоголя, лучше бы с ним не заговаривала и свою собственную руку не показывала. Хиромант сказал ей, что красный полумесяц на её правой ладони — часть затмения. Чёрного солнца. Если бы он и правда хватанул ладонью по раскаленной плите, слушалась бы его рука теперь? Вдруг он врёт? На лице волдыри, красные, запёкшиеся; на руке — чёрное пятно, будто свежее, будто от смолы, на ожог ни капли не похожее. Он попятился назад, не отрывая от неё взгляда. Едва не упал, не врезался в того, кто только что зашёл и огрызнулся на последовавшее замечание. Скажи мне что-нибудь, подумала Санса с неожиданной надеждой, или уйди прочь и никогда не возвращайся, от страха дрожали её губы. Теперь, наверное, нет разницы, соврал он ей, или сказал правду. Был ли это ожог, не заживший, будто мрачная дыра, просверленная в его руке, или татуировка. Он ушёл, оставив посетителей в недоумении, и Санса обвела всех виноватым взглядом. Не знала, что сказать. Не знала, что думать. Один из гостей, поднявшись на нетвердых ногах, подковылял к прилавку и, дыхнув на неё излитыми в глотку винными парами, спросил: — А вы сама-то, мадама, пьёте? Сансе пришлось покачать головой, ибо пробовать алкоголь на рабочем месте было запрещено. Хотя, ей вдруг захотелось. До чего дурацкая работа, подумала Санса; когда её предложили устроить по блату продавать пиво, вино и виски в тот самый момент, когда она только-только собралась копить на концерт One Direction, ей показалось, что это судьба, что это подарок свыше, и если только что из её пивнушки пулей вылетел её соулмейт, это и правда имеет смысл. Бог, если он есть, привёл её сюда, чтобы они встретились… Деньги на концерт уже есть, и даже не один, стоило бы давно уйти и не натыкаться на неприятности… — Девушка, — не сдавался посетитель, — ну пожалуйста. По вам словно катком проехался этот, вот тот самый, большун, только что ушедший. — Спасибо, — учтиво проронила Санса и принуждённо улыбнулась. Фальши мужчина не уловил: перегнувшись через стойку, он взял её щеку в два пальца и потряс с умильной улыбкой. Санса ни слова сказать не успела, да и не имела права. — Вот вы молодец, девушка. Улыбайтесь, вам это очень к лицу. Она не хотела знать, каково улыбаться, когда знаешь печальную правду о своей личной жизни. Мой соулмейт не только был здесь, но оказался таким… чудовищным. Должно быть, когда он будет целовать её, его борода будет колоть ей шею как наждачная бумага. Как старый неприятный свитер, который нужно носить, чтобы не расстроить мать. Мать, и без того в ней расстроенную, ожидающую детей или хотя бы определённости. Арья сбежала из дома, но, по крайней мере, с тем, кто был ей предназначен, а что же Санса? Должно быть, ей суждено целовать эти губы, наполовину рваные, уродливые, должно быть, блистать своей красотой рядом с таким уродством; всё это, должно быть, очень и очень неприятно. Кто уготовил ей такую участь, кто сыграл такую злую шутку? В сказках даже Чудовище перевоплощается в прекрасного принца, а этого незнакомца ей уже никак не исправить. Привести в порядок, подстричь бороду, отправить в центр реабилитации… окружить его заботой, чтобы он отплатил ей тем же, чем прежде отплачивали другие, кому она сразу доверяла гораздо больше? Внешность обманчива, говорили ей после. Но не настолько же! Этот человек напугал её, она никогда его не полюбит. Разве это не очевидно? Магазин закрывать не хотелось. Теон пришёл бы ещё нескоро, у неё было время. Её сестра Арья лучше прочих знала, как пить и что, но она уехала, и сейчас, наверное, была уже на полпути к Калифорнии. Арья встретила своего соулмейта — думала Санса, набирая номер Джейни Пуль — встретила, хотя и не желала этого. Какая издёвка. Почему нам навязывают тех, кто ни при каких обстоятельствах не может стать для нас хорошей партией? Почему те, у кого так просто выходило жить в одиночестве, находят счастье быстрее тех, кому любви не хватает как воздуха? Она не помнит, как в погружённый во мрак магазин, ещё открытый, заходит Джейни; не помнит, как перекладывает часть дневной выручки в кассовый аппарат, приобретая то ли водку, то ли виски, то ли что-то ещё. Джоффри её бросил, жизнь изменилась, мечты разбиты, она не знает, как жить дальше, к чему стремиться, как быть. Джейни сидит за прилавком, сжимая пластиковый стаканчик; рассеянно горят лучи телефонных фонариков, и Санса топает к прилавку от самого входа. — И тут он… тут он говорит мне, представляешь, заходит и требует… вина! Я спрашиваю: какого вам вина, мистер? Он явно не в себе, псих какой-то, и как скажет мне, мол… Шардоне! И кривится, главное, сам, видно, что самому противно такую… бодягу пить! Ну, я думаю, может, девушка попросила купить, ну и… — Внезапно даже мысль о том, что у него может быть женщина, кажется Сансе ужасно болезненной. У неё щемит сердце, подкашиваются ноги, он с другой, и ей не хочется в это верить. Обнимает, целует, признаётся в любви, обещает всегда быть рядом и защитить от любой беды. Она не позволила бы ему целовать себя, но целовать другую — и того хуже. Ведь это невозможно, да? Он же сказал, что ему никто не нужен. Может, потому и не нужен? В следующее мгновение Санса уже сидит на полу, в объятиях Джейни, вцепившись подруге в плечо, и не может объяснить, в чём причина. Джейни не должна узнать её страшной тайны; никто не должен узнать. У неё не находится слов, и она отделывается чем-то простым, вроде: «Ты и сама всё прекрасно знаешь». Даже если понимает, что подруга ей врёт, виду Джейни не подаёт. Они не замечают, как появляется Теон. Теон заявляет, что они пролили вино, и Санса отмахивается, говорит, что заплатила за эти бутылки. — Если прикроешь меня, приберёшься здесь, — бормочет она, пытаясь справиться с головокружением. — Я отдам тебе всю дневную выручку. Пожалуйста. Теону она как-то раз тоже жаловалась на то, что Джоффри с ней сделал. Это вышло случайно, она то ли разговаривала с собой, то ли размышляла вслух — и Теон оказался рядом, случайно услышал. Он должен презирать её за беспечность, за глупость, за то, что она напилась до беспамятства, и Санса благодарна за то, что Теон ведёт себя так, будто ничего не произошло. Даже ни о чём не расспрашивает её на следующий день, кроме того, как она себя чувствует. Санса говорит откровенно: отвратительно. — Ты просто пить не умеешь, вот и всё. — Да у меня просто поводов раньше не находилось, — виноватая улыбка выползает на лицо сама по себе. В это Теон явно верит уже с трудом, и не мудрено; сначала её бросил Джоффри, потом она потеряла ребёнка; просто всё это время тщилась быть сильной, независимой. Как говорила Арья, пока не уехала. Теон существует, улыбается, выглядит так, словно пришёл из другого, безвинного мира; будто не знает о ней ничего, будто она ни в чём не виновата. В его взгляде нет осуждения, возможно, он будет к ней добр… — Если хочешь, можем сходить куда-нибудь вместе. Я прослежу за тем, чтобы ты пила в меру и благополучно добралась до дома. — Как-нибудь в другой раз, — отвечает Санса с поистине ангельской улыбкой. Даже если бы Теон мог ненавидеть эту детскую наивность в каждой чёрточке её лица, он бы даже не подумал об этом. Если бы только избежать родительской выволочки было проще, чем прогулок с Теоном! Кажется, мать простила её за Джоффри и за всё, что было после него; но, может быть, и нет. Она сталкивалась со стальным взглядом матери каждый раз, когда заходила домой; Бран и Рикон слишком юны, чтобы завести девчонок; Робб слишком увлечён работой, а Арья в ссоре с матерью за всё те же огульно принятые решения. Сбежав, Арья разбила матери сердце, но все шишки за это получает Санса. Мать с недоверием отнеслась к её работе и тем, как она объяснила эту необходимость; если сказать теперь, что и Сансе подвалило счастье родственной души, что-то она сказала бы? Снова осудила бы, хотя и молчаливо, просто не сказав слов поддержки? Санса не была даже уверена, что простила сама себя. Он был живой. Он хотел жить. Мне же даже не дали времени подумать. Словно ватная кукла Санса опустилась в кресло. Вчера она вернулась на такси, и от тряски её едва не вывернуло на подъездную дорожку. А может, всё же вывернуло, просто она этого не помнит? Может, мама, поутру поливая свои розовые кусты, всё-таки наткнулась на её рвоту и всё поняла? Мать усадила её перед собой сегодня, когда Санса вернулась с работы; ещё в прихожей заметила её замешательство и тут же предложила лучшее противоядие — ягодный чай с лимонными пирожными. Быть может, поняла наконец, что дочь надо вытягивать из трясины, ведь самой себя из болота за волосы не вытащишь; а, может, сегодня она была бледнее, чем обычно. Вкус ягод вернул Сансу в детство; в те времена, когда ей впервые рассказали о том, кто такие соулмейты. Она вспомнила, как они с Джейни гадали о значении их рисунков; Джейни, помнится, была уверена, что второй частью рисунка Сансы будут звёзды. «Луна и звёзды — это же так романтично!» наивно щебетала она. «Ночью, когда все спят, никто не знает твоих секретов. Секретов, что будут принадлежать только тебе и тому, кто тебе предназначен». Глядя на то, как в камине разгорается пламя, она вспомнила Джоффри, его змеиные глаза цвета изумрудов и отливавшие золотом волосы. Впервые его увидев, она была уверена, что готова перегрызть глотку любой другой девочке за право быть его соулмейтом. У Джоффри были идеальные оценки, огромные перспективы, последняя техника, модная одежда — всё, благодаря чему можно было считаться самым популярным парнем в школе. Про Сансу поговаривали, что она — первая красавица школы, и раскормили её тщеславие, превратив его в жирную, недовольную всеми тётку, уверенную в собственном превосходстве над другими. Когда она была такой, глупой, недалёкой, не видевшей дальше своего носа, они с Джоффри прекрасно подходили друг другу. Но Санса перепутала небо со звёздами, отражёнными ночью на поверхности пруда. Пока она любовалась своим отражением, тот, кто был ей предназначен, таился в кустах, выслеживая её и тяжело дыша, словно хищник. Джоффри вовсе не был ей предназначен, но ей нравилось обманываться — да и сплетникам нравилось кормиться сказочками о том, что двое подростков встретили любовь своей жизни уже в школе. Другим это позволяло мечтать, с любопытством разглядывать татуировки других и гадать, с кем-то им предстоит разделить эту романтическую сказочку? Им невдомёк было, как Санса осторожно, медленно, постепенно срывала покровы с истинной личины Джоффри, как заглядывая за запретную дверь, пыталась бежать от увиденного, но всегда спотыкалась о саму себя. Трескотня камина была ласковой, домашней, уютной. На деревянной полке над каменной плиткой — моменты их жизни, уместившиеся в фоторамки. Воспоминания оживали в её сознании, и пыль танцевала в воздухе. От чего-то Санса задыхалась: от пыли ли, от душивших ли её слёз? Мать сидит рядом, наблюдает, как Санса потягивает чай, и как слёзы непрошено падают в чашку. Я пью собственные слёзы, возвращаю горечь в своё тело, мне никогда её не исторгнуть и больше никогда уже не стать счастливой. Интересно, если окунуть руку в пламя, как скоро рядом с месяцем появится его почерневшее солнце? «Затмение», — мечтательно проговорил хиромант. Ей тогда было 18. Ему понравился символизм. «Кто бы он ни был, он затмит всех остальных. И всегда вас заслонит. Защитит. Всегда будет рядом…» Крупный, смотрит со злобой, кричит о том, что это глупости, что соулмейтов не бывает, брызжет слюной, заставляет Сансу бояться его. Руки его дрожат, едва не сжимаются в кулаки, вдохи и выдохи гремят как молния в летнюю грозу. Красный след от пощёчины на её лице, искривленное лицо Джоффри, уже не столь прекрасное; она надеется, что он опомнится, извинится, но проходит несколько дней, и Джоффри игнорирует её и дальше, не прощая ей вранья. «Твой полушрам на ладони — вовсе не след от собачьего укуса», скрипит он сквозь зажатые зубы, «это рисунок. Это рисунок, не повторяющий мой. По-настоящему бешеный пёс отхерачил бы тебе всю руку!» А тот, тот сказал, что боли не хотел причинить. Он ненамеренно. Он не хотел её тронуть, но Джоффри ненавидел её, Джоффри не извинился, и Джоффри мечтал увидеть её инвалидом. Она не могла сохранить его ребёнка. Не могла, возненавидела бы одно только его существование; ведь то был бы ребёнок чудовища. Маленький монстрик, что выгрыз бы ей все внутренности, а после — испортил жизнь. Она не могла ему это позволить, а мать, родившая пятерых, не могла ей этого простить. Слеза гладко скользит по её щеке, как фигуристка на льду, и Санса незаметно смахивает её указательным пальцем. Слёзы — это слабость, можно их простить себе. Мать переплетает свои пальцы с пальцами дочери. Такой странный, неловкий, неуместный, и всё-таки нужный шаг вперёд, мелочь, но сердце Сансы мгновенно обливается теплом — и вовсе не от чая. — Ты сегодня печальней, чем обычно. И если ты думаешь, будто я не знаю про вчера, спешу тебя расстроить. На тыльной стороне её ладони — торчащие кончики снежинки, точно такие же, как у отца, только зеркально отражённые. Идеальная симметрия, идеальное попадание, счастливая семья. Точно как у Арьи. Что же не так со мной? Новая слеза, теперь не в одиночестве, а с подкреплением. Одной слезой ничего не добьёшься, но вот градом… — Ты снова виделась с Джоффри, да? Он тебя не тронул? — Санса только покачала головой. Почему она чувствует внутри странную пустоту? Прекрасные принцы, белые лошади, песни, мечты, долго и счастливо… может, она и правда попала в «Красавицу и Чудовище?» Но перед ней было не чудовище, а человек. Нерасколдовываемый. Он рычал на неё. Он её ненавидел. Он не хотел причинить ей боли. — Мама, — говорит она тихим ослабшим голосом. — Как я могла быть столь глупа? Вечером привычный звонок сестре по FaceTime, взаимный обмен колкостями и рассказы Арьи о новых городах, посещённых группой Джендри на гастролях. «Братство Без Знамён» — новое слово в мире панк-рока, Арья Старк — бесменная муза барабанщика, у которого внезапно открылся поэтический дар, девчонка на обложке нового альбома. Сансе тяжело притворяться, и Арья быстро замечает, что сестринское безразличие к её новостям в кои-то веки искренне, а не наигранно. — Почему ты никогда не мечтала о любви, и теперь так счастлива? — вопрошает Санса с затаённой злобой. — И почему мне досталось гордое одиночество, хотя всё, чего я хотела — это принадлежать кому-то? Стать матерью. Хранить домашний очаг. Притвориться соулмейтом для того, для кого это важно, пока враньё не раскроют. Как-то там Джоффри со своей Маргери? Неужто и с тем, кто может поднять руку на женщину, можно быть счастливой? Если бы Санса знала наверняка, что можно, ей самой было бы уже не так страшно. — Любовь бежит от тех, кто гонится за нею, — мечтательно, далёкая от переживаний сестры, продекламировала Арья. — А тем, кто прочь бежит, кидается на шею. Это Шекспир, сестрёнка. — Что мне твой Шекспир, — отмахнулась она, но внезапную улыбку всё же не сдержала. — Да то, что он писал трагедии задолго до того, как они пришли в твою жизнь, — серьёзно пояснила сестра. Санса только глаза закатила: — Ну так пускай твой Джендри напишет об этом очередной шлягер! Арья рассмеялась, услышав от сестры внезапную колкость, хотя и неуклюжую. Это значит, что Сансе становится лучше, так ведь? Моментами ей и правда было неплохо. Прошло несколько дней, Теон всё так же не скупится ни на улыбки, ни на приглашения. Но Чудовище, всучившее ей карту постоянного покупателя, не приходит. Санса просит больше смен, коллеги перешёптываются, а она чувствует, как начинает ещё больше ненавидеть мироздание. Её соулмейт не хочет её видеть. Тотальное затмение. Что за чепуха? Уиллас позвал её на турнир по фигурному катанию — он мог провести только одного человека, и выбрал её. Заехал в пивную, на своей коляске, смотрел на неё так жалобно… а Санса мечтала лишь о том, чтобы снова увидеть горящие от злобы глаза. Серые, стеклянные, ледяные, прошивающие холодным безразличием. Она хотела смотреть снизу вверх, а не вниз. Это было неправильно, но она ничего не могла с собой поделать. Она извинилась и, кажется, навсегда убедила Уилласа в том, что у него с ней нет никаких шансов. Владелец магазина подошёл к ней и участливо спросил, почему она берёт столько рабочих часов. Если это разбитое сердце, сказал он, тыча в лицо пальцем с обручальным кольцом, то ей гораздо лучше посетить психотерапевта — иначе она рискует однажды опустошить все здешние запасы выпивки. Он был добр, наверное, пытался позаботиться, но Санса старается не ненавидеть его за его счастье. И говорит, что так нужно, и что ей срочно понадобились деньги. Не станет же она объяснять, что её любимый бойз-бенд не выступает вместе, а смотреть на них по одиночке уже не так приятно? Она сказала Теону, что хочет сходить с ним на выставку. Сказала, что якобы случайно наткнулась на объявление в газете; не могла признаться, что выискивала мероприятие специально чтобы куда-нибудь его вытащить. Поговорить вдали от любопытных глаз, ничего ему, по сути, не сказав. Они расхаживали мимо картин, прекрасных, мрачных, цветастых, отвратительных, но ей казалось, что все взгляды устремлены на неё одну. Все до единого, все, кто здесь собрался, даже устроивший выставку художник; они смотрят на неё и осуждают. Несколько раз она замечает тёмную фигуру, слышит тяжёлые шаги и скрипучий голос, похожий на ноготь, что скрежещет по школьной доске. У многих из посетителей выставки схожие черты, а от вида рослых мужчин с тёмными волосами у неё то и дело замирает сердце. Это Теон замечает, и впервые за время их знакомства Санса чувствует, насколько сильно его это расстраивает. В тот же день, когда они пьют кофе, и Теон спрашивает напрямую, что с ней происходит, Санса не сдерживает рыданий. Она бесконечно извиняется, говорит, как ей жаль, что не может любить его по-настоящему, потому что её сердце затмевает тот, другой, огромное чёрное солнце, заслонившее небосвод и всё прекрасное, что есть в жизни. Теон поражён её откровенностью, но говорит, что всё понимает. Вот только Санса не знает, действительно ли это так; а, быть может, он врёт, чтобы она не чувствовала себя ущербной? Если так, то это всё равно не помогло, ровно как и его дружеский тон до конца прогулки. Да, он не приходит к ней в жизни. Зато приходит во снах, когда она в одиночестве сидит у мрачного пруда и наблюдает за белоснежной, девственной луной. Здесь тихо. Спокойно. Иногда квакнут лягушки, да лёгкое дуновение ветра заставит камыши шептаться между собой. Здесь никто не может её тронуть, пока рябь не бежит по воде, и невидимый бегун не хлюпает по болоту сапогами. Сансе становится страшно от того, что она ничего не видит; оглядывается по сторонам, но это не помогает, могильный ветер стремится к ней из чащи, укутывает, колет, сковывает острыми цепями, душит морозными пальцами и протыкает кожу заточенными как бритва ногтями. Санса падает назад, мокнет, со дна веет могильным холодом, длинные мраморные руки перехватывают её грудь и тянут вниз; луна тускнеет, пропадает за тёмной водной гладью, чернеет как обугленная бумага и погружает мир во мрак. Гаснет последний свет, звёзды ещё лениво блестят, но как будто бы тоже хотят оставить её подыхать… но что это? Она дышит свободно, ничто её не сдерживает, только зубами стучит от холода. Если чудовище было здесь, оно уже ушло. То чудовище, что хочет причинить ей боль… а что, если оно убито? И что, если убила его вовсе не Санса? Когда тяжёлые тёплые ладони сжимают ей предплечья, поднимая со дна на воздух, тут же обжигающий её голую кожу, догадка подтверждается. Она здесь не одна, но, поднимая голову, она ничего перед собой не видит. Она скорее чувствует, чем использует зрение; скорее слышит и принимает на веру, чем рассуждает и делает вывод. Поднимает руку, касается шершавой поверхности щеки, тянется наверх, припадает губами к его подбородку; сначала он исчезает, и уже в следующую секунду валит её на мокрую землю, впиваясь в губы голодным поцелуем. Она чувствует, что часто целует кожу, а не губы, но это её не пугает, а наоборот, почему-то заводит. И то, как крепко он стискивает её бёдра, будто хочет раскрошить на песок — тоже. Заводит, как давит его тяжёлое тело, как спирает в груди воздух, и как он то и дело порыкивает, оставляя поцелуи на её коже. Неопрятный, уродливый, грубый. Тёплый, прекрасный, родной. Тело отзывается на ласку, давно забытую и заброшенную, и кажется, будто всё самое страшное позади. Джейни вытащила её на прогулку в один из тех дней, когда она чётко вознамерилась искать себя и больше не думать о любви. «Сегодня ты принадлежишь сама себе», пела Джейни ей на ушко, расправляя каштаново-рыжие волосы по плечам в голубом хлопке. И Санса верит, что всё наконец-то налаживается; мать говорит, что её лицу вернулся цвет, что она снова смеётся своим прежним, весёлым смехом. Санса не рассказывает, что держит её наплаву; не говорит, что всё дело в добрых, хотя и неохотных словах её ночного гостя — они встречались уже не на болотах, но в замках, на балах, в полях, на вершинах гор, на побережье, в небесах. Её любовник никогда не оставался прежним, превращаясь то в луну, то в чёрное солнце, то в чёрного косматого пса, бродячего, не породистого, с колтунами и отгрызенным хвостом. Санса навсегда запомнила тот сон, когда она, сидя на полу, расчёсывала ему шерсть; после этого он всегда приходил к ней ухоженным. Джейни говорит, что они обе будут принадлежать себе и только себе, но спустя два бокала уже дрыгается на танцполе словно в эпилептическом припадке. Санса не уверена, что такой досуг её устраивает, но музыка слишком громкая, и уже слишком поздно поворачивать обратно. Она пьёт. Джейни как будто теряет рассудок, напрочь забывает про подругу и кричит что-то о том, что «покажет этим спермобакам, кто здесь королева». Когда чья-то рука ложится Сансе на талию, она не возражает. Парень мурлычет своё имя ей на ухо, и от того, как звучит его «Р», её сердце бьётся быстрее. «Р-р-р-рамси» — это, конечно, не по-французски, но и любви ей ждать давным-давно не стоит. Он почти выталкивает её на танцпол, впихивает в бесноватую массу народа, и Санса, спотыкаясь, задевая других людей руками, хохочет, глядя в его голубые глаза, холодные, неприступные. Его улыбка плотоядна, кровожадна, но Санса полна решимости не поддаваться. Никто не заставит её отправиться к нему домой, если она принадлежит сама себе. Что-то ей подсказывает, что Рамси нужно бояться. Ди-джей врубает медляк, Бонни Тайлер, пары раскачиваются, и Рамси прижимается к ней, что-то шепчет, легко, почти невесомо касается её губ, щёк, ушей, шеи, обжигает её кожу дыханием. Санса неожиданно забывает о том, что перед ней — парень, которого она только что встретила; любовник из её сна стал ниже, слабей, и всё-таки, это был он, всё-таки, именно по нему страдала Бонни Тайлер, для него написала эти слова, и он затмевал для неё остальных. Его руки более требовательны: он давит на её поясницу, поджимая под себя; утыкается в бёдра стоящим членом, намеренно, продолжая что-то нашёптывать о её красоте, скуке, голоде… Она волнуется от его прикосновений, разжигающих кровь на пару с алкоголем, и сама не замечает, как начинает часто дышать. Как не хватает воздуха. Вот только дело-то, верно, не в Рамси, а в Бонни, в её словах о затмении, о человеке, который нужен как никогда прежде. Она вырывается, когда ди-джей воздаёт должное одиночкам, включая «Holding Out For A Hero». Мечется между людьми, бьётся лбом в их спины, расталкивает, сбивчиво извиняется и ковыляет дальше, гвоздём вцепившись в собственный клатч. Ей плевать, где Джейни, Джейни не пропадёт; она же едва вспоминает, где гардеробная, и выскакивает на улицу без куртки, потому что Рамси бежит за ней. Что ей делать теперь? Отлавливать такси? Звонить маме? Уже так поздно, машины здесь не проезжают, нужно вызывать; она открывает сумочку, судорожно ищет телефон, пальцы дрожат, сзади неё открывается и хлопает дверь, Санса роняет сумочку, когда кто-то больно хватает её за плечи и разворачивает к себе. — Уже уходишь? — мурлычет Рамси. Это точно он, это не другой; в его глазах — истинная жестокость, истинное желание причинить боль. — Хороший был вечер, — отвечает Санса невпопад, пытаясь припомнить хоть одну известную ей молитву. Но Рамси смеётся над ней, словно знает: Бога нет, но дьявол есть — и он стоит перед ней. — Согласен. Продолжить не желаешь? — Ты проведёшь его в тюрьме, — говорит чужой, скрипучий голос, и в тот же миг Рамси выпускает Сансу, его самого же с ног сбивает огромная мрачная фигура — кто-то выше, крупнее, и гораздо злее. Сначала Санса думает, глупо как-то, что надо поднять телефон, всё же вызвать такси, поехать домой, пока и ей не досталось, но звуки, издаваемые незнакомцем, так живо напомнили ей собачий рык, что она решила остаться. Посмотрела в их сторону, на его подскакивавшую спину, не в силах поверить, что это с ней действительно происходит, что Чудовище помчалось за ней, Белль, в дождь, чтобы вернуть её в замок. Кем бы он ни был, он не ведал жалости; Рамси был слабее, даже не противился, не кричал, будто привычный и готовый ко всему, но незнакомец наносил ему удар за ударом, сопровождая каждый громким, зачастую матерным возгласом. Она должна остановить его, попросить, чтобы он прекратил; каким бы мудаком Рамси ни был, она не позволит, чтобы этот незнакомец стал убийцей… незнакомец в армейских ботинках, чёрной потёртой куртке и с тёмными же блестящими от жира волосами — её Чудовище, её герой, её чёрное солнце. Лишь когда она набирается смелости закричать «Хватит!», незнакомец оборачивается к ней. Смотрит недоумённо, непонимающе, всё ещё сжимая Рамси за футболку, а после, небрежно толкнув того в грязь, вскакивает и с той же силой, с тем же грозным выражением лица широкими шагами направляется к Сансе. Ей хочется убежать, страх снова сковывает сердце и вызывает дрожь в коленках, но в то же время мозг приказывает стоять на месте, не выказывать страха, прирасти к тому самому месту, превратиться в камень, если понадобится. Если он не мой соулмейт, тогда почему он здесь? Если я не нужна ему, зачем он здесь? — Вырядилась как шлюха! — рычит он прямо в её лицо; изо рта его несёт вискарём, и лоб покрыт капельками пота. — Что, на изнасилование нарываешься? — А я что, виновата, — отвечает Санса с той же горячностью, — что тот, кто мне предназначен, наплевал на меня и не бережёт?! — А ЧЕМ Я ТУТ, ПО-ТВОЕМУ, ЗАНИМАЮСЬ?! — заорал он и того громче, и несколько капель его слюны брызнули ей на лицо. Действительно, чем он тут занимается? Ответа Санса не находила. Защищает её? Ждёт. Тяжело дышит. Смотрит на неё с той самой ненавистью, что она так жаждала увидеть в глазах других, но с каждым мгновением взгляд его становится мягче. Из-за холода и ужаса по спине Сансы бегут мурашки, но она поднимает голову, она видит это искажённое гневом лицо. Лицо чудовища, лицо прекрасное, лицо того, кто хотел защитить её… как долго он здесь простоял? Как долго следил за ней, оберегал? Как долго мертвенно холодное чёрное солнце затмевало горячее красное? Она горит, он заслоняет. Никто больше не увидит её боли. Никто не посмеет причинить её. Она потянулась вперёд, коснулась его губ, ожидая, что тот отпрянет, но ничего не произошло. Тот, кто казался ей сильным, оказался слаб в её объятиях, и вдруг напрягся, испустив тяжелый вздох. Санса поцеловала его настойчивее, положила руку на его щёку и едва не отдёрнула, ощутив шершавый ожог, но нашла в себе силы принять это, коснуться наждачки будто это был шёлк, тогда и его губы раскрылись в ответ, и язык мгновенно проник внутрь. Борода не кололась. Не мешала. Санса часто целовала кожу, но не губы, и её это совершенно не пугало. — Ты ведь не причинишь мне боль? — срывающимся голосом спросила Санса. Ей показалось, только на мгновение, что на лице Сандора мелькнула улыбка, когда он ответил: — Нет, птенчик. Я никогда не наврежу тебе.