how far this road goes

«Он любил бродить по полям, заросшим диким овсом и васильками, и облака занимали его, пожалуй, не менее дел житейских.» В. Гюго «Отверженные».

      Он, казалось, просыпался за несколько часов до рассвета, но на самом деле никогда не спал. Солнечные лучи путались в золотых волосах и пронизывали кожу, бледную, будто бы самый тонкий фарфор. Тонкие руки по утрам наливались силой, были способны сдвинуть горы и удержать на плечах небосклон, упирающийся в кромку моря, которое было везде вокруг: куда ни взгляни — всё волны, бьющиеся о бесконечный горизонт. Где-то там, укрытый тёмными толщами ледяной воды, молчал уже несколько десятков лет Йормунгард. Мировому змею и дела не было до простых смертных, и только Тора он ждал, каждый раз готовый к схватке ещё более яростной, чем прошлая.       Белые кроссовки лежали где-то на полке в прихожей и сверкали своими истёртыми подошвами, но Бальдра это абсолютно не волновало. Он подбирал котят на улице, даря им тепло своих рук, носил огромные светлые пальто, которые, впрочем, всегда удивительно хорошо сидели на его плечах, и пил горячий зелёный чай. Тюр говорил, что от него пахнет цветами, даже теми, какие никогда не росли в Исландии, и от этого губы сами растягивались в улыбку.       Его бог войны перебирал пальцами здоровой руки золотые пряди и пел, носом касаясь тонкой шеи, учил кататься на велосипеде и затягивал шарф потуже. Его бог войны искал прощения своим поступкам и находил в чужих натруженных ладонях, казавшихся от чего-то до безобразия хрупкими, в чужих светлых глазах, вздымающейся груди и аккуратных чертах лица, которые будто бы приласкало солнце.       Бальдр не ходил в церкви, но каждый вечер поднимал глаза к небу, вспоминая про отца. Некоторые предпочли бы никогда не встречать Одина, но он всегда был любимым его сыном. Иногда всеотец являлся в лицах прохожих, и один его глаз смотрел дальше, чем два когда-либо. Взгляд осуждал, но не просил вернуться в Асгард. Он бы и не смог.       Тюр целовал его в широкие плечи, прижимал к себе так нежно, и его любовь была больше закованного в цепи Фенрира, больше чувства вины, тяжёлым камнем покоящегося на вечно расправленных плечах, будто бы на них одних держался небосвод. И его хотелось целовать в ответ, хотелось вымолить для него покой. Но даже Один не смог бы настолько щедро их одарить.       Бальдр любил выпечку и с детской непосредственностью слизывал с пальцев сахар и корицу вместо того, чтобы помыть их, смотрел фильмы про животных и игнорировал футбольные передачи, несмотря на то, как любил их его бог войны, играл на гитаре и знал десятки, если не сотни, детских песенок, казавшихся совершенно идиотскими, но неизменно вызывавших улыбку и заставляющих слёзы наворачиваться на глаза. Он целовался медленно и спокойно, будто бы где-то внутри него был разлит океан, неизменно тихий и величественный.       Они уже и не помнили толком, когда появились на свет, но знали (и знание это было вечно), что одному без второго невозможно, что плечо к плечу, а сердце к сердцу. Столько в них было разного, что невозможно было не притянуться, подобно разным полюсам магнитов; столько одинакового, что они неизменно тонули друг в друге, не в силах выдержать один другого над собой.       От Тюра постоянно пахло табачным дымом и усталостью, но стоило ему только переступить порог дома, и Бальдр снова был здесь и дарил ему свою любовь, не прося ничего взамен, носом касался шеи и позволял чужой ладони путать золотистые волосы, по красоте с которыми могли сравниться разве что те, которыми обладала Сиф. Но не женская красота и любовь были ему нужны, и потому он плавился под прикосновениями чужих мозолистых пальцев, тыкался, словно слепой котёнок в чужую макушку в поисках успокоения и тепла. Найти их там, как и во всём, что принадлежало любимому не составляло труда.       И всеотец появлялся в лицах прохожих и смотрел осуждающе. Но никогда не просил вернуться в Асгард. Потому что один его глаз видел больше, чем два когда-либо.