Похороните рыцаря со сломанным гвоздём, Похороните деву, была что с ним вдвоём! Священника туда же в разорванном тряпье, Да и бродягу светлого с короной на челе! © Мила*
1
— Эта жертва будет принесена ради вас. Граждане, собравшиеся у храма, смотрели на него так, как личинки смотрят на погремушку или забавную копилку-мохомуху. Ведь он — лишь сосуд, лишь очертания плотной, но хрупкой формы, лишь инструмент; нечто лишенное сознания и созданное для народа. Полый сложил коготки на рукояти гвоздя и еле-еле заметно склонил голову: большей свободы движения он не мог себе позволить. Это казалось ему странным, но… что-то подсказывало обернуться — точно так же, как давным-давно, когда он на один только миг поворачивался к скопищу теней и сломанных масок в Бездне-помойке. Но на что, на что ему нужно оборачиваться, если позади совсем ничего не осталось? Если он прекрасно мог видеть своего отца-создателя: начальную, центральную и, быть может, конечную точку в своей жизни. Отец был бледный жук с рогами-короной, коего называли под стать — Бледным Королем. Его пустые — точно родственные — глазницы смотрели сквозь Полого и сквозь фантомные образы Грезящих. Скоро наступит вечный сон для них. Им повезло и во сне, и в том, что толпа смотрит на них с уважением, а не с жутким… любопытством. Эти взгляды вызывали странную реакцию: дыхание. Бездна стекала вниз из-под длинного плаща, извивалась под недоразвитыми крылышками, клокотала где-то под паршивым хитином — где-то в груди, медленно-плавно; бездна постепенно расширялась кверху, прежде чем сползти ненадолго на брюшко, а потом опять вверх, почти к плечам. Полому почему-то нравилось это странное чувство, вызываемое им же самим и намеренно. То есть, нравилось дышать. Ведь дышать — это когда что-то колышется на уровне рукояти гвоздя? Бездна не способна к жизни, но способна к имитации. Пустота шевелится, а маска слишком похожа на морду с настоящими глазами и рогами. Пустота даже растет, даже пытается дышать, сможет захрипеть от боли или вздрогнуть, когда шепот Грезящих растворится где-то меж каменными сводами и кончиками ветвистых рогов. Полый Рыцарь театрально сыграл свой последний выдох, подобный крику грозы в мокрой от ливня ночи. Все перед ним расплывалось синим, лиловым и розовым, все сливалось в кладбищенские тени — следы уже мертвых, но еще не упокоенных. Он последний раз видел сквозь медленно желтеющую пелену пустые глазницы-щели. Тяжелые цепи, движимые странной силой, как бы случайно и невзначай легли на тело — ему казалось, он куда-то поднимается, ведь он больше не чувствовал холодного пола. Боль звенела, врезаясь в предплечья. Реальности не стало.2
Как будто часть его жизни слетела куда-то в пропасть меж причудливых платформ и утонула в темной дымке. Он помнил, как все было, но чувствовал… выбоину? в разуме. И тело как не тело вовсе, ближе к осколку сна. К грезам. Где же Вы, Грезящие? Чувствую нечто, похожее на ваше присутствие, но сильнее во мне только ощущение брошенности. Как будто все вы обманули меня, исполнив при этом какое-то важное обещание. Как будто я обманут, потому что, пусть меня предупредили, но так не должно было быть. Полый знал, что станет жертвой и сосудом так же, как знал о печальной одинокой участи, о чередовании иллюзий с гранитно-черными сводами кокона. Его пугала новая способность — способность чувствовать так, как чувствуют простые смертные. Жутко было ощущать что-то острое в солнечном сплетении, что-то горячее в затылке и что-то влажное на холодной маске. Имело ли подобное место в его жизни до этого чудовищно неопределенного момента? Чтобы было вот так, как сейчас: он поднимается, чувствуя тяжесть в сгибах конечностей, он смотрит куда-то вдаль, подрагивая всем телом, он слышит какой-то живой, приятный запах, он тянется дальше, на странную парящую платформу, потому что ему что-то подсказывает продолжать путь. Он хотел чего-то и спрашивал не себя, но нечто абстрактное: как мне справиться с пугающим ощущением желания? Раньше я никогда не сказал бы, что я хочу чего-то. Это так странно. Я хочу чего-то. Я хочу домой. Хочу к отцу. Хочу, чтобы у меня был рот — тогда я мог бы попробовать что-нибудь. Хочу укутаться в этот плащ крепче, потому что тепла мне все еще недостаточно. Хочу увидеть чудовище, от которого мной спасли Халлоунест. Если это не чудовище, и я ошибся, то покажите мне чудовище, которое знало, что я смогу хотеть. Следующая платформа странно хрустнула, когда Полый уцепился за нее острием гвоздя — взгляд резануло холодным металлическим блеском. То, что оставалось за спиной, шумно и неизбежно рушилось, осыпалось в бурлящую тенями бесконечность. Обернуться заставляло не животное полуощущение: скорее уж, были желание оглянуться, искреннее любопытство и толика настоящего страха, а не встроенной осторожности «сохрани себя, ведь ты — единственное хранилище, уже сейчас готовое заключить в себе чуму». Он повернул голову, чтобы ничего нового или необычного не увидеть: разве что платформа за его спиной действительно разрушилась. Идти надо прямо, с королевской осанкой, ступать грациозно и от бедра, а клинок нужно держать за спиной, смотреть правильным будет вперед и самую малость вверх. Очень много условий, но слишком мало сил на исполнение. Полый оставил гвоздь вбитым в пласт земли и оперся об него спиной, как об стенку. Как в детстве на балконе — можно сидеть, обнимая коленки, и глядеть в пастельную даль. Даль, правда, не голубая, не изодранная ливнем и не втиснутая меж железных прутьев, но… похоже. На то, что уже ушло в прошлое — похоже. Дождя бы. Полый уткнулся в коленки, потому что смотреть дальше — это чувство такое, словно на брюшко изнутри налипает что-то тягучее, мерзкое, а под маской бездну немного сводит. Нет, не надо. Тепло со спины жаркое и жгучее, щиплющее. Что бы там ни было — не нужно оборачиваться, не нужно знать, не нужно показывать кипение пустоты в нутре. Или существо, находящееся прямо за ним, настолько великое, что вывести на эмоции и найти по шевелению души кого угодно — плевое дело? — Ты все еще думаешь о себе, как о «Полом», — шелестел незнакомый голос. — Но ты же больше не пустой. В тебе живу я. Больше-не-Полый не поднял взгляд, пусть и принял слова сущности — да, он уже, кажется, не может называть себя Полым. И что ответить теперь, если кто-то спросит у него нечто вроде: как тебя зовут? Не спросит, правда, никто, но все-таки… — «Сосуд» будет звучать не очень. Уточнять, что ты теперь запечатан — еще глупее и, к тому же, длинновато. Как насчет того, чтобы так и оставить тебя — Полым? Это может стать твоим именем. Именем. У него никогда не было самого обычного имени. Отец не назвал его никак, только слуги окликали изредка — не более, чем символ предрасположенности к Полым Рыцарям. Но теперь «Полый» — это имя? Потому что, если бы он умел писать, он писал бы это слово с большой буквы? Он, к сожалению, не умел ничего такого, но слышал где-то, что названия и имена — это когда первая буква большая. Имя. По-лый. Мое имя — По-лый. Да, меня так зовут — По-лый. Приятно познакомиться. Это так будет звучать? Так меня будут звать? Я же всегда был — Полый. Почему будут? Потому что раньше никто не звал? Звук тупой, как стук по деревянному ящику. Полый впервые за долгое время пытался говорить: шепот сбивался, смешивался с громким дыханием, слабо постукивал: «Полый-Полый-Полый». Он бормотал свое — отныне осознанное — имя в хитин собственного тела, и черная пустота внутри ласково шелестела. — Ты можешь верить мне, Полый. Жар приближался, обжигал плечи под начищенной голубой накидкой. Крылышки у божества пушистые, точно изрубленные на мягкие полоски-ленты, расщепленные на перышки. Приятно. Безумно приятно, когда кто-то называет тебя по имени, разговаривает с тобой, хочет к тебе прикоснуться — когда в тебе заинтересованы. Пустота на подобное реагирует чем-то, похожим на урчание, каким-то легким бурлением. Приятно-приятно-приятно. Встать и посмотреть? Прикоснуться в ответ? Пригреться в теплых объятиях? Я не могу верить. Он заставлял себя оставаться в прежнем положении. У меня есть долг. У сущности смех такой же звонкий, как резвые солнечные зайчики, отскакивавшие от зеркал и витражей, и такой же режущий слух, как смесь шепота Грезящих; такой же легкий, как эфирные крылья, способные поднять в воздух на пару мгновений. С этим смехом ассоциировалось все: дворец, отец с Грезящими, единственный подарок в виде: «запомни это заклинание, чтобы быть полноценным». Он ведь неполноценный — даже его крылышки есть жалкие, атрофированные зародыши чего-то величественного и прекрасного. — Лучезарность. Или Сияние. Как хочешь называй, — сущность явно его заманивала куда-то или на что-то. — Знаешь, у тебя так много мыслей. Интересных и очень глубоких для существа, которое всю жизнь проработало, точно трамвайчик, на строгом и сухом механизме: знаешь ли, ты и правда жил на инстинктах, механизмах и привычках. Тебе ведь даже смотреть вдаль было не приятно, а привычно, верно? Ты начал получать удовольствие только сейчас — от воспоминаний и от прекрасного пейзажа перед тобой. А потом тебя кольнуло, что прошлого не вернуть, да и стоит ли его вообще возвращать, — он присел рядом с ним подобно… старому другу? — Я знаю о тебе все. Но не бойся: я бы уже тебя уничтожил, если бы я только мог. Перышком по прохладной маске — нежно. Хотелось довериться большому, теплому и на вид безопасному Сиянию; потом же погрузиться бы в мысли далее, ведь он слишком многого просто не успевал додумать: слова опережали законченность жалких мыслей. — У тебя печальное прошлое, как и у твоих собратьев внизу. Ты их видел, даже оборачивался под их плач и крики, — мягкое крыло накрыло тяжелеющее тело со спины. — Это было тогда не чувство страха. Это… самая настоящая тяга к своим сородичам. Если бы тебе дали немного воли, ты бы стоял и долго-долго смотрел на них, чтобы они не чувствовали себя такими одинокими, правда? Но тебе не давали воли. Ты… просто не думал, хотя тянулся. Ты сам не знаешь об этом, но я чувствую, что так и было, — крыло начинало давить, прижимать, подтягивать ближе. — Ты хотел бы им помочь, верно? Но ты пока об этом не стал вспоминать, потому что в первую очередь обиженным ты чувствуешь себя. Но, знаешь… тебе станет легче не жалеть себя, если ты узнаешь, что маленькие тени меня кусали, когда я пытался навещать их. Пустота меня обжигает сама по себе, а им я еще и не понравился… они злобные, потому что даже не родились до конца. Внутри Полого что-то задрожало. Он попытался рвануть, выпорхнуть из крепких, никому не нужных объятий, но его держало что-то — и явно не Лучезарность, явно нет. Что-то… какое же невыносимое и грузное оно, подобие это усталости. Бездна в нутре загустела и начала скатываться в липкие комочки. Он не мог вырваться, но мог вспомнить: они с отцом уходят, и их следы стираются маленькими коготками маленьких теней, осколками белых масок. Маленькие тени печальные, озлобленные и испуганные. Полый оборачивается совсем ненадолго, но — чушь несет это Сияние! — инстинктивно. Покидает. Дверь запечатывается, но боль все еще слышна. Она там: гудит, завывает пепельным ветром, вытекает сквозь еле-еле заметную щель душераздирающим гулом. Полый помнил. — Правильно. Думай об этом. Больше думай, даже если немного страшно или грустно, — голос Лучезарности постепенно стекал в шепот. — Тебе приятно обниматься? Полый вжался спиной в полоску гвоздя и в почти что перьевое крыло. Если он не может отпрянуть, не может уйти — лучше быть ближе к своему оружию, чуть теплому от насыщения душами. Он, правда, и к сиянию стал ближе… но все равно — чувство безопасности давало какие-никакие ростки. Оружие и воспоминания — все, что осталось от прошлого. — Может, отдохнешь? Твое тело становится таким тяжелым, пусть в нем нет ничего, кроме хитина и пустоты. Ты все это время не отдыхал, наверное? Он не может отдыхать. Он ведь и уставать-то не должен — зачем ему отдыхать, если его природа настолько пустая и жалкая, что ему не надо ничего? Я не должен спать, потому что это ослабит меня. Это чудовище только и хочет моей слабости. Это чудовище… Я чувствую себя так, будто меня предали. Но меня никто не обманывал! Я должен. Мой долг. Я должен. У меня нет имени. Мне не было никого жаль. Я просто не могу чувствовать. Это — сон, хотя я не могу спать. Уйди из меня. Шея ослабла, и голова свалилась на что-то мягкое и горячее. Уйди. Лапки бессильно легли вдоль тела — коготки царапнули странный хрусткий грунт. Пожалуйста. Стало легче. Сияние, говоришь?.. Лу-че-зар-ность?3
Вокруг были клубы пара, нежный персиковый свет, тепло и легкость. Полый чувствовал себя совсем иначе, чем до этого: на него ничего не давило, ему не хотелось думать о плохом или злиться на кого-то. С пустой головой он присел. Куда-то делись тяжелые стальные наплечники с грузным голубым плащом в пол — оголенная грудь инстинктивно, с трудом заметно шевелилась. Это место, как и он сам… это нечто иное — причудливые платформы видны где-то вдалеке, а здесь лишь журчание золотистой воды и перья, раскиданные по каменной плитке. Все-таки, Лучезарность оказался не просто чем-то вроде мотылька. У него действительно перьевые крылья — как у жутких, огромных птиц, уносивших, по слухам, некоторых жителей Дертмауфа**. Лучезарность — чудовище. Лучезарность — божество. Перед божествами нужно преклоняться, и Полый откуда-то об этом знал, но нужно ли ему преклоняться перед божеством, идущим вразрез с его идеологией? Нет. Ведь те, кто изгнали Сияние, сделали это, отказавшись от преклонения. Зачем он опять думает? Радовало, что гвоздь никуда не делся: он лежал рядом, целый и невредимый; такой же чистый, как во время ритуала. Царапины, правда, остались прежние, но это ничего, это правильно. Настоящий, значит, принадлежащий ему. Трогать его сейчас при том не хотелось. — Это хорошее чувство — впервые поспать? — он, мягкий и теплый-теплый-теплый, навис над ним в воздухе. Желания отстраниться не возникало. Полый только поднял полегчавшую голову и пустыми глазницами уставился на парящую сущность. — Я тоже твоя жертва — я закован в тебе. Тебе, знаешь ли, незачем меня бояться. Что я могу тебе сделать? У Лучезарности были самые настоящие глаза с самым настоящим взглядом. Горящие золотом, огромные, ловящие каждое его движение. У Лучезарности были глаза, и из-за этого он чувствовал старое-новое имя эхом в собственном теле. Какой бесцельно пустой он, на самом-то деле. — Мы можем только найти общий язык. — Взмах! Перья на маску. Где он теперь? — Я постараюсь стать твоим другом, Полый. — За спиной, точно, он за спиной. — Или чем-то большим — кто же знает меня? Он обнял его белыми крыльями, пахнущими пыльцой. Полый поймал себя на мысли, что уже второй раз за этот короткий срок божество просто садится рядом с ним так, будто плевать хотело на свое величие. Но это же не может быть так. — Ты прав. Я все еще бог, и я все еще хочу назад своих почитателей, потому что твой паршивый папаша выбил все из моих… крыльев? В общем, он просто дал мне фееричного пинка, и я не могу простить подобного — неужели мы бы не смогли договориться? Но ты же не папаша, не простой смертный! Нет. Ты идеальный сосуд прекрасной формы и поразительной прочности. Ты мне просто понравился. Чушь несешь. — Какая чушь? — Лучезарность даже хлопнул его по спине. — Не оскорбляй меня так, Полый. Говорю правду и ничего, кроме правды! Я действительно хочу разговаривать с тобой… а попробуй-ка говорить так же, как я — вслух. Ты можешь, верно? У меня тоже нет рта, но я могу. Ты тоже, значит. — Я… я… — он выдавил из себя эту сипящую букву, но ничего не смог к ней добавить. Нет, не могу. — Про себя сразу, значит, — Сияние посмеивался снова. — Добровольная жертва в первую очередь пытается сказать что-то о себе. Ты эгоист. Скоро будешь злиться, что о тебе никто не подумал, — после он выдохнул: — Прости, что говорю правду произведению искусства. Как он там его назвал? «Произведение искусства»? Отец, быть может, даже согласился бы — не зря же выбрал именно его в качестве своего рыцаря, а позже — сосуда. Только вот какое к черту художество можно найти в пустой обертке? То же самое, что искать прекрасное в пожелтевших глазах некоторых придворных. — О, еще воспоминания? В этот раз — о том, как ты прямо на каком-то мероприятии прибил знатную жучиху с мужем? Толстеньких жучков, у которых лапки были обвешаны золотом. Ты увидел, что у них зрачки загорелись, встал со своего положенного места — и… Жучихе снес голову, а жука прибил к кафелю. Горячая заразная кровь обволакивала кончики задних лапок, пропитывала светлую ткань плаща, замещая легкий мыльный аромат густой вонью. Он не чувствовал жалости. Все равно было. А потом жуки вокруг копошились, как откормленные одноклеточные в баночке, сливались в поблескивающую массу панцирей, глаз и лап; шумели их переговоры, обрывки их маленьких светских драм: — Помогите! Воды, воды! — раз. — Боже, не смотри, маленький! — два. — Во имя Черва, что происходит? — три. — Ей плохо! — и еще, он дальше посчитать не способен. — Ужас! — и снова. Полый тогда, как его учили, резко отряхнул гвоздь от еще горячей желтой жидкости. По толпе прокатился выдох холодного ужаса: ах. — Ваше Величество! — выкрикнул один жук в огромном, украшенном блестящими камушками головном уборе. Король ничего ему не отвечал, и под его молчанием словно скрывалось что-то жуткое. В углу сидела личинка убитых — маленький жучок в какой-то наплечной накидке с рюшами, похожей на аккуратное зеленое платьице. Милое создание! Правда, зараженное. Сборище гудело и вопило — остановить боялись все и каждый. Сборище гудело и вопило, когда стук шагов и звон лат пробивался сквозь шум, когда свистел в воздухе сверкающий гвоздь, когда послышался жалкий писк — и золотистая вязкая кровь растеклась по шелку и по стене. Отец остался, кажется, доволен. Рыцарь все еще ничего не чувствовал, а потому повернулся к своему создателю лишь по привычке и лишь вполоборота. Неужели после этого он должен спрашивать себя, чудовище ли он? Ведь это не единственный случай из прошлого, когда он пребывал на мероприятии и убивал свежезараженного, или бесцельно шел куда-то по коридору и прямо на ходу сносил чью-нибудь желтоглазую голову, или подходил к заболевшему повару со спины и пронзал его, машинально заканчивающего готовить ужин, острием гвоздя. Кто здесь добро, кто зло? Откуда в его пустой башке взялись понятия добра и зла, божеств и чудовищ? Где же он слышал? Может, от таких живых слуг? Помнится, он даже пытался как-то раз передразнивать их эмоции перед зеркалом. Лучезарность лишь удовлетворенно впитывал в себя поток спутанных, хаотично меняющих направление мыслей. Он, кажется, видел нечто волшебное в формировании личности из осколка Бездны, из пустоты и тьмы. — В идеальной форме когда-то давно подавили жизнь. Грезы питают ее, как ни что иное, верно? Маховые перья легли поверх маски. Тепло растекалось по пустой оболочке, а отвечать ничего не хотелось. Если б хотя бы Лучезарность дышал — было бы, возможно, не так тихо. Но в тот момент ничто не могло заменить Полому тишину и опустевшую башку. Что угодно, лишь бы не подобные воспоминания, Черва во имя. Только бы не вспоминать исчезающий в конце коридора силуэт отца и свое собственное — ответное — равнодушие. Не вспоминать бы дверь с королевским символом, шипящее море разжиженной бездны и того толстенького добродушного повара, им убитого. Безымянный сосуд безмолвно стоял в дверном проеме. Редко с ним кто-то пытался говорить, а он лишь по инерции останавливался, когда его окликали, и ожидал конца фразы, и уходил. — … а каков худой, ба! — посмеивался над ним болтливый повар. — Жаль, что ты вообще не ешь, а то посмотри на себя — тонкий, как палочка! И на меня посмотри: хороший упитанный жук — это потому что хорошо ем! — и складывал лапки в бока, и прерывисто хохотал дальше. — А каков молчун: никогда ты ни с кем не говоришь, как будто тебе на все и вся — плевать, да и плюнул бы, кабы было, чем… ха… Но мне… Повар резко замолк, и — или «потому что» — в его глазах загорелись желтые искры. Он инстинктивно обернулся назад к столу, где поначалу резал какую-то траву. Продолжил механически приготовление ужина. Повар все забыл, но что-то в нем навсегда запомнило эти функции — резать, толочь, перемешивать. Кому-нибудь станет его жалко. Безымянный сосуд бесшумно шагнул вперед.4
Он просто не мог принять Сияние — теплый сгусток света, перьев и мудрости. Да, он красиво говорил ему грубые истины, предлагал свалиться в горячую, слегка золотистую воду, касался его ласково — Сияние, можно сказать, был очаровательнейшим созданием. Да, Сияние не плюнул на него, в отличие от его бледного крошечного создателя. Но почему-то его, а не папашу хотелось оттолкнуть или ударить в спину. Полый сидел, обнимая лапками коленки, и следил за высоко парящим силуэтом. Лучезарность, кажется, тоже на что-то смотрел; искал чего-то в перламутровой эфирной дали — он оставался там, в воздухе, чем-то почти недвижным, легким и величественным. Это очень странно, Лучезарность. Ты дал мне имя. Ты пригрел меня. Ты хочешь быть рядом со мной. Хочешь, чтобы я не отвергал тебя, прислонился маской к твоим перышкам, покорно встал перед тобой на колени, сказал, что хочу тебе служить. Ты хочешь разделить это заключение со мной. Но просто подумай о том, что у меня есть долг: Ведь если не я справлюсь с тобой, то кто? Божество даже не шевельнулось. Ты молчишь. Ткани накидки еле слышно зашелестели да гвоздь заскрежетал об плитку, когда Полый медленно, будто чем-то обремененный, поднялся с оружием в лапке. Ветер? Здесь есть ветер? Прохладный воздух как оплетал отдохнувшее, но все еще тяжелое тело — почему-то было приятно. … но ты же слышишь меня. Взмах гвоздем — вызов, синхронизированный с взмахом белых крыльев — с согласием. — Неужели тебя надо мордочкой ткнуть, чтобы ты все понял? Сияние теперь горел так ярко и обжигающе, что воздух вбирал в себя жар — он становился удивительно сухим, неприятно-горячим. Гвоздь сверкал до рези в глазницах, развевалась малость потеплевшая накидка. Кто-то из слуг шутил, что он «стащил у прачки драный пододеяльник да напялил под латы». Да, накидка действительно всегда успевала где-то затереться, запачкаться или порваться, но слуги обращали на это внимание уже покуда она сама отваливалась — или покуда пыль с нее начинала сыпаться. Умей Полый смеяться — прямо сейчас похихикал бы. Забавно ведь, пусть и грустно немного. Лучезарность опустился немного ниже, но не слишком близко к нему: кто знает, что он учудит в таком странном состоянии? Но как будто хотелось склониться к нему, подобно матери, которой этот сосуд не то, что не видел, а никогда не имел. Подарить ему некоторое осознание, направить бы ход его мыслей в иное русло. — Что ж. Если я должен тебе доказать, что у нас нет никакого иного выхода, кроме как найти общий язык — я докажу, Полый. Звук, ниоткуда взявшийся, напоминал эхо чьего-то тяжелого дыхания — он накрывал шелестящей волной со всех сторон, стекался к Полому, как к своему эпицентру. Тьма внутри не подавала никаких признаков или сигналов: ни шороха, ни постукивания, ни тихого-тихого плеска. Настороженность с пустотой. Полый тряхнул головой и перехватил гвоздь так, чтоб тот удобнее лег в лапку. Все еще чуть теплый — прямо как в самом начале, когда он только-только оказался здесь. Я в своих мечтах. Именно в своих, потому что бездна внутри меня всегда хотела тепла, внимания и осознания происходящего. Впрочем, Лучезарность, спасибо, даже если я понял слишком много, и меня это все не греет. Совсем не греет. Не-а. Он стоял на своем изначальном месте, готовый в любой момент рвануть куда-нибудь в сторону, подскочить вверх, ударить. Сияние же, кажется, лишь тянул время, следил сквозь отголоски чьего-то дыхания за ним, не предпринимающим совершенно ничего. — Ты еще и первым не нападаешь, — в голосе божества послышалась усмешка. — И думаешь, думаешь… бесконечно много думаешь на протяжении этих дней. Ты хочешь быть идеальной жертвой: тебя не любили, заточили, обидели, а после и вовсе гадина какая-то втерлась в доверие и убила. Все не будет так, как ты хочешь, милый Сосуд: даже мир твоих грез и мыслей не соответствует выдуманному тобой образу, — Лучезарность взмахнул крыльями и снова устремился ввысь, оставляя за собой след из тех самых платформ. — Смирись. Сколько можно этой чуши? … но в глубине чего-то вроде души Полый понимал, что его в очередной раз давят пластом правды, ставят на место, с которого он зачем-то прямо сейчас попытался сорваться, чтобы заскочить на одну из парящих платформ. Там, где он стоял до этого, плитка покрылась рядами гладко поблескивающих лезвий — путь назад ему отрезали. Сияние перед ним: агрессивно, до скрипа в теле горячий, заточивший себя в истекающий белизной орел света, шурх-шурх-шурх огромными крыльями. Шурх-шурх-шурх! — панический страх, слепящий своим блеском гвоздь на уровне глазниц, светло — слишком светло, и слышно кипение бездны, смешанное с черным дымком-пеплом прямо перед ним. Что-то капало вниз и взлетало вверх. Что-то скрипело, что-то болело, что-то становилось настолько горячим, что обжигало лапку. Что-то было выжженными на хрупком теле сквозными знаками, запаянными и медленно выпускающими облачка и струйки… что это вообще мать моя жучиха если я не более чем пустота то это сейчас … его самого. я сам из себя вытекаю черт черт черт каким образом Полый покачнулся против ветра, чувствуя себя слишком беспомощным, ослепленным — диапазон его зрения слился в одно огромное зеленое пятно, такое же огромное, как те, что подобны раскаленным копьям сквозь тело. Такое же, как болезненная дрожь в задних лапах и как судорожное сжатие передних. где же ты я не вижу тебя мы ведь боремся а не ты меня избиваешь Он инстинктивно — Черв всемогущий, у него остались инстинкты! — прорвался вперед, где густой раскаленный воздух стоял стеной. Каждый взмах отдавался в предплечьях и брюшке странной болью, и будто бы пропала твердь, и будто бы он в воздухе, и будто крылья у него — почти как у бабочки… на один только миг — без слепоты, на один отвратительный миг, когда что-то стонет, а перышко касается маски; перышко касается маски, все плывет и пляшет круговым орнаментом, что-то раздирало его изнутри, и лик — золотистые сферы в сердцевидной тьме — через какие-то преграды показался. Полый чувствовал себя замершим в пространстве и времени. хочешь этим сказать что я слабый и эгоист я не Накидка припаялась к хитину, а что-то плотное — к густой тьме внутри него. Он ощущал и осознавал: парализован, выжжен; потом что-то лязгнуло и врезалось в него, точно насадили его, жалкое создание, на вертел или шампур. Как тот бедный повар насаживал жирных одноклеточных. Одноклеточные точно так же истекали соками, выли куда-то в себя — шипели в пламени. Повар приговаривал, посыпая их каким-то белым порошком: «вкусно будет». Писк. Живых-то за что? Однажды внутри Полого что-то щелкнуло, и тогда просто пришел отец. Взгляд снова затянуло зеленоватым измятым полотном со скачущими по нему искрами. И точно волна какая-то оттолкнула его далеко назад. Туда, где ему место. То, с которого он бесцельно соскочил в надежде доказать что-то не Сиянию и не фантомному образу отца, но себе самому. почему так быстро Полый уже ничего не слышал и лишь сжимал ослабевшими коготками рукоять гвоздя. Лапки дрожали. Назад-назад-назад, от жаркой стены и ядовито яркой фигуры перед ним. там стена из лезвий была… Бездна внутри колыхнулась тяжелым валиком. Это все… уже? Почему он чувствует себя израненным и избитым, будучи при этом живым и совсем не похожим на решето? сияние Он склонил голову на бок, периферией зрения попытался уловить хоть кусочек самого себя — не получалось. Слишком много света для нескольких секунд. Несколько — это чуть-чуть больше трех, верно? Оружие с металлическим звоном выпало на кремовую в черных брызгах плитку: такой она, по крайней мере, сейчас казалась. Полый чувствовал боль в правой лапке, а потому пытался нащупать ее, вколоченную в землю, левой. Левая беспомощно тряслась и почти не поднималась. Зрение постепенно возвращалось, от чего лучше ничуть не становилось. сияние Знакомо шумели крылья где-то вверху. Бездна снова пыталась дышать: она скользила под тонкой оболочкой, но из-за того лишь большая ее часть просачивалась наружу. Это как кровь. Это и есть кровь. Он и есть собственная кровь, если продолжать так мыслить. Он тогда, выходит, должен остановить себя, пока силы не вытекли из него окончательно, пока он не опустел и не отделился полой оболочкой от истинного почти-что-тела. сияние Сияние все это время слышал, и это — самое ужасное. Сияние после этого всего присел с ним рядом, и излучал он уже совершенно иное тепло. То самое, что тлеет и греет во время беспричинных объятий, мягкое, непередаваемо нежное. Божество сидело рядом с ним вновь, в очередной раз прикасаясь к нему. — Я убрал эти лезвия. Знаешь, почему? Полый не смотрел и не отвечал. — Потому что мне все это не доставляло удовольствия. Это было отвратительно, но ты, думаю, теперь понимаешь. Полый чувствовал, как заботливо и легко Лучезарность гладит его маску. — Не в том состоянии? Ничего страшного. Придешь в себя и поймешь. А сейчас тебе нужно немного душ, чтобы восстановиться. У меня и правда нет шансов что-либо изменить. Он дотянулся до правой лапки и ухватился за торчащее из нее лезвие. Только перемирие. Что-то к нему возвращалось. Только принять друг друга. Он мог вырвать. Только служить тебе. Он мог — и вырвал. Это ужасно. Сияние был готов ждать.