I. Печаль, которой не было.
—…Има.. сора кара тотемо кирей юкига футте имас, — пробормотал я спешно, проглатывая окончания слов на чужом языке вперемешку с сыплющимися на землю снежинками. Пасмурный день набирал обороты, высокие тополя царапали ветвями свинцовые небеса, и мы стояли с учителем посреди притихшего парка, когда перед глазами внезапно появилась фигура в синем пуховике и с шапкой медно-золотистых волос, утонувших в высоко замотанном шарфе. Появилась и тут же затихла в каком-то укромном месте внутри моей головы, выгоняя с насиженного места наспех с утра заученные кандзи и грамматику с привкусом горького сонного кофе. —..Красивый? — С сердитой ноткой в голосе переспросил учитель. — Где ты увидел красоту? Сколько мне ещё раз нужно повторить, что зима — пора смерти? Сынмин, чтобы повзрослеть и начать творить, тебе нужно полностью раскрыть своё сердце печали. — Печали, — покорно согласился я, с любопытством глядя вперёд. Синяя фигура неподвижно нахохлилась на скамье через полосу высаженных в ряд невысоких пушистых елей, зябко поджав под себя ноги. Вообще не знаю, что за финт подсознания дёрнул меня назвать снег красивым — очень красивым. Более того, зима всегда казалась мне выцветшей, больной и безжизненной порой, запорошенной пеплом смёрзшихся кристаллов. Действительно, единственное, что я ощущал декабрьскими вечерами, в сотый раз обклеивая простывшие от холода окна и надевая третий свитер под рубашку — это тоску. Сэнсэй всегда подогревал во мне это чувство, рассуждая об истоках печали как о неиссякаемом источнике вдохновения. Этот сухонький, слегка выживший из ума старичок, он всегда внушал мне капельку сожаления — но я любил его. Вкупе с семейными дрязгами и пустотой в душе, от которых я сбежал на маленький северный остров, его философия казалась мне более-менее надёжным убежищем от сурового мира. — Поверь, это умирание. А ты, как поэт, должен подчеркнуть последний вздох природы. Понимаешь меня? — Разумеется, сэнсэй, — киваю я, не пуская сомнительные истины дальше ушей. Однако никогда в жизни не сказал бы я ему в лицо, что он неправ. Потому что, по сути, это единственный человек, что принял мои детские почеркушки за талант. За разговором не сразу с огорчением заметил, что медной макушки волос уж не видать над мохнатыми верхушками елей. Что-то неудержимо выталкивает меня прочь из душного серого пальто, покрытого пеплом унылого тихого парка и вялых упражнений по японскому навстречу чему-то живому, раскрашенному яркими красками и способному вдохнуть жизнь в тлен. Наверное, это и есть та самая печаль, что я столь долго и бесплодно пытался сублимировать в некое подобие творчества. В эти короткие пару минут время замерло на месте, а потом день невозмутимо двинулся дальше — серым взлохмаченным хвостом метели, от которой я сбежал, укрывшись за дверями своей небольшой комнаты старого общежития на окраине города; затем сердито застучал комьями снега в скрипящее изолентой застывшее окно, заметив меня, понуро выглядывающего из-за шторы наружу. Тарелка супа давно заледенела на столе — бремя обыденности портит аппетит и ухудшает пищеварение, по телевизору как-то болтали об этом… А потом раздался стук в дверь, вновь прерывающий сонное течение дня. За ней с ноги на ногу переминается синий пуховик с высоко замотанным вокруг шеи шарфом, и чуть сиплым с мороза голосом предлагает мне расписаться в планшетке за небольшую посылку, что путается в длинных рукавах его куртки. Глупый закон притяжения, который я от нечего делать придумал однажды, начинает воплощаться в реальность. Незримая леска чьего-то случайного взгляда стягивает судьбы двух людей, сталкивая их вновь и вновь. Пуховик озадаченно шмыгает носом, щурясь в створку двери мимо меня, и тычет ручкой куда-то в живот. Совершенно очевидно это был мой взгляд. По логике печали мне следовало бы как следует разглядеть цвет его глаз, чтобы позже вспоминать о них в меланхоличных стихах; отпустить и долго смотреть вслед, отщёлкнув ножницами леску. Однако с самого первого пункта всё идёт прахом: его глаз не разглядеть в кромешной тьме коридора, сквозняк с грохотом захлопывает входную дверь, а я затем открываю её вновь.. приглашая незнакомца на чашку чая. Разумеется, он не отказывается. Бандероль со знакомым почерком на адресной строке незаметно отодвинута на край комода у стола. Разбавляю неловкое молчание пуховика тремя ложками сахара, плюхнутыми в кружку. — Мне без… — неожиданно тонко пискнул парень. — Что? — Да ничего, — уныло продолжил он, провожая глазами четвёртую партию сахара. — Ты не смотри, что я много кладу — всё равно не будет сладко. Кружка-то бездонная. — Как так? — Вытаращил глаза пуховик. — Сам увидишь. По логике печали мне бы не следовало показывать ему фокусы, но я ведь всё-таки был поэтом. Хоть и плохим, потому что с печалью у меня всё-таки никак не срасталось в нужном направлении. Но на этот раз сэнсэя не было рядом, чтобы вовремя хлопнуть меня рукой по затылку и уверить в том, что тот луч красоты, разлившийся живым теплом по моей комнате, был всего-навсего миражом. А потому я продолжал. Не знаю, сколько времени мы проболтали — за окном совсем стемнело, когда я закрыл за Донхёном дверь. Тот выпил не меньше литра чая, прежде чем понял мой «секрет», легко рассмеялся и нашарил ладонью дудочку горячего чайника, стоявшего на плитке под столом. Плохой ученик особо не запомнил ни выражения близоруко сощуренных глаз собеседника, ни той ниточки, из которой скрутился запутанный клубок разговора. Но об этом ли жалеть, когда впереди у нас целая вторая встреча. Та посылка из дома? На комоде осталась лежать нераспечатанная.II. Красота в тебе.
— Донхён, в чём смысл зимы? — Недовольно бурчу я, выволакивая ноги из снежных могил. День на катке, промозглый и ветреный, представляется мне не лучшим вариантом времяпровождения, однако впереди маячит пушистый синий помпон шапки в тон пуховику — вместо солнца. А я иду его свету вслед. — Как в чём? — От удивления парень сбавляет шаг и оборачивается ко мне. — Чтобы соскучиться по лету. — Ты такой наивный, совсем как маленький. — Но оно мне никогда не надоест, хоть бы длилось круглый год… — Хочу прибавить, что я же поэт, хотя нет. Какое-то странное ощущение, что я беру на себя чужую роль, не покидает уже несколько дней кряду. Горькая микстура из массы разрозненных идей — я больше не вижу в них себя. В них нет печали, есть ласка угасающего тепла. Непривычный нежный трепет наспех набросанных новых (за последний месяц) строчек на листах из-под покрытого пылью пресса — он смущает. Я знал, что математика поэзии складывается совсем не из грусти, но только сейчас, кажется, смогу доказать свою теорию скептичному учителю. Пушистые нитки помпона, помноженные на тёплый бок термоса, согревающий поясницу из-под ткани рюкзака; деревянная карусель у катка, расписанная упитанными круглыми котами с елейными жёлтыми глазищами, и уютный скрип лезвий коньков о нечищенную от снега площадку — всё говорит о тебе, Донхён. — Ты чего застыл? Пей, замёрзнешь. — Пуховик пихает меня в бок, удачно задевая дымящийся стакан и проливая чай на мои лыжные штаны. Те бугрятся колом на морозе, он неловко шутит, а я смотрю на пустой стаканчик и тщетно пытаюсь вспомнить самые бранные из японских выражений, что когда-либо знал. Но. Ловить себя на мысли, что зима не так уж и плоха, неловко семеня до остановки в дубеющих на холоде шароварах — всё равно что одержать очередную небольшую победу над собой. За спиной болтается пустая баклажка, вторя сердцу, прыгающему внутри как на батуте. Вверх-вниз. Две пары коньков в руках впереди шагающего Донхёна гулко звякают. Клац-клац. — Поторопись, — говорит он, и сердце в тон его смеющемуся голосу торжествующе устремляется ввысь. — Наш автобус уходит через пять минут. Парень оступается в снежной яме, в очередной раз оглядываясь на меня — и падает лицом в снег вслед моим ехидным смешкам. Уже в автобусе на пол будет равномерно капать то с моих оттаявших штанов, то с его разбитого носа. Кап-кап. Квиты.III. Муза.
Душная аудитория забита до отказа. Белым мелом на рыжей доске старательно выведена сегодняшняя тема лекции: «Зимняя спячка души». По серым лицам поэтов вскользь пробегаю глазами, в мыслях невольно проводя параллель с истуканчиками живописной старой деревушки в десяти километрах отсюда. Пожалуй, это действительно неплохое место, чтобы предаться полнейшему унынию. Тугая дверь улетает в обратном направлении, оставляя позади творческий союз кислых мин. Хочу увидеться с сэнсэем как-нибудь с глазу на глаз и рассказать ему обо всём, что произошло с тех пор, как я в этом же самом парке поймал на леску своего взгляда синий пуховик. В чистой тетради грязными чернилами лишь нолики-крестики...крестики-цветочки… Вчера я слышал удаляющийся звон его ключных брелков на лестничной площадке и думал, что было бы здорово, если хоть один из этих ключей подходил бы к моей комнате. Потом смутился, домывал две тарелки, скрипел половицами, залезал под стылое одеяло и в конце концов незаметно засыпал с мыслью о чём-то уютном. Родном. Кажется, за эту пару недель я вырос больше, чем за несколько лет, что пытался писать, и за последний год, проведённый в Японии и инфантильной печали — которой на самом деле не существовало. В распечатанной посылке от мамы оказался блокнот — и он мне сейчас очень кстати. Потому что на белые листы аккуратно ложатся галки первых строк покаянного письма от блудного сына. Какие-то ссоры, размолвки, глупости — они не стоят тех нервов и оборванных внутрисемейных уз. С внезапной лёгкостью осознаю то, чего раньше не замечал. Логика красоты или мудрости — а может быть, нет ни той, ни другой. Очевидно лишь одно, и это новый текст совсем не глупого лиричного стихотворения от ничуть не печального поэта на следующей странице.