Отпор

      Каждая история такого сюжета начинается с неудачного утра. Утро — это начало, начало чьей-то жизни или ее карьеры, начало одиночества и начало смерти. Жутковато, но на то это и утро.       Чимин проснулся. Будильник теренькал минут пять, разрывая тишину маленькой светлой комнаты мягким голосом Троя Сивана. Пухленькая рука с маленькими пальчиками плюхнулась на телефон и с четвертого раза выключила-таки последнюю из трилогии «Голубого соседа» песню. Солнце старательно тыкало своими лучами в кошачьи глаза, пытаясь не дать уснуть Чимину.       Он и не собирался. В светлой голове с темными волосами крутились разного рода мысли: от того, что приготовить на завтрак, вплоть до продумывания плана под названием «Как не встретить Намгуков».       Чимин знал, что параметры его тела не соответствуют стандартам, что пропорции роста и веса разнятся. Пусть это не так заметно, но мягкие бока и бедра, отсутствие пресса, еле заметные ключицы и гребаные щеки, которые он готов с мясом вырвать, кричат каждому встречному: «Смотрите! Анпанман из мультика сбежал!».       Чимин понимал, что с этим надо что-то делать, избавляться от лишнего веса, брать ноги в руки и начать работать над собой и своим телом, но не мог. Он просто не мог, морально и физически. Лень ли это, или страх непонятно от чего, но факт остается фактом — Пак Чимин не на столько гибкий, чтобы ноги в руки закидывать.       Все еще обдумывая тот самый план, он умылся, переоделся в школьную темно-синюю форму и, по пути к столу срывая с холодильника записку мамы о задержке на работе, взялся за любимое дело — готовку. Чимин обожает лепить мучные изделия, создавать новые блюда из нескольких обыденных и просто проводить время за плитой. Этот талант достался от отца, которого запахом разных женщин мотало в левые стороны, словно флюгер. Чимин в семь лет самому себе дал обещание никогда таким не быть, а год назад, за день до пятнадцатилетия, быть до самого конца поддержкой для мамы.       Обычно по утрам, перед выходом в школу, он звонил единственному и потому лучшему другу, Ким Тэхёну, чтобы отправиться в ад вместе, как они делали это на протяжении уже трех лет. Сегодня телефон друг не брал. Чимин, дожевывая рисовый пирожок, хмуро сверлил дыру в экране своего разбитого телефона (спасибо Намгукам). Ему не улыбалось идти в школу одному, хоть это в десяти минутах от дома, он боялся. Тэхён сильный и смелый, еще в день знакомства он показал эти качества, уверенно толкая Намджуна на Чонгука, когда те снова шпыняли заплаканного Чимина. Мягкотелость и слабохарактерность его доведут либо до больницы, либо до чего похуже, даже думать страшно. Но Пак Чимину ли не привыкать?       Когда до начала урока оставалось от силы минут двенадцать, Чимин плюнул на их с другом каждодневный ритуал и рванул на своих пухлых ножках в школу. Сумка больно билась о бедро и, кажется, там скоро появится синяк. Плюс один к десяткам других. Чимин настолько привык забивать на боль от гематом и ссадин, что врежь ему стулом по спине и услышишь только тишину. На него и потяжелее предметы «роняли».       Все свои скользкие обиды, горячие слезы, физическо-моральные боли и далеко не телесные травмы (потому что на телесные уже было плевать) он спрятал в себе, топил за любимым делом, заедал их и всеми силами пытался отвлечься от внутренних разрывающих чувств несправедливости и отчаяния, с головой погружаясь в учебники. Убивает себя с пользой, так сказать. Рассказывать об этом он ни за что бы не стал, не потому, что насильники-одноклассники заставили, а потому, что самому было противно: сделай бы Чимин это, и совесть и чувство стыда загрызли бы его до самых слабых костей, намекая, что он более ничтожный, чем кажется, и еще давит на жалость. Чимин не говорит о своих недетских проблемах никому, боясь, что его осудят за такое безрассудство и слабость, а может, и ткнут в какое-нибудь дерьмо, мол, сам насрал, сам убирай. Но больше всего волновало такое слово, как «самовнушение». Конечно, им здесь и не пахло, но некому сказать Чимину, что это тут не при чем.       Ему еще никогда так не везло, как сегодня и сейчас — коридоры пусты, все ученики сидят в классах, можно спокойно и без происшествий дойти до кабинета корейского и до звонка минута. Ну разве это не счастье?       Нет, не счастье.       Чимина грубо схватили со спины за воротники пиджака и рубашки и сильно потянули: внутренние стороны пуговиц рубашки больно впились в нежную кожу шеи, царапая. Воздух поступал в легкие через раз.       Не трудно догадаться, что рука принадлежит Намджуну. От него всегда пахло сиренью и табаком, странное и приятное сочетание, даже для Чимина. Его приволокли в мужской туалет, где расслабленно и сонно стоял Чонгук, облокотившись о раковину, над ней висело зеркало, в котором отражалась его широкая спина, обтянутая белой рубашкой. Рукава закатаны и если бы было желание, Чимин смог бы рассмотреть каждую венку на этих стальных предплечьях. Но желания смотреть и вообще находиться тут нет абсолютно, только медленно сжимающий бока страх, липкая паника и давящая на плечи тревога.       Намджун толкнул Чимина между лопаток, оставляя никому не видимый ожог, один из многих, Пак пошатнулся вперед, боясь от глупого нарастающего чувства скорых новых вмятин в теле потерять равновесие. Он опустил голову, спрятав за челкой свою панику. После стольких лет он все не мог привыкнуть к роли боксерской груши этого безжалостного жесткого… Нет, не парня — изверга.       Но Чимин был бы не Чимином, если бы не надеялся даже в таком ублюдке найти хоть каплю человечности. Он уверен, что она есть, просто спрятана за семью печатями, подальше от мира. Чимин уверен, что без причины бы Чонгук не был таким бесчувственным насильником. Что-то произошло, что-то очень тяжелое. Хоть это никак не касалось Чимина, но он просто не мог дать отпор, не мог противостоять, ставил себя на место Чонгука и думал, что бы сделал, куда бы ударил, будь он Чонгуком. — Где твой защитник, ссыкло? — грубый и хриплый голос Чонгука сжигал изнутри, иголками врезаясь в барабанные перепонки, заставляя сжаться до размеров молекулы, — Неужели бросил свою жирную принцесску?       Слова царапали сознание Чимина, раны с хлюпаньем открывались и неистово кровоточили, застилая красным заревом глаза. Яд, что пустил Чонгук в его организм, постепенно и незаметно парализовал ступни. — Оно и к лучшему, — по пустому помещению туалета зловеще разносилось эхо тяжелых шагов Чона, он неспешно подошел к сжавшемуся Чимину, словно губка, впитывая его страх, улыбаясь сломано, — Нам, встань на стрему.       Чимин пытался не дрожать, когда дверь туалета щелкнула, пытался, когда Чон встал прямо перед ним, пытался, когда его рука, большая и горячая, легла на затылок, собирая в кулаке темные волосы, но все разбилось, острыми осколками впиваясь в диафрагму, когда Чонгук резко дернул Чимина, запрокидыдая его голову назад, черным взглядом топя в кипятке бессилия.       Чонгук сам себя не понимал. Он ненавидел этого ребенка, ненавидел и одновременно восхищался: этот колобок не подстраивался под копирку, не следовал правилам всеобщего мнения о красоте и даже не стеснялся своего веса, будто плевал на стандарты, не собираясь прогибаться под косыми взглядами и критикой окружающих. Он восхищался и оттого ненавидел, что сам таким не является. Не может пойти против системы. Не может слова поперек вставить. Ведь отец не одобрит.       Чонгук искал в светлых девственных глазах то, о чем сам мог только мечтать, смотреть со дна своих грехов и лишь руками тянуться, словно слепой котенок, жалкий и беспомощный. Он хотел ощутить то же, чем каждый день живет Чимин. Он хочет почувствовать себя наивным ребенком, поиграть в приставку и просто ничего не делать. Но отец не одобрит, отец ждет серьезности, расчетливости и чтоб никакой жалости. Чонгук — человек, но это не так важно, да?       Он ослабил хватку на затылке, несколько локонов скользнуло по запястью, возвращаясь на место. Чонгук завороженно наблюдал. Неожиданное и вместе с тем возрастающее чувство чего-то сладкого стекало по шее, переходя на плечи, локти, грудь, заполняя собой нутро и сжимая в тугой узел желание. Чимин слишком невинен. И что такое избиение по сравнению с моральным, душевным унижением? Если Чонгуку не позволено ребячиться, нельзя мечтать и наслаждаться детством, то почему Чимину можно? Чем он заслужил такую беззаботную жизнь? Такую пышную воздушную внешность? Это все?!       Порыв нежности и тепла накрыл с головой, руки сами потянули мягкое и вместе с тем хрупкое тело Чимина к твердой груди, ощущая неунимающуюся дрожь. Чонгук медленно и томно провел сухими ладонями по спине до поясницы, на ходу очерчивая едва заметные изгибы. Этот изьян не был чем-то противным и отталкивающим, он словно неизведанная сторона чонгуковых кинков и извращений: хотелось трогать эти пухлости, мять в руках, лепить на свой манер.       Хотелось.       Чимин боялся. Ему хотелось кричать, биться в истерике и просто биться. Близость этого ужасного человека не то, что пугала, она сковывала в лед, въедаясь под кожу. Чимин разрывался в противоречиях.       Чонгук разрывался в зверском желании наброситься на этого беззащитного олененка и сожрать с потрохами, не оставив и косточки, чтоб только себе, полностью, без остатка. Он сдавил нежные бедра до жгучей боли, упиваясь тихим скулежом напротив. Четыре больших шага и Чимин сидит на подоконнике, пытается сдвинуть коленки вместе, вырывается, махаясь кулачками, но бесполезно. Чонгук сильнее. Чонгук больше. Он резким коротким движением раздвигает ноги и по-хозяйски устраивается между, в такой же манере накрывает ладонями бедра в опасной близости от неприкосновенной зоны. — Не надо, Чонгук, пожалуйста, — еле сдерживает пинту желчи в горле, задыхаясь от соленой боли и слез. — Чимин~а, — с придыханием шепчет в самое ухо, касаясь мочки верхней губой, — Не говори, что не хочешь.       Чимин понимает, что слова не помогут, как и сила, которой не осталось даже для сидячего положения, шок и осознание от происходящего высасывают все, что можно и нельзя. Не важно, что они в школе и идет урок, не важно, что в любой момент может кто-то зайти (Намджун забыт и его власть так-то на учителей не распространяется), Чонгук возьмет то, что по его собственному решению и мнимому им праву принадлежит ему.       Чимин — особая булочка, особый десерт, который надо растягивать как клубничную жвачку, это сдоба, которую грех не попробовать.       И Чонгук ест его, смакует каждый кусочек его сладкого тела, с аппетитом наслаждаясь унижением и разгоряченной мягкостью. Чимин терпит, ругая себя за то, что не может контролировать. А тот будто специально давит на слабость, на точки, от которых дрожь усиливается в тысячу раз. Все это топит, сжигает, разрезает и рвет, слезами добивая. Чимин ждал побоев, сломанного ребра или запястья, но вместо этого получил намного хуже: горячие укусы-поцелуи, сдавленные в диком желании бедра и еле заметная талия. Лучше гематомы. Лучше синяки.       Лучше головой в унитаз, чем это.       Правая рука Чонгука медленно и плавно двигалась за спиной Чимина, пытающегося всеми остатками сил не всхлипывать. Снова дрожь, но к ней прибавилось учащенное дыхание, горькие слезы и тихие мольбы прекратить. Движения стали резче, глаза потемнели, левая рука сдавила подбородок Чимина и повернула к лицу напротив. Глаза в глаза. — Чучело.       Когда-то давно их класс проходил зарубежную литературу: рассказ русского писателя про девочку-изгоя зацепил Чонгука, он долго не мог отойти от этого, и сравнение той Лены и Чимина так въелось в подсознание Чона, что это прозвище стало одним из самых обидных, а потому его редко произносили и лишь с разрешения самого Чонгука. Особый вид боли. — Чн… Чонгук, — ослабшим и сиплым голосом, будто несколько километров пробежал, позвал Чимин, уже не надеясь на спасение: волосы влажными блестящими лоскутами разбросаны по лбу и лезут в слезящиеся глаза, губы красные и мокрые от чонгуковых засосов, на округлых щеках следы его зубов, как и на шее и на открытых полненьких плечах, длинные грубые пальцы давили изнутри, вызывая волну мурашек, весь вид Чимина кричит, что он Чонгука и никого больше, — Хватит, я не…       «Милая плюшка», — хотелось сказать ему, но губы выдали: — Жирное недоразумение.       Его шипение заполнило все разбросанные по черепной коробке мысли, и Чимин, уже окончательно размякая, свалился в чернь собственной безмолвной апатии.       С этого момента он не девственник, а Чонгук теперь официально его личный кошмар.

♡—♡

      Едкий запах медикаментов и хлора давил на мозг, медкабинет в грязно-светлых тонах вызывал рвоту. Чимин не мог двинуться ни на миллиметр.       Даже не двигаясь, он в полной мере ощущал боль во всем теле, но больше этот ужас концентрировался внизу, у поясницы и дальше. Снова рвотный рефлекс. Такое бы забыть как страшный сон, но, к сожалению, это далеко не сон и забыть это просто невозможно. Чимин с силой поднял руки и надавил на глаза, чтобы жжение уменьшилось. Не помогло. — Очнулся, — послышалось за толщей писка, стеной стоящего в ушах, — До чего эта свинья оборзела, — чуть тише заворчал красивый мелодичный голос уже над головой, — Бедный паренек, чем ты так не угодил этой крольчатине… Боже, какие ручки масёхонькие! — на наивысшей тональности пропищало в районе живота и Чимин почувствовал аккуратные касания на тыльной стороне рук, холодные пальцы круговыми движениями втирали какой-то приторно сладкий крем, от которого боль сходила на нет, — Хочу такие же! Почему у меня не такие? Вообще несправедливо!       Чимин бы усмехнулся. У каждого свое видение несправедливости и это самое забавное. Голос еще минут пять восхищался мягкостью пальчиков и тонкостью кистей, пусть они и спрятаны за слоем жирка. «Но это нормально — иметь лишний вес», — пропел голос скорее всего школьного медика. «Жаль, не все это понимают», — ответил бы Чимин, но не мог даже рот открыть.       Настолько больно.