Boy, you got me helpless!

Они сегодня вернулись поздно. Сальери удерживает Амадея под руку, чтобы тот случайно не ушёл от него в ближайшую стену. От губ мальчишки пахнет вином и клубничным соком, и этот запах мутит сознание, хотя сам Сальери сегодня не пил. — Ты мне никогда не поверишь, — бурчит Амадей. — Однажды мне просто надоест тебе доказывать, и я уйду. Уйду… А ты останешься и будешь жалеть. — Жалеть будете вы, Вольфганг, если сейчас не ляжете в кровать. Он не должен был забирать его с того вечера. Это в его обязанности директора не входило вообще ни в каком предписании. Но Моцарт выглядел таким потерянным и таким… в стельку пьяным, что Антонио едва успел отразить, как взвалил его на себя и на машине доставил до своей квартиры. — Ты опять меня не слушаешь, — шепчет Амадей, внезапно прямо в нежную кожу шеи, и Сальери на мгновение перетряхивает. — А я ведь тебя люблю… Уже очень и очень давно люблю… Он касается кончиком языка мочки уха, и Антонио, не удержав себя, рычит, стискивая пальцы на куртке Моцарта. Сколько можно, в самом деле? У них ничего не получится, и Сальери знает это лучше всех. Такой, как он… Моцарту такой не нужен. Моцарту нужна юная девушка, смущающаяся его шуток и комплиментов, смеющаяся его вызывающей натуры, вдохновляющая, поддерживающая. Почему он решил, что ему нужен мрачный, вечно его одёргивающий, хмурый и скрытный Антонио Сальери? — Почему всем кажется, что они лучше меня знают, что мне надо? — обиженно отзывается Вольфганг, давая понять, что последнюю часть Сальери произнёс вслух. — Батюшка знает, общество знает, даже ты знаешь… А откуда? Почему я сам не могу решить, что хочу тебя? В этот момент он наваливается на Антонио всем корпусом, сжимает волосы на затылке и утягивает в долгий и мокрый поцелуй, который не закончится ничем хорошим, но Сальери уже наплевать. … Всё слишком идеально, и Сальери не хочет поддаваться этой идиллии. Это не продлится долго. Но сейчас Амадей лежит подле него, и это происходит уже которую ночь подряд, что кажется, теперь так будет всегда. Утром им собираться на работу, сонным и тихим, и слипающиеся глаза Моцарта, уткнувшегося в чашку с чаем — просто лучшая картина, которую Антонио видел в своей жизни. В театре они будут вежливы и формальны, но всё равно одного взгляда Амадея будет достаточно, чтобы всё сердце, всё тело объял огонь. А потом они вместе вернутся сюда, будут обсуждать прошедший день, пить, и Амадео будет смеяться, прижимаясь к Сальери всё ближе и ближе, пока они вновь не окажутся в постели. Всё слишком хорошо. Моцарт вздрогнул и зашевелился во сне. Антонио ласково поцеловал его в висок и закрыл глаза. Нужно готовиться к худшему. … В тот вечер они много общаются с Алоизией Вебер, которая притащила на праздник свою младшую сестру, которая настолько стеснительная и милая, что становится тошно. Антонио хмуро кивает старшей Вебер, позволяя Констанции остаться, то и дело переводя взгляд на наручные часы. Амадей безбожно опаздывает. Когда же он появляется, то сразу ищет в толпе его. — Прости, Антонио, задержался… — Моцарт, если вы считаете, что имеете право на такое безолаберное отношение к своей работе, то смею вас огорчить: отнюдь. Они беседуют напряжённо и тихо, Амадей выглядит так, будто сейчас заплачет, и Сальери с трудом сдерживает себя, чтобы держать свою маску до самого конца. Всё к этому и шло. Так будет лучше. Для него. — Герр Сальери? Не могу ли я украсть вашего собеседника? — руку Моцарта обвивает Алоизия Вебер и, фривольно улыбаясь, шепчет, — Кое-кто очень жаждет с тобой познакомиться, Вольфганг. Амадей бросает последний взгляд на Сальери, после чего улыбается одной из самых искренне фальшивых своих улыбок и покорно позволяет увести себя. Когда Антонио видит, как Амадей целует руку Констанции Вебер, лицо его каменеет, и что-то глубоко внутри трескается и разламывается на куски, точно рвущееся старое полотно. Всё правильно. Так будет лучше. Не для Сальери. Для него.