Всё равно не сдамся тебе

POV Германия В залитом солнечным светом зале стоял папа. Стоял спиной ко мне, закрыв лицо руками. Это напоминало позу, ведущего в прятках, когда считаешь до десяти и ждёшь, пока все найдут укромные места. Внезапно его фигура развернулась ко мне, и он, слегка присев, расставив руки, вскрикнул: — Ага! — воскликнул с типичной интонацией родителя, который шутя, ради забавы, ловит ребёнка, подыгрывая ему в его детских проказах. Мои ноги понесли меня назад почти моментально. Детские мозги сразу просекли жёсткую несостыковку. Глаза… Нет, в них не было адского пламени или черноты греха. Я увидел в них сумасшедший азарт, остекленевшее внимание увлёкшегося охотой безумца. Он никогда так не вёл себя со мной, я видел в его глазах лишь спокойствие и мрачность, для меня его поведение сейчас было очень страшным. Я в панике бросился к нему в объятья и в голос зарыдал. Помню, как он и ЯИ переглянулись. Помню их вопрошающие лица. Кажется, они даже попытались узнать, что же меня так напугало. А я не мог объяснить, что же заставило меня расплакаться, даже себе не мог. Папа за долгое время проявил ко мне дружелюбие, а я устраиваю истерики, потому что никогда его таким не видел. Я испугался его веселья. *** Я вскочил с кровати и чуть ли не свалился на пол. Единственное, что встретили мои глаза, был бледный лик луны, что подсматривал в окно, освещая мутным светом полупустую комнату, в которой был лишь книжный шкаф, стол и кровать. За эти два года я так и не обжил эту комнату, которая сразу же после моего въезда стала «моей». Раньше она принадлежала США. Я тяжело вздохнул, когда понял, что всё, что я видел - сон. Было донельзя жарко. В доме практически всегда прохладно, но я вспотел. Я сел в кровати, решив, что нужно прогуляться по дому и возможно зайти в душ. Выйдя в коридор, я сразу же побрёл в ванную комнату. Глаза слипались, но это обманчивое чувство, я знал, что не смогу уснуть, как бы не хотелось. Этот сон мне стал сниться всё чаще и чаще. Ничего страшного в нём нет абсолютно, но моё подсознание, судя по всему, думает иначе. Лучше бы мне снилось что-нибудь с девчонками. Об отце я и так думаю каждый день, и мне очень хочется хотя бы поспать без его образа в голове. Уже в ванной я по-быстрому стянул одежду, зашёл в душ и стал неистово крутить ручку крана, делая воду то обжигающе горячей, то обжигающе ледяной, стараясь смыть с себя все тягости сна. Вернее, даже не сна, а воспоминания. Мне снится моё детство. Лучше бы вообще ничего не снилось! Вдоволь промокнув, я, даже не вытираясь, оделся в ту же пижаму, в которой был, и направился обратно в комнату. Под ногами скрипел пол и я забоялся, что сейчас придёт дядя. Не хочу с ним сейчас разговаривать и вовсе не потому, что плохо к нему отношусь, нет, просто я очень не хочу, чтобы он лишний раз волновался из-за меня. Вообще-то мои опасения были напрасными, потому что по ночам Великобритания напивается снотворными и до утра его не пробудить. Редко, когда он так не делает. Этот недуг у него появился почти сразу, после того, как я въехал. Бедный человек… В комнате было уже не так жарко. Я сомневаюсь, что жарко было вообще в комнате, скорее всего это я так нагрелся от напряжения. Интересно, есть ли у меня жар. Не буду проверять. Сев на кровать, я забрался рукой под матрас. Пальцев сразу же коснулась бумага. Стоит ли мне… Плюнув на все прежние обещания, я всё-таки вынул старое письмо. Рука потянулась к светильнику и привычным жестом включила свет. Пожмурившись от яркости, я пробежался глазами по уже давно знакомым и заученным наизусть немецким строчкам. Казалось бы, если я знаю буквально каждое слово, то зачем читать его снова? Просто мне было необходимо видеть этот почерк, было необходимо прикасаться к единственной родной вещи в этом месте. Не могу без этих фраз: «Германия! Это письмо — тебе. Малыш мой, ты навряд ли знаешь, как я тебя люблю. Жаль, что из-за разных нелепостей ты не смог этого понять. Мы виделись так редко, да и относился я к тебе так… Я всё время вспоминаю тебя и всё чаще я нахожу в тебе те черты характера, что были у меня. Наверное, тебя это не порадует, но я всего лишь хочу сказать, что ты очень похож на меня, когда я был ребёнком. Мальчик мой, вспоминай меня, ладно? Меня и другие будут вспоминать, но многие, даже ты, всегда будут говорить обо мне, как о монстре и я это понимаю. Будут думать, что просто жизнь у меня не удалась. Это неправда! И ты про это не думай. Обвиняй меня в убийствах, ненавидь меня, но не будь как все. Ты не такой. Не говори, что у меня нет нормальной жизни. Лучше вспоминай, как ты помогал мне с бумагами, как мы говорили с тобой о книгах и как я брал тебя в поезд. Так плохо мне от того, что у нас с тобой настолько мало хороших совместных воспоминаний. Тебе придётся учиться быть независимым. Но ты сумеешь. Если тяжело будет — выдержишь, если больно — вытерпишь, если страшно — преодолеешь. Вначале всегда страшно. Самое трудное знаешь что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам начинаешь думать: а ведь, наверное, они и в самом деле правы. Твоего дурака однажды это сломило, но ты не поддавайся. Нет, конечно, может случиться, что они правы, в некоторых моментах. Об этом случае могу сказать лишь вот что: если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по своему. А над словами СССР даже не задумывайся — он плохого не посоветует. Слушай его и не пропадёшь. Тебе сейчас будет ещё труднее, чем мне, ведь по моей вине немцев ещё долго будут представлять в плохом свете. Я запятнал нашу историю и я надеюсь, что ты исправишь это. Мне жаль, что тебе приходится исправлять то, что натворил я. Жаль, что тебе придётся жить с моими грехами. Прости меня, я, наверное, длинно и непонятно пишу. Нет, ты поймёшь. Ты у меня славный, умница. Жаль, что я тебя не увижу, по крайней мере ближайшие три года. А возможно, Великобритания вообще не разрешит нам с тобой видеться и я тебя, кажется, больше никогда не увижу. В любом случае, ты скоро станешь совершеннолетним и Великобритания не сможет тебя оберегать от меня, если того не захочешь ты сам. Дело за тобой — хочешь ли ты меня видеть или нет. Хотя, мне кажется, что я знаю ответ, и он меня расстраивает. Никогда не писал подобных писем. Никому. Даже заканчивать теперь не хочется. Будто, если я закончу, то внутри у меня что-то оборвётся. Ну, ничего… Видишь, какое длинное письмо написал тебе твой отец? Не ожидал, наверное? Я, если честно, тоже… Что ж, до встречи, сынок.» Я дочитал письмо и сразу, не сдержавшись, пустил слезу. Не сильно так. Просто меня резко резанули тоска и одиночество, которые рвались из этого письма. И любовь к нему, к отцу, которого я, как оказалось, совершенно не знал. Знал о нём факты, его предпочтения, но о его чувствах не имел представления. И ничего нельзя уже было сделать: ни ответить лаской, ни разбить одиночество… Успокоился быстро. Хватит уже распускать слёзы. Обидно просто, что это единственная весточка, которая пришла от него. Это было давно, сейчас же я не имею представления, где он, как он. Я помню его лицо только с последней встречи, когда его увозили, а я рыдал у него на плече. Лицо… Жестокое и непробиваемое, ужасно болезненное. «Неужели твоё богатое сердце, твоя пылкая любовь родителя — ложь» — таких мыслей не возникало никогда, после того дня. Наоборот, я очень благодарен ему за его холодность в тот день. Он сделал всё правильно. Он знал, что нужно вести себя так, как всегда. Если бы он тоже тогда зарыдал, я бы, наверное, с ума сошёл. Своим спокойствием он давал уверенность, надежду, что волноваться не о чем, что мы ещё в будущем встретимся. Спасибо ему. А ещё его слова… Первое, что он сказал мне: «США тут?». Я очень тогда удивился. Потом он сказал мне, чтобы я следил за ним, за его делами. Ох… Знал бы кто-нибудь, насколько сильно его слова помогли Японии. Письмо вернулось обратно под матрас. Не знаю почему так сильно боюсь, что его найдёт Великобритания. Да и просто боюсь, что мои письма кто-нибудь прочитает, кроме меня и отправителя. Что-то мне это напоминает. Надеюсь, это не первые звоночки паранойи. Надеюсь, что я просто идиот, которому скоро восемнадцать стукнет, а он всё ещё, словно ребёнок, боится, что его примутся ругать за личные переживания. Да… Образ жизни у меня не особо поменялся. Я играю с жизнью в прятки, веду замкнутый образ жизни, скромно и уважительно общаюсь со всеми, то есть обладаю теми качествами, которые должны были сделать из меня мямлю и сумасшедшего, но не сделали. Почему-то… Нет, ну, а с чего мне жить в плену отупляющей тоски, если можно полностью окунуться в учёбу? Учусь я усердно, чтобы не спускать деньги дяди зря. Но я думаю, что даже не в деньгах моя мотивация, просто я действительно очень сильно интересуюсь физикой и химией, а также политикой. Спасибо огромное Великобритании за то, что он не стал препятствовать моим склонностям к науке и управлению страной. Я за себя даже горд как-то… Я стал намного умнее, взрослее, ответственнее. Да и вообще я как-то сразу окреп и возмужал за последний год. До этой поры во мне, думаю, преобладали черты матери. Пусть я её и не знал, но я уверен, что дело в её генах. Но сейчас я вижу, что стали развиваться и отцовские черты: бодрость, амбициозность, сопротивляемость обстоятельствам, его бессознательная настойчивость в достижении желаемого. Даже не знаю, стоит мне радоваться или не стоит… Я уверен, что повзрослел. Не знаю, как это объяснить и чем это обусловлено. Сплю я, правда, мало. Всего-то по три, по четыре часа, вскакивая по ночам, прямо как и сейчас. На самом деле удивлён, что моя психика осталась прежней, а ведь были все шансы двинуться по фазе, всё-таки генетика — она такая. На сколько я могу помнить, отец не смог справиться в своё время с подобными проблемами, хотя у него и проблем раньше больше было. Но это ненадолго. Скоро я познаю, что такое настоящие проблемы. И мне предстоит их пережить. Я уже понял, что меня чуть ли не всю жизнь будет преследовать прошлое, другие будут очень даже хорошо о нём напоминать. Как же хочется просто жить нормально! Но это невозможно. Даже сейчас, когда война кончилась, я сижу в четырёх стенах, скрываясь от чужих глаз. Дядя никогда не позволит мне показаться другим раньше времени, ему стыдно, я это вижу. Да, он заботлив, он пытается давать мне всё необходимое. Я очень благодарен ему, жаловаться грех, но… Этого недостаточно. Нет, я не имею в виду, что он делает что-то не то. Это моя проблема, наверное, потому что мне всё время чего-то не хватает. Я догадываюсь, о чём кричит моя душа, но сделать ничего не могу. Дяде этого тоже не скажешь по понятной причине. Мы никогда не говорили о том, как он относился к войне, зато часто обсуждали мою жизнь у отца, причём обходя слово «отец» за десять километров. Мы никогда не говорили о том, что он думает о папе. Я думаю, что эти темы уже не всплывут на поверхность. И признаюсь, я боюсь начинать этот разговор. Знаю, Великобритания ненавидит моего отца. Это видно даже тогда, когда он, наблюдая за тем, что я делаю что-то по привычке, шепчет что-то наподобие «Прямо как отец». Он, наверное, думает, что я не слышу. Мне не то чтобы обидно… Просто я не понимаю, что плохого в том, что я, например, когда сажусь за стол, пару раз перебираю пальцами по этому самому столу. Эту привычку у моего отца мало кто замечал, но я, как человек с ним живущий, видел это постоянно и, достаточно насмотревшись на это, по какой-то причине стал делать также. Забавная штука, на самом деле. В общем, наши отношения с дядей можно было бы назвать даже тёплыми. А вот с его сыном у нас не заладилось. Он был агрессивен, категоричен, твёрд. Великобритания вначале терпел. Потом он стал откровенно ругаться с ним, потому что я и так многое пережил, меня, по его мнению, нельзя было как либо обижать. Я чувствовал себя виноватым в этих ссорах. Ругань на США никак не действовала, он продолжал надо мной издеваться. Это не было так ужасно — он не бил меня, только ставил подножки и пускал противные комментарии — но мне было неприятно. Бывало, он подходил ко мне и просил прощения, но это было после того, как дядя совсем выходил из себя. И снова наставало спокойствие. Я всё понимал и сносил молча. Ладно, я говорил ему, что всё понимаю, но на самом деле нет. Просто помалкивал, считая, что так правильно. В конце концов дядя даже выгнал США. Не знаю уж, что у них там случилось, но очень сильно не хочется думать о том, что я стал основной причиной для ссоры. Так он больше и не связывался с нами. Великобритания пытается держаться при этой теме особняком, но я видел, сколько писем за полгода он отправлял сыну. А США молчит. Он в обиде, это понятно. Возможно даже ревнует. Вот с этим чувством я готов его понять. Он, конечно, не подарок, но я никогда не хотел выжить его из дома, да и вообще… Пусть он и вёл себя, как настоящий мерзавец, я, как и его отец, скучал по нему. Отношения с Францией получились более, чем хорошими, но это лишь оттого, что она женщина. Тётя приезжала часто. Раз в неделю она бывала со мной, общалась, кормила сладким и вообще играла роль матери, которой у меня никогда не было. Мне всегда было весело с ней. Один раз я случайно назвал её мамой, она сделала вид, что не слышала. Хорошо, что она так поступила, потому что я не хочу расстраивать её тем, что никогда не назову её этим словом осознанно. У нас с ней дружеские отношения, но не более. Уверен, она была бы не против, если бы я продолжил так звать её, но я не могу сделать этого по той же причине, по которой не называю дядю папой. Они мне никогда не заменят того, с кем я жил до этого. Меня передёрнуло от воспоминаний. Нужно как-то развеяться. Решение нашлось сразу — я встал, открыл окно, потом облокотился животом на подоконник и повис, уцепившись руками за раму. Внезапно краем глаза я заметил, как из-под крыши вылетела какая-то тень и начала метаться наверху. Ого! Мышь летучая! Днём она, видно, дремала под крышей, а ночью вылетала на охоту. Как бы в дом не залетела… Как я её выгоню-то потом? Не Великобританию же звать. Он сразу убить её попытается, да и вопросов, как так она залетела, не избежать. Узнает, что я тут «прогуливаюсь» и тогда выговора мне не миновать. В воздухе запахло озоном. Сейчас дождь будет. Люблю такую погоду. После того, как Украина мне рассказала, почему она так любит дождь, я тоже полюбил. Хм… Медленно я потянулся к комоду, которым однажды США мне прищемил руку. Я, конечно, мог подумать, что он сделал это специально, но, вспоминая его лицо, я могу с уверенностью сказать, что он не хотел этого делать. Довольно быстро из комода я достал лист бумаги, на котором была нарисована девушка. Украина… Рисовал по памяти, так что схожесть минимальная, но это единственный способ хоть как-то увидеть её. Помню, когда Великобритания нашёл этот «портрет», он сказал, что очень похоже и что у меня настоящий талант, но чуть ли не по глазам я заметил его нервозность. Отчего нервы? Да всё та же причина — отец. Он не может смириться даже с тем, что мне передалось отцовское давнее увлечение рисованием. Я принялся любоваться рисунком, слушая тихий стук капель по земле. Не знаю, с какого момента я начал нуждаться в ней. Некоторое время мне было не до неё. Только недавно я стал вспоминать наши встречи, тот поцелуй… Думаю, Великобритания замечал мою заинтересованность девочкой, но что он может сделать? Он никогда не позволит мне встретиться с семьёй СССР, у него плохие с ним отношения, потому как США из-за Японии очень сильно взъелся на коммуниста. Жаль, очень жаль. Я сейчас был готов пообщаться даже с надоедливой липучкой Японией, так как соскучился по ней, но это тоже невозможно по тем же причинам — США с ней не ладит. В общем… Личная линия не рисуется и навряд ли в ближайшие годы хоть как-то выстроится, и виной этому США! Люблю этого говнюка. Вдруг позади меня донеслись скрипящие звуки. Неужели сегодня снотворное в горло не полезло? Я почувствовал, как дверь распахнулась. Обернувшись, увидел, как дядя стоял в пороге, державшись от холода за голые плечи. Взгляд у него был очень сонным. Он поглядел на кровать, затем перевёл взгляд на меня. У него, наверное, голова болит. Вдруг Великобритания ушёл куда-то из моего поля зрения. Через несколько секунд он вернулся, но уже с более рассерженным лицом. Он подскочил, как ужаленный, после чего принялся меня отчитывать. — Ты в душе был, теперь на холод. Заболеешь, — ко мне подошли, закрыли окно и, взяв меня под локоть, повели к кровати. — Давай, пойдём, хороший мой. Сейчас приляжешь, я рядом побуду, почитаю тебе. С трудом удержавшись от колкости, я картинно закатил глаза. Поздновато, дядя, ты опомнился. В моём возрасте книги читают не мне, как ребёнку, а я уже своим детям. — Ты сердишься? — я быстро положил портрет на подоконник и послушно побрёл за Великобританией. — Прости, мне просто не спится. — Нет, нет, — дядя зевнул, прикрыв рот тыльной стороной ладони. — Ты же знаешь, я никогда всерьёз на тебя не сержусь. Да, знаю. Великобритания пусть и серьёзный, строгий, иногда слишком придирчивый, но по натуре добрый человек, и ко мне относится так, будто я его родной племянник. В голове возникло одно из писем отца, в котором он предъявлял всевозможные обвинения Великобритании. Я, конечно, люблю папу, но… Даже я иногда до сих пор не понимаю, где он врёт, а где нет. Увы, но только он знает, что творится у него же в голове. Не знаю, правда ли всё то, что он писал о дяде, но даже если и правда, то какая разница? Всё прошлое ведь в прошлом, так? Я сел на кровать, затем, поддавшись мягкому толчку, лёг на спину. Сразу же на меня легло прохладное одеяло. Чувствую себя маленьким ребёнком, которого укладывают баиньки, только есть одно но: я почти не знаю, какого это, когда тебя так баюкают. Опять же, я не виню в этом отца, у него детство было не лучше и он попросту не знал, как нужно заботиться о маленьких детях. Мне подоткнули одеяло и я, не выдержав, рассмеялся. — Дядя, ты действительно видишь меня десятилетним ребёнком? — перевернувшись на бок, я устало вздохнул и прикрыл глаза. — Я не виноват. Сам ведь допускаешь такое отношение к себе, — в голосе не было упрёка, хотя иногда кажется, что речи англичанина так и пропитаны ехидством, но на самом это не так. — Строишь из себя дитё, а сам, между прочим, скоро меня перерастёшь. — Э… — я поднял одну бровь и поглядел на собеседника. — Не хочу с тобой спорить, но, по моему, я уже израсходовал максимум своего роста. Мне расти-то не в кого. Или ты забыл мою родословную? Честно говоря, я сто раз уже проклял себя за свои слова. Прямо у меня на глазах лицо дяди поменялось с тёплого и добродушного на раздражённое и расстроенное. Я отвёл взгляд и прикусил губу. — Если бы не забыл, ты бы тут надолго не задержался, — дядя запустил пятерню в свои волосы, после чего передёрнулся ни то от холода, ни то от воспоминаний. — Прости меня, — я потянулся к его ладони и накрыл её своей. — Не извиняйся. Ты ни в чём не виноват, — он подсел ближе ко мне и положил руку на мою голову. — Нет, всё равно прости. Ты всегда ко мне так относишься хорошо, — дядя хотел что-то сказать, но я не дал ему этого сделать. — Ты единственный, кто обо мне всегда помнит и заботится. Тут Великобритания нахмурился, видимо, соображая, как так он мог про меня забыть, если я всё время нахожусь у него в доме. — Ты очень добр ко мне. Наверное, ты единственный, кто пожалел меня, кто взял на себя роль заботливого дядюшки. Не перестаёшь ухаживать за мной, да и попросту не оставил меня без жилья и средств к существованию, — я знатно разогнался, но если мой мозговой штурм — это и есть цена для улыбки англичанина, то я готов вещать хоть час. — Ну как же я мог тебя оставить? Ты, конечно, уже взрослый, давно не ребёнок, но было бы не по-родственному наплевать на тебя. — Так мы и не родственники, — я медленно поднялся, чтобы обнять дядю, но он, видимо, не понял этого, поэтому легонько толкнул меня обратно. — Чужих детей не бывает. Думаешь Франция опиралась на кровные узы, когда воспитывала моих детей и тебя? — я хмыкнул. И правда, у тёти не было детей и собственной семьи, поэтому я не удивляюсь тому, что ко мне и детям Великобритании она относится, как к своим и дарит нам всю свою женскую любовь. Ну… То есть, материнскую любовь, наверное. — На самом деле, мы с Францией нуждались в этом не меньше, чем ты. Заботу ведь хочется не только получать, но и отдавать. Это очень приятно, понимать, что ты кому-то нужен. Я грустно улыбнулся. В голове вспыхнули яркие глаза Украины, её ослепительная улыбка. Знал бы Великобритания, насколько сильно я понимаю его, когда он говорит о желании быть полезным и нужным кому-то. Об этом я говорил и украинке. — Ну ладно. Хватит уже болтать. Закрывай глаза и попытайся уснуть. И… прошу… — дядя посмотрел на окно. -…не сиди у окна. — Хорошо, — я закивал, потом закрыл глаза и зарылся лицом в подушку. Да… Засиделись мы. Скоро уже светать начнёт, а я тут перед окнами сижу. Нужно спать, буквально через три часа мне нужно будет вставать и учиться. Нужно будет успеть прибраться в комнате, хотя, судя по шороху, дядя уже начал это делать. Бедный-бедный человек, совсем себя не жалеет. POV Германия закончен *** POV СССР Сегодня вечером просто отличная погодка. И тепло, и ветерок прохладный, воздух приятный и свежий. Хотелось прогуляться, но, увы, дети все дома, мне нужно быть с ними, поэтому сейчас я сидел у окна. Со спины ко мне кто-то подбежал. По лёгким и тихим шагам, я определил, что это была Беларусь. Повернувшись, я действительно увидел её. На ней был красивый сарафан, а тёмные волосы были заплетены бантами в две косички, которые дополняли её милый образ. Девочка стояла с кружкой горячего чая, а лицо её будто светилось от счастья. Я улыбнулся ей в ответ и взял кружку в руки. Дочка уселась рядом со мной. Из-за маленького роста она не может сидеть со мной на одном уровне, поэтому сесть ей пришлось не на стул, а на подоконник. — Пап, чего ты такой грустный? — спросила дочка и я удивился, почему она так думает. Я чувствую себя просто замечательно. — Всё хорошо, Беларусь, — я отхлебнул немного чая, после чего взял дочку за руку. — Почему не с Украиной? Не поссорились? — Нет. Просто достала она меня, — Беларусь отвела взгляд и надула губки. — Опять она… шарманку завела со своими мечтами о свадьбе. А ей всего пятнадцать! Я с пониманием покивал головой. Да, Украина и вправду в последние месяцы много говорит о свадьбе. Даже не о своей, просто в её речи часто проглядывает слово «свадьба» и не важно чья. Первое время все дети её поддерживали, потом же их стало это довольно сильно бесить. Меня нет. Я понимал её юношеский жар и смеялся от души, когда она вновь начинала об этом говорить, а остальные тут же, как по команде, строили недовольные мордахи. Чаще всего это происходило на кухне, когда все были вместе. Но моя реакция была положительной, пока я не задумывался, о ком моя доча думает, когда говорит о свадьбах. Конечно же, я понимаю, за кого бы Украина точно не была бы против выйти замуж. Да и все, как мне кажется, понимают. И кто мог представить, что моя старшая дочурка вдруг влюбится в уже взрослого серьёзного начинающего учёного? Я, конечно, не против. Наш общий знакомый, голубоглазый симпатяга и к тому же культурный мальчуган — это настоящая находка, но… Мне немцев в жизни хватает. Кстати, о немце-младшем. Когда-то маленький пацанёнок вырос в довольно высокого — если считать высотой то, что он не дорос даже до Великобритании — и крепкого юношу. Я видел его один разок. Правда он меня не видел. Могу поклясться, он вымахал не хлеще Рейха. Нет, ну если так сравнить… Ну он реально выше, пусть и не настолько много. — Пап, вот скажи мне, почему она такая? — меня отвлёк капризный высокий голос младшей дочки. — Какая, Белка? — я помассировал переносицу — голова что-то разболелась. Не от мыслей о Германии ли? — Наивная, — Беларусь вздохнула и подняла брови. — Мне бы её веру в лучшее. А ей пятнадцать лет уже! — Так всего ей пятнадцать или уже? — я улыбнулся и прищурился, глядя на девочку. — А ты разве не веришь в лучшее? — Верю, — Беларусь выпучила глаза изо всех сил и щёки её надулись и покраснели. — Но не до такой степени! — Можно подумать, ты никогда не мечтала о свадьбе, — я допил свой чай и поставил кружку на подоконник. — Нет, я мечтала о том, чтобы наша семья всегда была неразлучна, — вдруг дочка пригорюнилась и облокотилась лбом о стекло. — Так мы ведь сейчас все вместе, — поднявшись со стула, я приобнял Беларусь и положил подбородок ей на голову. — Разве нет? — А Россия? — понял-понял… Старший сын так и не вернулся к прежним истокам. Нет, конечно, сейчас он стал намного сдержаннее, чем два года назад. Сначала он вообще не слушал, что вещает совесть в его голове — мог ударить кого-то из домашних, говорил гадости. Не жалел даже Беларусь. Но основной его красной тряпкой была Украина. Много раз я пытался как-то исправить агрессию, водил его и по больницам и по психушкам. Не изменилось ничего, кроме того, что моего ребёнка теперь хорошо знали во всех учреждениях. Стыд. Дома он ещё был терпим, если за ним приглядывать, но вот в больнице это совсем другой человек — не признавал власти, дрался, буянил. Хорошо, что сейчас он стал смиреннее. Единственное, что он может сейчас сделать плохого — это исчезнуть из дома на неделю. Он может сбежать совсем незаметно, так как живёт не в самом доме, а на чердаке. Вообще-то одна комната была оборудована под двух человек и мы долго не могли решить, кто будет жить в одной: Украина с Беларусью или Казахстан с Арменией. Ответ нашёлся сам собой. Все стали жить отдельно, а Россия предпочёл познать жизнь свободной птицы, иными словами, поселился на чердаке. На чердак было аж два входа, но ни одним мы не пользовались. Разве что захламляли чердак разными вещами, в которых Россия находил пользу. Несмотря на то что он жил в ужаснейших условиях, думалка у него работает дай Бог каждому. Ну просто мастер на все руки. Это большое его преимущество. Что он там творит, вне дома, я не знаю. Ни разу его не находил. Честно говоря, мне очень стыдно, что такую детину, которая практически моего роста, приходится отчитывать за курение. Да и вообще он был, как большой ребёнок. Раздражает, но, что поделаешь? Я дёрнулся, когда Беларусь вдруг крикнула: «Россия!». Внимательно вглядевшись в окно, я тоже заметил сына. Его со вчерашней ночи не было дома и я удивился, что он пришёл так рано. — Идёт, осёл горбатый! — воскликнула Белка и я чуть не подавился воздухом, когда услышал такие выражения. У меня есть некоторые соображение, кого она цитирует. — Беларусь, не повторяй за сестрой, — дочка посмотрела на меня с улыбкой, после чего отвела взгляд. — Я не повторяю за Украиной, — не за Украиной? Хм… Казахстан? Младшая вскочила с подоконника и, радостно окликнув брата ещё раз, ринулась ко входу. Я последовал за ней. Дверь отворилась и мой недоприемник обвёл нас взглядом. Когда он понял, что никаких ругательств не последует — даже двух дней по улице не проходил и на том спасибо — он прошёл в гостиную. Прямо в обуви. Я, конечно, не наорал на него, но про себя проворчал о том, что он в «гостях» научился по дому в обуви ходить, а разучиться никак не может. А вот Беларуси такой номер не понравился. Это ясно. Девочка моя настоящей хозяюшкой растёт. Ей всего-то одиннадцать, а уже весь дом в ежовых рукавицах держит.В доме нашем всегда есть, что поесть и уборка, соответственно, на ней. Да и сама она вся в мать… Я дурак, даже не одной фотографии с этой женщиной не имею, да и вообще чувствую себя кретином за то, что никогда по-настоящему не любил её. Девчушка-то хорошая была, а я её не принимал лишь потому, что мне её отец подогнал. Не жил с ней, с детьми не разрешал встречаться… Дурень, что сказать! Странно, что никто из детей про неё не спрашивал. Ну, прошлого не воротишь. Испугавшись того, что Беларусь начнёт предъявлять сыну за уборку, я поспешил в гостиную. Вдруг России что-то не понравится и он решит навести тут свой порядок. Не успел я к нему подойти, как вдруг дочка с криками и воплями погнала сына с дивана полотенцем. Уж не знаю, почему, но она всегда внушала в него больше страха, чем я. Сын, как кот сорвался с места преступления и рванул наверх. — Ишь ты! — младшая фыркнула сыну вслед, после чего повернулась ко мне с лучезарной улыбкой. — Пап, ты иди ужинать, всё готово уже. Немного отойдя от этой заварушки, я кивнул и поплёлся на кухню. Уже там я учуял, как вкусно пахнет. Супчик сегодня на ужин? Ну дочка растёт! Как только я научил Беларусь готовить, она вообще от плиты не отходит. Могу только представить, как ей нравится. А ведь большинству в её возрасте лишь бы ничего не делать. — Ты начинай, а я всех позову, — дочка открыла рот и я чуть ли не выронил ложку. — Не кричи только! — Беларусь кивнула, а потом побежала наверх, стучаться в двери. Займёт это, наверное минуту, две. Дом у нас новый, на этот раз больше, чем прежний. Хотя, по старому скучаю. Если бы кто-нибудь мог знать, какие муки я сейчас испытываю, вспоминая его. Прошлый дом, увы, сгорел по «НЕЯСНЫМ» причинам… Уже через минуту младшая стояла возле меня, а остальные, по звукам сверху, стали лениво собираться. Дочь села за стол, подпёрла руками подбородок и стала наблюдать за тем, как я уплетаю суп с хлебом. Мои дети пришли на кухню, причём все, даже Россия. Когда он вошёл, я прыснул в кулак от того, с каким опасением он посмотрел на Беларусь. Все уселись по местам и принялись есть суп. Я уже давно поужинал, но хотелось провести время с детьми. Вообще-то я не очень люблю разговаривать во время трапезы, но когда мы ещё так все соберёмся? К моему удивлению, Украина не говорила о свадьбе. И удивило это, как оказалось, не только меня. — А что про свадьбу не балаболишь? — подал голос Россия и пристально посмотрел на Украину. Дочь, не успев положить ложку в рот, поглядела на старшего исподлобья, да так, что мне жутко даже стало. Настала тишина. Все стали ждать ругань и крики, я был не исключением. Уже приготовился хватать Россию за шиворот, как вдруг произошло то, чего никто не ожидал. — Да надоело, — Украина как-то растерянно махнула головой в сторону, а потом всё-таки засунула ту ложку себе в рот. Россия пожал плечами и откусил хлеб. Откровенно говоря, мы не удержались — смех, наверное, было слышно на соседней улице. Казахстан даже подавился. Это, конечно, было не смешно, потому что кусок хлеба, видимо, был не согласен покидать горло сына, но я всё равно ржал, как умалишённый, даже тогда, когда хлопал того по спине. Виновники этого балагана, между прочим, совсем не смеялись, а только смущённо переглядывались. Что ж, это большой прорыв в поведении России. Такого ещё никогда не было. Да… Прорвёмся мы! Просто нужно ещё больше времени. Не важно сколько нужно ждать: два года, четыре, десять. Я уверен, всё будет хорошо. *** Супчик вышел на славу. Сейчас я лежал на своей кровати и готовился ко сну. Глаза сами собой слипались. Когда я уже укрылся одеялом, ко мне в дверь постучались. Так как я был уже на грани сна, первое, что я испытал — испуг. Поняв, что нахожусь дома, я облегчённо вздохнул. Когда же это закончится? Уже два года прошло, а я так и вижу во всём страшный вражеский оскал. Ну не дурак? — Пап? — я приподнялся на локтях. Беларусь? — Да? Дочка зашла в мою комнату и тихо закрыла за собой дверь. Она улыбнулась мне, после чего подошла к кровати и села на неё. Я также улыбнулся. Что случилось? Неужели детство вспомнила? Беларусь посмотрела на мой рабочий стол, а потом пожевала щёку. — Ты завтра куда-то пойдёшь? — улыбка мигом схлынула с моего лица, а брови нахмурились. Беларусь отличалась удивительной осторожностью, когда речь шла о серьёзных темах. Замени слово «куда-то» на «психушка» и сразу всё становится понятно. Я пару раз кивнул. Меня давно там не было. Хотя, была бы моя воля, я бы никогда больше туда не ходил. Но что поделать, если моя вечная головная боль начинает вести себя не так спокойно, как обычно, если я не прихожу? Да и гнева как-то многовато накопилось за последнее время. Беларусь кивнула и, пожелав мне спокойной ночи, удалилась. Ну спасибо… Только о нём мыслей мне сейчас не хватало. Ну хоть только в мыслях он приходит ко мне, а не домой. Не хотелось бы, чтобы сей «перевоспитанный» садист являлся ко мне собственной персоной. Ну, это невозможно. Психушка об этом позаботится. В голову полезли разнообразные мысли, такие как прощание моего врага с Германией. Всё также вселяет злобу в меня это воспоминание. Ну неужели это единственное, о чём он волновался: не увидят ли его больным, побеждённым, униженным? Я с него глаз не сводил, как только мы прибыли в мою страну, не сводил и тогда, когда его приняли в психбольницу на обследование. Ничего не нашли у него в общем, но спорить со мной не стали, положили на лечение. А вообще, в психушку он попал не сразу, до этого по обычным больницам шлялись целых два месяца. Что же тут говорить… Добрый дядя в халате, как оказалось, редко подонка видел на своей территории, а после смерти ГИ вообще забыл, как нацистская клыкастая морда выглядит. А у него там… Чего там только не было: от незначительных, плохо обработанных ран, до венерических заболеваний. Да, и такие имелись. Вот как! А я-то думал он сильно чистоплотный, немец-то. Дома — может быть, а на улице мы чуть ли не языком мусорки облизываем. Половые заболевания нашлись, затем, не без моих домыслов, нашлась причина второго развода англичанина с Францией. Хех… Шутка… Наверное… И… Почему я не удивлён? Нашли астму! Интересно, а он совсем ничего не лечил у себя? Вряд ли он не знал. Сказали, что причиной приступа могут быть физические нагрузки, плач, а также смех. Ну, теперь я понимаю, почему он задыхался при смехе. Только я не замечал особых симптомов в детстве. Может он скрывал, а может это я не обращал внимания, по причине того, что мелкий был. Но больше всего он начинал задыхаться в лесу: виной окружающая среда, ведь в лесу больше всяких причин для проявления симптомов. Ну, а дома что? Дома не пылинки, чего ему там кашлять? Хотя, всё равно как-то странно у него всё это проявляется, не доверяю я. Мне, конечно, сказали, что у каждого человека проявление заболевания проходит индивидуально, так, например, он не кашлял при волнении. Ну, а как насчёт других симптомов? А может… он просто не говорил, что они были? С ним в такие моменты могло быть, что угодно, но он мог попросту не говорить. Частенько он приезжал ко мне в детстве болеющим, так может он и не болел, может приступы были? Не знаю, сейчас это уже не так важно. Про шрам на боку я тоже узнал. Виновник, конечно же, отец. Я узнал это тогда, когда его осматривали врачи. Рана была зашита неправильно, поэтому им было важно, откуда это ранение. Отец, как оказалось, просто-напросто попытался вспороть Рейху живот, когда тот его довёл. Это было, когда ему только-только стукнуло пятнадцать — через год ГИ уже был мёртв. К врачу он не пошёл. Зашивал сам. Я был в шоке, конечно. Когда там у него начались проблемы с головой… Как раз с этого момента, кажется. Как он мог так себя зашивать, я не представляю. Когда же случилось чудо — он наконец лёг лечить голову — его жизнь стала собранием новых болезней и множества несчастий. Вот так, всегда блистал непоколебимым здоровьем до этого, даже по снегам с голой жопой бегал, а тогда стал буквально увядать на глазах. Сколько он проглотил лекарств! Всё просил отправить сыну письмо, причём с самого того момента, как в стране моей оказался. Я отказывал долго — раз не можешь даже достойно попрощаться с родным человеком, значит он тебе вообще не нужен. Он пытался манипулировать — рыдал, истерил, резал вены. Последнего я вообще не ожидал, думал, что он никогда не решится на такое, потому что боится. Видимо, я никогда не найду его страхов. Я приходил к нему в больницу каждый день, следил за состоянием и ждал. Ждал скорой остановки сердца. Сначала он делал вид, что ему плевать на то, что я чуть ли не ночую в больнице, а потом я стал замечать его искреннюю радость. Вернее… Это выглядело, как настоящая радость, но я уверен, что это не так. Я верил, что он плохо чувствует себя, но каждая его эмоция меня крайне смущала. Всё это время он был в сознании, да и вообще спал крайне мало — часа два, не более. Он как-то похудел, да, ещё сильнее. Вскоре меня испугало то, что, скорее всего, это будет его последний месяц. Испугался не за него, за Германию. Разрешил. Дал лист бумаги и, облокотившись на тумбу, стал смотреть, как он резво что-то чиркает на немецком. Когда я попытался прочесть его писанину, он впервые за время прибывания тут, поранил меня. Укусил за руку. Насквозь. Шанс к скорой смерти у него возрос раза в два — теперь вместе с неизвестного откуда взявшимся истощением возникло и неизвестно откуда взявшееся сотрясение мозга. Письмо я, так или иначе, отправил, правда так и не узнал, что там было написано. Когда Германия говорил в письме, что его отец страдал паранойей, и в первую очередь его беспокоило то, что кто-то прочтёт письма, я не ожидал, что это выражается настолько яростно. И… Ну, конечно. Сразу после того, как письмо дошло до Германии, истощение сошло на нет: послушно ел всё, что предлагалось, кроме мяса, спал совершенно спокойно и долго. Что только этот гадёныш не сделает ради того, чтобы добиться своего. Да, он прекратил питаться и спать, чтобы просто я снова потакал его желаниям. Вскоре выяснилось, что он даже таблетки с противопоказаниями таскал, чтобы усилить своё состояние. Вот чёрт! И ведь успевал вставать с кровати, пока меня не было, а меня не было крайне редко. Хренов манипулятор… Уже через месяц был, как новенький. Как на собаке всё заживает. И вот пошли будни в дурке. Несмотря на то, как агрессивно он себя вёл в месте заключения, в психушке, как бы это не было странно, не произошло ни одного убийства. Вернее, ни одного убийства, совершённых этим ублюдком. Но была одна странная ситуация, связанная со смертями, которая до сих пор мне не даёт спать. Когда Рейха наконец приняли в психиатрическую больницу, сразу стало понятно, что половину из рациона он есть не будет. И если с кашей всё было понятно, то вот вопрос, почему он не ест тот небольшой кусочек мяса, что давали по хорошим дням, оставался открытым. Никто его не заставлял в принципе — сэкономят больше. Но вот однажды в какой-то момент мой враг стал менее придирчив — мясо успешно исчезало с тарелки, да ещё и за завидное время. Что странно, перед тем, как есть, он это мясо нюхал. Я же, когда попадал именно в это время, просто крутил у виска. Но, тем не менее, я уже успел выдохнуть со спокойствием, мол, на одну проблему меньше. А через неделю разузналось страшное: один из врачей из-за нахлынувших проблем с голодом в стране занялся каннибализмом. А врач ответственный был, из больницы не выходил практически, и, конечно же, мясо сохранял в психушке, иными словами, прятал в подвале. Кто-то это мясо однажды нашёл и, подумав, что оно прилагается для психов — всё-таки кусок небольшой — притащил на кухню. Так оно и попало в тарелки пациентов. Мясо это ещё три недели находили и подавали в столовой, а потом главврач вдруг понял, что мясо не поставляется уже давно в больницу, но пациенты ведь питаются им. Была вызвана милиция. Пошло расследование. Установили, что мясо человеческое. Врач тот сам сознался во всём, с ним быстро разобрались и всё стало, как прежде. Почти… Чтобы не поднимать кипишь, про эту историю никому не рассказывали. Соответственно, психи не знали ни о чём. Мясо продолжили подавать, но враг мой больше его не ел… как и несколько установленных каннибалов в психушке. Я, конечно, могу и дальше думать, что всё это совпадение, но как-то плохо верится. Хорошо, что эти мысли не пришли мне во время ужина. Было очень сложно не врезать себе за то, что опять ушёл в воспоминания об этом мудаке. К моей радости за дверью донёсся голос Украины, который отвлёк меня. Она пожелала мне хороших снов. Я пожелал ей того же в ответ. Перед глазами встала старшая дочь: исхудавшее, после голодных лет, и так и не вернувшиеся в прежний вид, лицо, длинные белокурые тонкие волосы, серо-голубые глаза, прямо как у меня. Совсем уже девушка! И красивая, и женственная… Она и раньше была красивая, но теперь я стал замечать, что она стала больше за собой ухаживать, да и вообще любить себя. На Россию она стала обращать меньше внимания. Например, ещё до войны, когда когда Россия выпаливал что-то вроде «Ты страшная», девчушка моя обижалась и заливалась слезами. А теперь? Пожалуйста — «Не страшнее тебя!». Хах… Интересно, почему так? Да ладно… Знаю ведь, почему. Украина, когда остаётся со мной наедине, частенько упоминает Германию. Не говорит о нём напрямую, но всё равно в эти моменты я вижу её глаза, слышу эту нежность в голосе, просто чувствую. Всё это, конечно, хорошо, но не припоминаю, чтобы Германия хоть раз спросил бы о моей дочери в одном из немногих писем. Он, если и пишет про женский пол, то только про Францию, а ещё про Японию. Кстати, о ней… Сразу после того, как кончилась война, первого августа Германия прислал мне письмо, в котором слёзно умолял меня пригласить японку на переговоры — обсудить все разногласия, рассказать уже правду об отце. Больше всего меня смутила просьба задержать её у себя подольше, хотя бы на неделю, и не рассказывать об этом никому, даже Великобритании. Я не имел понятия, что делаю, но уже через два часа отправлял письмо в страну восходящего солнца. Всё прошло, как по маслу. Девушка прибыла через два дня и, несмотря на то, что выглядела хуже мертвеца, проявляла энтузиазм в общении. У меня получилось удержать её на довольно долгое время. Всё это время я довольно наблюдал за тем, как японка медленно, но верно оживала: игралась с Беларусью, общалась с Украиной и даже с Казахстаном. Ей это было необходимо. Мы обсудили все возможные дела. А шестого августа пришло ужасное известие — на один из городов страны Японии сбросили бомбу. Через три дня сбросили вторую, но уже на другой город. Девушка не находила себе места. Я сочувствовал ей. Не знаю, что на США нашло и почему он решил мстить именно Японии, а не её отцу я тоже не понимал. До сих пор думаю о том, что было бы, если бы я отказался от просьбы Германии. Мальчик явно знал, о чём просил. После того случая США ещё долго злобно косился на меня на собраниях. А потом всё вообще перешло в отношения — вражда. Девушка была в отчаянии. С трудом уговорил её не вешаться. Я не мог быть уверенным, что она не сделает этого уже дома. Мне пришлось её отпустить лишь на следующий день. Хорошо, что она прибыла в свою страну не тогда, когда сбрасывалась вторая бомба. Долго её ещё будут во всём обвинять. Жалко девчушку. Жалко и Германию, мир теперь будет считать его мерзавцем и подлецом и мало кто решит усомниться в этом. Будут обвинять его в грехах отца — неимоверное моральное давление. На немецкий народ легло пятно… Позорное пятно… Ещё понять не могу: чего этот подонок приезжал тогда, за день до нападения? Совесть замучила, поэтому решил в последний раз меня навестить? Проверял, не подозреваю ли я чего? Вообще его не понимаю. Год назад я вот опомнился, решил спросить, не встречался ли кто с ним лично. Простой интерес привёл меня в ужас. Сначала всё было хорошо, но потом мы дошли до моей старшей дочки. По рассказу, она попала в концлагерь, потом замолчала и не говорила ничего. Затем она подняла на меня мокрые глаза и попросила поговорить об этом наедине. Я понял в чём дело и без слов. Мы остались одни и она поведала мне свою страшнейшую историю. Но ужасы на этом не закончились. Уже через два часа ко мне подошёл Казахстан и тоже попросил поговорить наедине. Как оказалось, он соврал. Он не ходил всю неделю чистить картошку, после того, как его подвергли пыткам. Он ходил к этой твари домой. Когда я спросил зачем он ходил туда, он замолчал, как и дочка, после чего просто встал и ушёл. Так я и не узнал, что там происходило, но очень боюсь, что сын мой разделяет ту же судьбу, как и у дочки. Честно говоря, не верю. Я видел, на что способен главный фюрер, но в роли педофила представить его не могу. В моём случае очень глупо не верить в подобное, особенно после таких предательств, но ведь Казахстан не говорил, что там происходило. Возможно над ним издевались — вот в это я готов поверить. Чем больше я пытался понять — зачем? И почему Казахстан скрывает от меня что-то? — тем сильнее мне хотелось открыть эту тайну. А спустя два дня, после этого разговора мой сын ошарашил меня очень страшным вопросом. Ведь раньше он не задавал его, а сейчас… «Скажи, ты мой отец? Я ведь не приёмный?» — спросил он. Ну что же я мог ответить? Конечно же, успокоил его, обнял, сказал, что он только мой сынок, больше ничей. А у самого слёзы на глаза наворачиваются. Этот мудак посмел что-то вякнуть моему сыночку об этом, посмел расстроить его, затушить радостный свет в глазах. Я-то думаю, почему мой такой грустный ходит, а это вон что, оказывается. И он назвал меня отцом, как до этого он меня никогда не называл. Но это был не ответ на вопрос. Что же, Рейх целую неделю просто вдалбливал Казахстану, что он приёмный? Глупость какая-то. Ну ничего-ничего… Сейчас ведь всё хорошо. Сейчас всё замечательно. *** Одним прямым попаданием я отправил своего врага на пол. На этом всё закончилось. Я спокойно подхватил мой старый рабочий портфель и шагнул навстречу черноволосому. Он все еще пытался подняться. Пусть не смеет больше вякать на моих детей. Пусть только повторит эти слова — повторю процедуру удушья, как месяц назад. И не жалко. Мне уже давно его не жалко. Уверен, не такого отношения он ждал от меня, но как я уже говорил, все нежности были лишь для моего спокойствия, никакой искренности. Хотя, мне кажется он давно это понял. Понял, что я не прощу. Его крайне сложно простить за его поступки, а после того, как я узнал настоящую причину… Вообще невозможно. Спасибо Германии. Не могу утверждать, что и это он понял, но… Слишком уж он мало жалуется. Предполагаю, что он знает, что знаю я. Что ж… Его страх того, что я узнаю оправдан, я бы тоже себя испугался. Ну и правильно! Хватит уже всей этой напускной гордости. Пусть заучит, что меня надо бояться, что мной управлять бесполезно, что я могу — да, могу — убить его. До сих пор не могу поверить, что всё было устроено ради того, чтобы просто… Просто что? Доказать, что просто можешь? Ну… Я поверил. Действительно, может. Если бы я узнал об этом раньше, то не позволил бы Великобритании забирать Германию. Мальчишка говорит, что всё у него там хорошо, но я не могу смириться с тем, что англичанин тоже виноват, пусть он и не хотел этого. Но всё же, я не могу в полной мере кого-либо обвинять, кроме самого Рейха. Головой нужно было думать, когда шёл на меня с попыткой показать всем, кто здесь главный. И мне плевать, что он собирался делать, после того, как докажет, пусть даже отпустил бы меня и семью — это того не стоит. Но я думаю, что я не мог ничего сделать с самого начала — всё было кончено уже с момента смерти ГИ. Уже тогда его разум повернул далеко налево и, если у него нет никаких ярко выраженных психических заболеваний, это не значит, что у него правильное восприятие мира. И я виноват. Он с самого начала понял, что творится у меня в стране и что на самом деле произошло с РИ, а тут уже пошли мыслительные процессы: «СССР убил своего близкого человека, потому что так было нужно, потому что так ему хотелось, так почему мне нельзя ради своих целей его предать? Я же потом отпущу его. Он меня поймёт». Он ведь реально верил в то, что сможет всё объяснить, но потом понял, что он идиот. Хорошо, что понял, но вот только меняться ему поздно и он не поменяется. Никакие благодеяния не помогут укротить дурной нрав. Он просто сделает вывод, что он был прав. Этот урок не послужит ему в пользу: он останется таким же капризным и плаксою. Поэтому я не даю слабину, и пока держусь. Да и к тому же, с каких пор война — это самая, что ни на есть, верная месть за все обиды. И ничего он этим не добился. Да, его боятся теперь, но не уважают. — Я же просто спросил, как поживает Россия, я ничего… — я мигом подлетел к врагу и занёс кулак над его головой, он даже не прикрыл лицо руками. — Я знаю, что ты там имел в виду и что хотел, так что закрой рот и не навлекай на себя беду, — его лицо никак не поменялось, более того, приобрело ещё больше ехидства. Потом он попытался скрыть улыбку. Я понимаю, жить в изоляции не просто, сам так проживал некоторое время, но меня не смущают его проблемы с головой, он меня бесит и скрывать я этого более не собираюсь. К тому же, по какой-то причине, я не видел ещё ни одного раза, чтобы нацист рыдал. А зачем ему слёзы лить? Его не убьют, страной он больше не управляет, сын в безопасности. Зачем ему манипулировать? Интересно, а в детстве он тоже меня просто за нос водил с помощью слёз? На кафель брызнула струйка крови. Я разбил ему нос. Затем я приблизился к его лицу так близко, что успел заметить его немного испуганный взгляд и морщинку на переносице. — Ты знаешь, за что. Хватит уже строить из себя важного человека, ты всего лишь слабак и неудачник, — в этот момент меня ударили в плечо, а после его нога прилетела мне в живот. Не больно. Но я не позволю ему чувствовать себя таким смелым. Я злюсь, принимаюсь душить подонка. Душу сильно и целенаправленно, руки даже немеют. Но именно в тот момент, когда враг начинает терять сознание, перед глазами встаёт тот день, когда я чуть ли не убил его, но всё-таки оставил в живых. Меня в такие моменты будто голос какой-то одёргивает от жестоких действий и тогда я его отпускаю. Чувствую, как теряю человечность. И это ужасно, меня это пугает. А ещё страшно осознавать, что однажды этот голос меня не одёрнет. Особенно боязно представлять, что когда дело будет сделано, на меня будут смотреть. Не важно, как смотреть. Меня просто страшит то, что на меня будут глядеть люди, когда они войдут в помещение и увидят… что они увидят? Окровавленные ногти, пытающиеся в последний момент оторвать руки от своей шеи? Торжествующую улыбку на мёртвом лице, как бы говорящую: «Я же говорил, что мы с тобой одинаковые. Говорил, что ты такой же, как и я»? Или что-то похуже? А что если, после смерти он придёт за мной, чтобы отомстить? И отнюдь не мистику я имею в виду. Что если однажды история повторится, но уже с моим ребёнком и сыном подонка? Германия, конечно, умный парень, добрый, порядочный, но всё же, Рейх тоже жестокостью в детстве не отличался, а с возрастом начал звереть из-за проблем в стране и старых обид. Германия сейчас в таких же условиях: на немцев легло позорное пятно и теперь их не будут во что либо ставить, как и в начале правления Рейха. Я уже представляю, что мальцу уготовлено, сколько будет людей, кто захочет поквитаться, кто захочет его как-либо унизить. И что потом? Не знаю, но, опираясь на судьбу своего бывшего друга, могу предположить, что слова «Неугодных убирают» снова станут актуальными в немецкой стране. Я, конечно, ни на что не намекаю… Но…

***

Автор: Да, возможно я не ответила на какие-то вопросы, возможно прибавила новые, но я считаю, что это хороший конец. Я специально сделала так, чтобы причины для войны выглядели ну уж очень абсурдно. И вообще, а кто может сказать, что всё так и было? Кто может сказать, что это достоверная информация? Да, Германия прочёл письма с причинами, которые на самом деле не являются вескими для войны. Но ведь всё могло быть и не так. Я, например, не считаю, что Третий Рейх написал в письмах правду, я не думаю, что он надёжный рассказчик, он ведь мог и продумать такой исход событий, сделать из себя психопата, для того, чтобы его сын потом забрал его. Думайте ребят, и когда-нибудь вы придёте к верному ответу, только вот об этом вы никак не сможете узнать, даже если догадаетесь, не смогу узнать и я. Третий Рейх и для меня, по правде говоря, стал таинственным персонажем, я и сама не знаю, чего он хочет на самом деле, я лишь предположила, и предлагаю это так и оставить. Иногда нужно просто пройти мимо. И я хочу вас поблагодарить за то, что были со мной всё это время. Я безумно счастлива и рада тому, что вы оценивали эту работу, писали отзывы, а некоторые даже помогали. Я готова и дальше писать на эту тему, только боюсь, что следующий фф будет последним по Countryhumans. Хочу идти дальше, у меня ведь тоже есть немало своих собственных вещей, с которыми я хочу поделиться, такими, как например «Мысли», которые вышли недавно. Это моя первая большая работа, которую я закончила. Теперь я желаю закончить ещё одну такую. Правда, её сначала нужно начать, но… Я не знаю, когда начну, сейчас всё так сложно. Но, думаю мы справимся. Кому-то нужно что-то высказать? Бета: Да… Автор: Но тебе никто не даст. Ха! Так вот… Ладно, шучу. Несмотря на разногласия, я очень благодарна и своей Бете, она очень хорошо поработала и всё, что я говорила о том, что она бездельничала — это шутки. И, ребят, не пишите больше о том, чтобы мы побыстрее помирились. Мне жаль об этом говорить, но нашего воссоединения не произойдёт. Никогда. Это наши личные проблемы, мы не станем о них рассказывать, просто больше на моих работах вы никогда не увидите значок Беты с ником JennaBear. Но я всё равно хочу сказать огромное спасибо ей, ведь даже после ссоры она не бросила меня и продолжила редактировать мой текст, продолжила приносить какие-то свои хорошие идеи, немало из них попало в этот фанфик. Без неё эта работа не стала бы такой, какой вы её знаете. Этот фф — это не только моё создание, это усердная работа целых трёх людей. Каждый из нас сталкивался с различными сложностями: учёба, личная жизнь, коронавирус, мать его! Бывало и так, что мы не спали ночами, мы общались в скайпе два дня подряд просто ради того, чтобы решить, как поступить в следующей части. Выглядит так, будто я книгу написала шедевральную. Ха-ха! Нет, конечно, нет. Просто для меня это больше, чем просто фанфик. Для меня это достижение, которое помогло мне набраться опыта, увидеть реакции людей на мои попытки что-то создать — всё это мне поможет в дальнейшем, когда я буду писать что-то серьёзное, что-то, что я решусь опубликовать не на книгу фанфиков, а где-нибудь в серьёзном месте. А ещё у меня новость — я стала левшой.)) Опять я обращаю на себя всё внимание. Ну давайте, мои ребятушки, рвите танцпол! Бета: Мне было очень приятно работать с Викой. Жалко, что на этом наши дороги идут в разные стороны, но так нужно. Так будет правильно. Сейчас мне очень хочется взять и врезать этой тупой дуре по лицу. В хорошем смысле. Буду рада поработать ещё с кем-то, так что пишите мне, предлагайте стать Бетой. Это невероятные эмоции — разделять радость с автором. Я, конечно, не рада нифига. Мне грустно. Один Альфред, судя по всему, чувствует себя нейтрально. Соавтор: Ну, я просто знаю, что над следующим фанфиком Вика будет работать со мной. Бета: Воу. Ну. Желаю вам удачи, буду читать вас, писать вам отзывы. Ну, прощайте, дорогие читатели. Не болейте, любите жизнь… Автор: Не то, что Альфред. Бета: Да. Так вот… Соавтор: Нет!!! Автор и Бета: ??? Соавтор: Теперь я жизнелюбивый. Мне тоже есть, чем похвастаться. Пока я писал с вами последнюю часть про приключения стран-людей, у меня произошло кое-что уму непостижимое. На днях ко мне подошла моя Маришка и сообщила, что, оказывается, у меня есть одно достижение. Я очень рад этому достижению. Извините, этой достижению. Это будет девочка. Автор: Was? *визжит* Бета: *рыдает от счастья* Соавтор: *умирает от переизбытка радости* Автор: Ав… Ждите новых работ, печеньки мои…