***
В сгущающихся сумерках ритмично, беспрерывно и успокаивающе раздавался отрывистый писк аппарата жизнеобеспечения, равномерно вздымалась наполнявшаяся кислородом грудь, по трубкам с тихим шипением циркулировали потоки вдыхаемого и выдыхаемого воздуха, кардиограмма бесперебойно рисовала на мониторе причудливые углы и линии, понятные лишь врачам и медсестрам, что время от времени наведывались в палату, проверяя, все ли в порядке. Слабо сжимая двумя руками хрупкое, побледневшее от обездвиженности крохотное запястье, Чонгук, обмякнув, сидел на подставленном к кровати железном стуле, безнадежно уткнувшись лицом в край накрахмаленного матраса. Его пальцы то и дело дергались, случайно задевая глубоко засаженный в вену катетер, он морщился, хмурился, иногда еле слышно скулил, словно чего-то страшась. Проходившие мимо медсестры лишь осторожно заглядывали в дверную щелку палаты, а, удостоверившись, что проблем нет, поспешно удалялись к следующим пациентам, не решаясь нарушать их покой. Чонгук спал, и Чимин тоже. Уже несколько недель он не выходил из комы, повиснув на грани жизни и смерти, каждодневно боролся за свою судьбу, за то, чтобы вновь увидеть солнце, за то, чтобы вновь увидеть его отражение в глазах Чонгука. Сначала врачи утверждали, что это ненадолго, и вскоре после пережитого шока Чимин сумеет стабилизироваться, вернувшись к сознанию, но спустя неделю, а потом и две украдкой начали шептаться, что его состояние может ухудшиться, возможно, одаренному одной лишь надеждой Чонгуку придется прождать месяц, а то и год подле немой койки. Однако буквально на днях, когда Чонгук, измученный и изнуренный, отлучился всего на несколько минут, чтобы дойди до кофейного аппарата, у Чимина еле заметно шевельнулся палец, а с края крепко сомкнутого глаза скатилась одинокая, соленая капелька, тут же потерявшись в перине подушки. Никто этого, естественно, не узнал, но Чонгук не переставал терять надежду, что вскоре все наладится, он был уверен, что Чимин знает о его присутствии, более того, слышит и может ощущать непрестанные, внимательные, мягкие касания его рук то аккуратно поправляющих подушку, то полюбовно протирающих высохшее, исцарапанное, блеклое, но все так же горячо любимое глубоко умиротворенное лицо. В связи с последними событиями ему пришлось временно приостановить работу агентства, а после и вовсе подать в отставку, пойдя наперекор раздосадованному и разочарованному отцу, он передал власть в руки, по его мнению, куда более опытного и подкованного для данной работы Мин Юнги. Почти торжественно сообщив решительную новость ошарашенному другу по телефону, Чонгук тут же отключился, на долгие дни уйдя в небытие и раздражающее «абонент недоступен». На самом же деле все эти дни он проводил в больнице, хвостиком бегал за медсестрами и врачами, предлагал деньги, помощь, молил о точных и подробных прогнозах на будущее, но перед ним лишь виновато разводили руками. Никто не мог ручаться, выкарабкается Чимин или нет. Деньги и молитвы, к сожалению, не имели здесь никакой существенной силы, лишь вера в то, что чиминов организм достаточно силен, чтобы пережить обрушившуюся на него нагрузку. Чонгуку, также, предлагали поддержку психолога, и он даже пару раз сходил на сеансы, пусть и для галочки, удостовериться в собственной эмоциональной стабильности. Врач, так или иначе, не сумела открыть ему новые истины, Чонгук и так во всем прекрасно разбирался, не убивался горем и не корил себя в роковой оплошности, невнимательности к чиминовой ранимой, чувствительной натуре. Он прекрасно понимал, что не смог бы своими руками остановить несчастный случай без понесенных обоим увечий. Теперь же, оба усвоили урок. Как только Чимин очнется, ему придется отказаться от пагубной профессии, что, словно наркотик, выкачивала из него последние жизненные соки. Подобный стресс несовместим с его диагнозом. Чимину придется это понять. Конечно, это эмоционально подавит его, морально убив далеко не падением с крыши, но теперь Чонгук будет рядом, он поддержит, впредь не отпустит чиминовой ломкой руки. Ведь он изменился, он обещает. Кроткое дуновение ветерка резво проскочило в щелку приоткрытого окна, пощекотало ноздри теплой летней ночью и всколыхнуло прядь непослушных волос на затылке. Чонгук крепко, но беспокойно спал, пустив тонкую струйку слюны на новые простыни. А равномерное, упорядоченное чиминово дыхание на миг сбилось, вздрогнув и прервавшись от потрясения, а после вновь продолжилось куда глубже и волнительнее, участился пульс, пустился в пляс неугомонный аппарат кардиограммы. Чимин несмело разомкнул слипшиеся веки, помутившимся зрением оглядев окружавшую его безжизненную атмосферу. Онемевшее тело не слушалось, не двигались ни ноги, ни руки, он мог вяло пошевелить лишь пальцами рук, что в теплых объятиях сжимал тревожно сопевший Чонгук. Но, почувствовав мимолетные движения, он тут же проснулся и, встретившись еще сонным взглядом с перепуганными, широко распахнутыми глазами Чимина, тотчас до упора вжал кнопку вызова медсестры. ...Спустя ряд долгих и утомительных процедур и анализов на блекло-рыжем рассвете перед двумя осунувшимися, выжатыми лимоном страдальцами возник нерасторопно поправляющий оправу проволочных очков доктор. Он тягостно медлил с вердиктом, не спеша откашливался и нудно кряхтел себе в кулак, прежде чем, наконец, огласить то, чего и Чимин, и Чонгук так боялись. - Мистер Пак, - начал он, слегка укоризненно глянув на Чимина из-под оправы, - ну и задали же Вы нам задачку. – Он невесело усмехнулся, принявшись перелистывать увесистую стопку записей, чиминову историю болезни. – Как Вы уже поняли, реабилитация займет много времени. Вам придется заново учиться двигаться, после же самостоятельно сидеть, держать голову, питаться, в точности как новорожденному и мы, и мистер Чон, естественно, Вам в этом поможем. Однако, - тут он на секунду запнулся, будто раздумывая, стоит ли посвящать больного в столь откровенные подробности, но чуть погодя продолжил, - пусть с Вашим моральным здоровьем постепенно все точно наладится, если будете послушно избегать стресса и соблюдать все рекомендации врачей, то с физическим... Видите ли, тут такая проблема, при падении Вы получили очень много серьезных травм, помимо обыкновенных переломов и сотрясения мозга, у Вас поврежден спинной мозг, весьма сильно и без шанса на восстановление, отчего вся Ваша нижняя часть тела атрофирована. Даже когда кости срастутся, Вы больше никогда не сможете ходить, Чимин, мне очень жаль. Это был удар, как не иронично, ниже пояса. Чимин впал в ступор, оцепенев, не мог более слушать дальше. Врач пытался тут же смягчить фатальную новость, приободрить ничего на данный момент не значащими дежурными фразами, которые долетали до ушей Чимина издалека, эхом теряясь в глубинах сознания. «Хорошие новости заключаются в том, что Вы вообще остались в живых». Но Чимин не мог смириться. «Еще бы чуть-чуть, и я бы уже не смог стоять здесь, перед Вами, поймите». Нет, нет... Обездвижен, прикован к инвалидной коляске, до конца жизни... Навсегда... «Таких случаев один на миллион!» Нет. Нет! НЕТ! Лучше бы он умер! Больше не в силах сдерживаться, Чимин впал в истерику. Долгую, тревожную и изнурительную. Врачам пришлось вколоть ему успокоительное, пока Чонгук, не менее потрясенный, не отходил ни на секунду, все продолжая, как на автомате, гладить чиминовы живые, теплые, ласковые ладони. Когда таблетки подействовали, и Чимин, наконец, заснул, Чонгук тоже заплакал, только беззвучно, скорбно и незаметно. Он вымочил в слезах все брюки, умыл лицо и очистил душу, словно заново переродившись, вновь твердо решил, нет, поклялся ни за что больше не оставлять Чимина одного. ...Тяжелые и хмурые дни наполнили последующую жизнь Чимина, ежедневные легчайшие упражнения для здорового человека выматывали его так, будто пять часов каторжных тренировок в спортзале. Угнетало и томительное заточение в санитарных стенах больницы. Его не выпускали никуда дальше комнаты отдыха, где он мог в компании таких же несчастных понуро проглядеть невидящим взглядом скучные, опостылевшие шоу и сопливые мелодрамы. Чимин до невозможности скучал по той яркой, огненной жизни, к которой больше никогда не сможет вернуться, давился порциями прописанных таблеток на завтрак, обед и ужин, заедая после пресной, безвкусной едой без намека на остроту или пряность, по которым так изголодался. Он много плакал, пока никто не видел, омывая слезами все свое пусть и бедственное, зато фееричное, теперь казавшееся сказочным прошлое. В остальное же время Чимин рисовал, в основном небольшие наброски и скетчи, иногда раскрашивал бумагу в красочные цвета заката, что был доступен ему лишь из запятнанных окон угнетающей больницы. В один из таких же безликих, однотипных дней, когда Чимин по привычке сидел около приоткрытого окна, глубоко вдыхая жаркий августовский воздух, и под трели беззаботных птиц выводил на бумаге плавными линиями кроны зеленовласых деревьев, в палату влетел радостный Чонгук. Он громогласно сообщил, что Чимину разрешили его первую прогулку в сад. Тогда Чимин вновь расплакался, но уже от счастья, ведь это была его новая маленькая победа. Нет, не так. Их маленькая победа. На свежем воздухе он за все затворническое время, проведенное в голых стенах больницы, наконец, смог расслабиться. Увидев солнце не сквозь замызганные толстые стекла, ощутив на коже его тепло и нежное лучистое покалывание, Чимин блаженно сощурился. Пока Чонгук, вихляя по садовым тропинкам, безмятежно вез его мимо фруктовых деревьев: яблони, вишни, груши – Чимин не мог перестать радоваться и удивляться красоте природы, которой раньше вовсе не замечал, будучи погруженным в сладострастия шоу-бизнеса. Теперь же он, будто прозрев, обращал внимание на каждое растение, цветок, пролетавшее мимо насекомое и, словно маленький ребенок, с неподдельным любопытством интересовался у Чонгука: а как называется? А тот лишь снисходительно улыбался и послушно отвечал на все вопросы, периодически останавливаясь, чтобы заботливо подправить сползающее с чиминовых колен шерстяное одеяло. - Чонгук... – мечтательно прошелестел Чимин, когда они остановились около уже отцветшего дерева сакуры, и Чонгук присел рядом на скамейку, чтобы немного отдохнуть и утолить разыгравшуюся от жары жажду. – Когда меня выпишут, давай уедем? Куда-нибудь далеко, загород, чтобы о нас никто не вспоминал, а? Где нас никто не найдет. Чонгук? Пожалуйста... Отпив немного воды и сбрызнув вспотевшую шею прохладными каплями, Чонгук незамедлительно согласился, ведь он тоже давно думал об этом. Городская суета слишком томительна, она бушует, прессует, давит... А если ты недостаточно силен, чтобы выстоять супротив, разрушает все твои мечты, заживо пожирает еще не дожитую жизнь. - Конечно, уедем. Нам давно пора отдохнуть, как думаешь? Может быть, где-нибудь в традиционной деревушке мы сможем найти ту новую жизнь, отвязавшись от старого, уже порядком измотавшего существования. - Да, пожалуй, - кротко поддакнул Чимин, но его губы вдруг дрогнули, опасливо искривившись внезапным сомнением. – Но, Чонгук, ты же... Я же теперь для тебя обуза, по сути, никто. Ты уверен?.. В ответ Чонгук лишь по-доброму, ласково улыбнулся, подойдя вплотную и присев рядом с коляской на корточки, взял чиминовы руки в свои. - Ты – для меня больше, чем целый мир, Чимин, - твердо произнес он, доверительно посмотрев в печальные глаза напротив. – Благодаря тебе я смог ожить, обрести мечту и любовь, а, главное, человека, которым я безумно дорожу и никогда больше не брошу, слышишь? Я люблю тебя, Пак Чимин, и буду любить, каким бы ты ни был. - Даже если я калека? – трогательно всхлипнув, пролепетал Чимин, не в силах отвести взгляда от глаз Чонгука – в них он видел свое солнце, свой мир и свою любовь. - Даже если так.***
Международная суета, иностранные людские толпы, одинокие мечтательные странники. Горькие слезы семейного расставания, возбужденный говор грядущего путешествия, измученные командировкой то ли пьяные, то ли сонные клерки. Ни на миг непрекращающийся поток шума электронных объявлений по динамикам. Никогда не спящий аэропорт Инчон в 7:30 утра переживал очередной наплыв счастливых туристов и спешащих покинуть страну местных. Юнги искренне любил это место, потому что оно всегда сулило перемены, новый опыт и впечатления. Работа модели подразумевала частые поездки по различным странам мира, столицам высокой моды и не только, но сегодня он оказался здесь без привычного посадочного талона, да и без пары тяжеленных чемоданов с доброй половиной гардероба внутри. В этот раз Юнги был несчастным провожающим с пустыми руками и горой проблем за плечами. Однако провожающим без ведома, отчего пришлось в спешке перебегать из терминала в терминал, в надежде, наконец, найти табло с нужным ему рейсом. До вылета оставалось всего ничего, и Юнги уже начал терять надежду, но в последний момент приметил спешащую к паспортному контролю тонкую, изящную фигурку в черном берете и прозрачных очках авиаторах. Не помня себя, Юнги сорвался с места. - Тэхен! Подожди! – он из последних сил окликнул растерянного дизайнера, безуспешно роющегося в широких карманах брюк в поисках паспорта. До вылета оставалось всего-то двадцать минут, гейт уже открылся. - А? – все-таки различив среди общей массы разговоров собственное имя, Тэхен озадачено обернулся. – Юнги? Ты что здесь делаешь? Изрядно запыхавшись, Юнги вихрем налетел на совершенно обескураженного Тэхена, чуть не сбив его с ног. Из глубокого кармана на пол звучно шлепнулся искомый паспорт с билетом на самолет, на котором черными печатными значилось: Сеул-Париж. В один конец. - Почему ты даже не попрощался? – в глазах Юнги – жалкая попытка саркастичной усмешки, а на деле – боль тоскливого отчаяния. – Совсем зазнался, никакого уважения к начальству. - Мистер Мин, прошу, отпустите меня, - в голосе Тэхена – решительная сталь легкого раздражения, а на деле – глубокие душевные терзания. По правде говоря, он не хотел уезжать, его нещадно тянуло остаться, продолжить работать теперь уже под покровительством истинно знающего дело Юнги, а не пылкого, переменчивого мистера Чона. Но Тэхен знал, что должен, иначе они никогда не сумеют выбраться из затянувшего омута смешанных чувств и недомолвок. Оттого он холодно добавил: - Я сообщил о своем отлете ровно за месяц, как и положено. Как только получил предложение. И Юнги пришлось отступить. - Понимаю. Так будет лучше, да? - отойдя на шаг, он повержено усмехнулся, по швам опустились руки. – Надеюсь, ты обретешь успех на новой работе. Наверняка, выучишь французский. Как говорится, c’est la vie. Такова жизнь, Тэхен-а... - Да, наверное... – смущенно потупив взгляд, Тэхен запоздало подобрал с пола паспорт. – Спасибо, мистер... То есть Юнги. Спасибо, Юнги... Былая решимость вдруг испарилась, он боялся смотреть во влажно блестящие глаза неумолимо удерживающего от новых свершений человека, к которому совершенно случайно, поневоле сумел привязаться. Но, к сожалению, у их путей изначально не было шанса пересечься. Тэхен смотрел вдаль, Юнги же – ввысь. Только-только оперившийся, Тэхен жаждал славы и продвижения, когда уже отпахавший свое Юнги – стабильности и спокойствия. Пусть они и дополняли друг друга с одной стороны, все еще противостояли с другой. Это был поединок насмерть – ради безоблачного будущего чем-то нужно было непременно пожертвовать. В данном случае: чувствами, гордостью и любовью. Так они и замерли, смотря куда-то мимо, через плечо, упуская последние драгоценные моменты на прощание. Начальник и подчиненный. Смутьян и бунтовщик. Так бывает, что попросту не суждено. И здесь ничего не попишешь. С намокших ресниц упало несколько капель, Юнги очнулся от забвения первым, зашмыгал носом, деловито прочистил горло, хотел было что-то сказать, но не нашел слов. В самый важный момент все красноречие куда-то улетучилось, остались лишь голые эмоции, что до тесноты сдавливали грудную клетку. Тяжко. По динамикам передали очередное дежурное объявление: рейс в Париж вылетает через десять минут, просьба всех пассажиров пройти к гейту. Тэхен вздрогнул – он может не успеть. И тут же мелькнувшая мысль: может, и к лучшему? Но расчетливый Юнги пресек душевное буйство, он уже давно смирился. Доверительно положив руку на плечо, грустно улыбнулся: - Тебе пора. Опоздаешь. И Тэхен, в нерешительности кусая губы, не смог ничего ответить. Скрывая за стеклами очков предательские слезы, он крепко, благодарно обнял настрадавшегося Юнги на прощание, ненароком смочив соленой сыростью загривок. На большее времени не осталось. Поспешно отстранившись, Тэхен ринулся в толпу, насильно продираясь сквозь крайне недовольную очередь в транзитную зону, где его должен был встретить готовый к отлету боинг и новая, ничем неомраченная, жизнь. - Bon voyage! – только и успел вслед крикнуть Юнги. А затем совсем тихо прошептал: - Je t’aime...