1
Полый поднялся. Воздух был плотный и насквозь пропитанный эхом шагов, разговоров и стеклянного постукивания. Голубоватая дымка подсознания. Он чувствовал себя непередаваемо маленьким в толпе вытянутых силуэтов, в скопище жуков-душ — он чувствовал себя непередаваемо маленьким в этом тяжелом плаще с еще более массивными наплечниками. Он чувствовал себя слишком слабым, сутулясь от груза, который он обречен волочить на спине — длинный, начищенный до зеркального блеска гвоздь. Мальчишка должен вырасти настоящим воином. Пусть смирится, пусть учится. У него нет иного выбора, кроме как принимать все, что ему говорят принять. Мне же не должно быть страшно. Но страшно. Пустота похолодела и застыла прежде, чем он попытался ступить вперед. Это ведь сон. Я знаю, что я сплю, но это не заставляет меня проснуться. Полый старался сохранять спокойствие. Он вертел головой по сторонам, постепенно понимая, что и рога-то у него почему-то… словно уменьшились. Это все слишком походило на прошлое, это просто не могло бы оказаться чем-нибудь другим. Величественный Белый дворец, высокие, точно сотканные из хрупкого льда своды, какие-то невнятные силуэты статуй на фоне голубых витражных окон. Где-то впереди — надо-надо-надо идти — маленький бледный силуэт отца. Он сорвался с места. Очертания высоких до ужаса жуков в светлых одеждах будто бы не пропускали его, охая и вздыхая, говорили о чем-то между собой и с недовольством прерывались, когда Полый пытался протолкнуться меж ними. Элита… как-то так? Ему с трудом давался каждый последующий шаг, ведь слишком хрупкое — молодое, верно? — тело еле-еле выдерживало массивные ткани и сталь великоватых наплечников. Отец? Он остановился, но не мог перестать покачиваться. Подрагивали лапки. Маленький король смотрел на него наравне — не выше, не ниже, точно такой же. Отец. Полый неуверенно коснулся самого знакомого образа в жизни, самой центральной — конечной и начальной — ее фигуры. Кончиком коготка бы чувствовать, насколько приятен шелк. Бледный король, наверное, теплый? Он теплый, как и Сияние? … ты просто не мог позволить себе любви ко мне? Не хотел или не мог? Кого ты создал самым первым? Ты пытался его любить? Отец. Я никогда не был идеален? Идеал — в абсолютной пустоте. Но я же чувствую. Я с самого рождения что-то чувствовал, но ты не устранил этого — лишь подавлял. Почему же? Я стал особенным? У меня столько вопросов, отец. Полый окинул взглядом вновь оказавшиеся длинными и когтистыми лапки. Он приходил в себя каждый раз резко и неожиданно, и никогда у него не выходило дождаться ответа отца хоть на один из его вопросов. Может, дело вовсе в том, что он обязан был ожидать, а не штурмовать себя самого и выдуманный образ? — Это бессмысленно. Это выдумка. Он ничего тебе не ответит, но твои мысли в целом верны. Шелест крыльев превратился в приятную обыденность. Он не знал, сколько именно прошло времени, но знал, что довольно много: он даже перестал вести себя, как недоразвитый, так, как ведут себя в книжках неотесанные амбалы! И даже научился считать, и даже узнал какие-то новые слова, и даже мог читать, и даже привык греться не только в объятиях, но в горячей, слегка золотистой воде. Помнится, в первый раз он повел себя аки идиот. То есть, его чуть ли не силком запихивали в ситуации, когда хочешь-не-хочешь — а запах пыли выветрить надо, да и серая маска никого еще не красила. А теперь Полый даже задремал в источнике. — Опять варишься? — Лучезарность тихо и звонко хихикнул. — Если да, то уже прошло несколько часов, и ты абсолютно точно отмок. Да, точно. Спасибо, что напомнил. Он давно уже привык, что в его голове мысли, брошенные в ответ светлому божеству, звучат теплым ласковым шелестом. Наверное, я даже люблю тебя, — Полый приподнялся слегка и обнял коленки лапками. — И за что же ты меня любишь? Не подумай, что я смущен или не знаю этого, но я хочу это услышать. Ты стал моим вторым родителем. А еще ты теплый, мягкий и очень вкусно пахнешь. — Родителем? — Сияние присел на самый край, опустив в воду кончики белых лапок. Ты всему меня научил. Полый чувствовал себя неловким и обленившимся, пока вместо того, чтобы встать и пойти, на четвереньках подполз ближе к светлому божеству. Горячая вода приятно обволакивала расслабившееся тело, единым пластом покачивалась от каждого движения, иногда даже слышался тихий плеск. Он присел снова, уже спиной к Лучезарности, и слегка намокшей маской с плечом заодно прислонился к опустившемуся мягкому крылу. И ты как будто что-то не договариваешь. Что-то про отца. — А ты хочешь знать? Мне не сложно рассказать, хотя я думаю, что тебе это не только не нужно, но и вредно. Тон был таким же спокойным и размеренным, как и всегда. Интересно, Сияние хоть иногда злится, бесится, расстраивается? Или он просто-напросто выше подобных чувств? Потому что рядом с Полым он всегда вел себя как теплый комок мудрого спокойствия, изредка — как, не побояться бы слова, дурашка. Сетовал на что-либо он всегда чутка иронично, точно глядел на каждую неудачу сквозь радужное стеклышко. Полый часто о нем думал: особенно о том, сколько боли может скрываться за милым и веселым прищуром горящих глаз. Он не ответил ничего Лучезарности, только мягко обхватил коготками его лапку. Как можно проявить нежность? Как показать понимание? Или… о каком понимании может идти речь, если он никогда не испытает ничего, сравнимого с потерей своего королевства, своего народа, своего клана, кусочка крыла; с медленным угасанием наедине с живой тюрьмой. Сияние, кажется, даже радовался, что Полый не настаивает. — Ты даже это заметил, — с ноткой грусти усмехнулся он. — Знаешь, когда-то все боги были маленькими. Не только смертные или сосуды: и Черв когда-то был таким, что поместился бы в этом бассейне. И я когда-то мог уместиться целиком в твоих лапках. Ты любишь слушать. Давай расскажу. И снова — боль?2
Сияние когда-то действительно вполне поместился бы в лапке рыцаря — мог бы сидеть на его гвозде, как колибри на стебле цветка. У него даже рожки, столь похожие на корону, были небольшие, мягкие, совсем не острые. Маленькие глаза в маленькой сердцевидной форме еле-еле виднелись из-за слишком мягкого и длинного молодого пуха. Он уже учился летать в момент, когда все произошло. Но лучше, пожалуй, рассказывать с самого начала. Сияние не знал своих родителей, да и их, скорее всего, просто не существовало. Прамать его — луч света, пробившийся однажды сквозь густой туман* наверху, чудом упавшая в глубокую сухую канавку теплая нить. Это произошло случайно, по стечению сотни случайных обстоятельств — не редкости ли, не чудо? Очень скоро пошел дождь, пробудив своим стуком по земле зародыш далеко еще не величественной сущности — всего-то клубочка солнечного золота. Он сидел, обнимая сам себя крылышками, и боялся хоть самую малость высунуться наружу. Громко стучали тяжелые капли над ним, наверху. Но ему недолго пришлось ждать до окончания дождя, и вскоре он светящимся неуклюжим шариком выкатился наружу. Мир вокруг сразу показался ему враждебным и диким: шумным, ветреным, огромным, серым, холодным. Он же — подобие мотылька с перьевыми крылышками, точно у птички — чувствовал себя излишне светлым, теплым и изначально доброжелательным ко всему вокруг. Он, перепачкавшийся уже в грязи, резко перестал доверять природе, в какой-то мере его породившей, и в этом было что-то правильное. Можно сказать, Сияние еще будучи новорожденным осознал, что он чужой, что он представляет из себя нечто инородное, нечто слишком живое для смертного жука, нечто слишком… сильное? для простой личинки. Например, простую личинку никто бы не заметил так быстро, как заметил его старый мотылек, а точнее сказать — доживающая свой срок, дышащая тяжело и сипло провидица в множестве тяжелых темных тканей, с обтесанными сухими усиками и туманным взглядом. Она выглядела разумной и тянулась к теплому комку лапками. — Кто тебя потерял, крошка? Выбросили, убогого? — на него ласково глядели огромные мутные глаза: его не упрекали в мнимой «убогости», а желали приютить, каким бы он ни являлся. Жалость к личинке. Сияние не умел еще говорить, а потому не мог пропищать или проворковать в ответ что-то вроде: «меня уронило Солнце!». Сияние и думал-то полутонами, пусть и глубокими, но все еще смазанными, и посему он доверчиво укрывался от ветра под широким крылом вежливой старушки. Монахиня, видно, была — лишь мотыльки выделялись из основной массы некоторым подобием культуры. Откуда он это знает — понятия не имел; собственно, мало его в тот момент волновали философские и исторические истины. Его ведь так быстро принесли в теплый шатер, где прикормленные светлячки расселись по углам, даря бледный свет небольшой группе мотыльков. За его невероятным появлением на свет следовало и еще одно чудо: в полумраке пушистый странный малыш засиял ярче любого светлячка или фонарика. В один день из невнятного комочка он превратился в объект любви, поклонения, признания. Поначалу речь шла об одном-единственном семействе, а потом, спустя пару лет, — потом уже о сотнях разных жуков, о крылатых и бескрылых, о больших и маленьких, о развитых и не очень. И когда он, крошечный свет, взмахнул перед толпой крылышками, обдав всех и каждого горячей, но далеко еще не смертоносной волной… ох, что тогда было! Кто не хотел тогда прикоснуться к маленьким и трогательным, но таким горячим перышкам? Разве что мотыльки. Мотыльки стали родными ему, почти равными — и как бы ни благоговели перед лучами, от него исходящими, как бы они ни убеждали его маленькое величество в его важности и превосходстве, как бы ни преклоняли пред ним колени… он все равно желал возвысить их над безмозглою, бесконечно грызущейся между собой массой лап, глаз и панцирей. Сияние еще не вырос, однако уже представлял модель мира, которую он хочет увидеть в будущем. Впрочем, он оставался детенышем, принесенным в жертву общественной интеграции (какое сложное слово!). Очень уж хотелось ему, пока что вполне безобидному и маленькому, не в учение собственное вникать, а резче крылышками махать, дабы влетать в типично детские небольшие передряги. Он только учился, так что летал неуклюже, из лапок вон плохо: то вмажется мягкой грудкой в стенку, то крылышком край стола заденет и плюхнется на пол. И однажды он выпорхнул в форточку недавно выстроенного семьей каменного домишки — не способен вспомнить уже, любопытство ли то было или неосторожность. Теперь он мог рассказать Полому лишь о том, какими жуткими могут быть безмозглые сколопендры, плюющие на свет и на тепло. О светлой субстанции, плавно стекающей на землю и мелкие камушки. О том, как крошечные лезвия отскакивали от плотного грубого панциря. О сильном сыне дряхлой провидицы, факелом прогнавшем мерзкую тварь. Кусочек крыла отрастить назад он так и не смог. А еще он совершенно не понимал, зачем Полому нужно знать все его прошлое ради одного-единственного момента. Боги тоже иногда дают слабину, видимо.3
Сияние упорхнул — легко, плавно и стремительно — раньше, чем Полый успел хоть что-нибудь спросить: его просто оставили наедине с несколькими фактами, которые еще постарайся принять и осознать. Сияние, наверное, впервые был чем-то смущен, или же впервые за долгое время в чем-то просчитался и ошибся, ляпнул что-то не то. Раньше он бы не позволил себе так нагло исчезнуть прямо посреди разговора; он дослушал бы, как минимум, а вероятнее всего и ответил бы возникшие — без них никогда почти не обходилось — вопросы. Так ведь правильно. Он все-таки божество, а не чернь позорная. Полый поднялся наконец во весь рост и сложил лапки на груди, обхватил предплечья чуть подрагивающими коготками; воздух теперь казался ему пустым, легким-легким-легким и холодным. И он остался один, и никто более не слышал шороха его мыслей и воспоминаний, и никто им более не интересовался, точно работа какая-то с ним сначала была, а потом стала выполнена и отброшена на долгое время. Ему на миг показалось, будто он вновь во Дворце или по делу с отцом в башне в Городе Слез: он стоит точно и сквозь тонкие темные прутья глядит в шумную и смазанную, туманно-синюю даль. Или куда-то в легкую голубизну смотрит, проходя по длинному коридору, меж белых каменных лент колоннады. Красиво, но холодно слишком. Родное, но лишенное уюта. Окруженный напускным вниманием, но не заботой. Оно самое. Он не хотел рассказывать мне всего, и это не более, чем сухой факт. Плеск горячей воды и легкая волна бледного пара. С гладкого тела Полого всегда слишком быстро стекала жидкость, а потому он никогда и не думал взяться за полотенце. Все равно обсохнет во мгновение ока, очевидно же, так зачем лишний раз ткань мочить… Помнится, перед ритуалом, когда меня подготавливали в этот «путь», меня испугала вода как таковая, но я не подавал виду, что боюсь — страх оказался слишком слаб, чтобы я хотя бы сам его прочувствовал, заметил и целиком осознал. Полый прошел, оставляя за собой влажные серые следы, по теплой шероховатой плитке вперед — сразу же нашел взглядом клочок света. Золотистое теплое пятно было недалеко совсем, у самого края платформы. Пока он шел, а шел он совсем недолго, тишина не только отчетливо появилась, но начала постепенно нарастать. Теперь он мог слышать собственные полегчавшие без стали шаги и слабое поскрипывание распаренного тонкого хитина. Так хорошо слышно… слишком хорошо. Но главным для него в этот момент было пятнышко света. Ему так хотелось тепла. Наверное, я не подал бы, — он присел на самый край платформы и свесил вниз задние лапки — вниз с них закапала вода, — не подал бы виду, даже если бы мне тогда стало по-настоящему, ощутимо страшно. Я тогда еще был имитацией бесчувственного бездумного животного, папа, спасибо, что это была такая забота, но это хуевая была забота. Я был имитацией существа, лишенного души, но не лишенного звериных инстинктов, тупых и топорных. Самосохранение, легкое возбуждение на кончиках коготков при виде кого-то красивого, желание поспать, попередразнивать кого-то — это игра такая, это рефлексы, исполнение дрессировочных команд, потому что похвалят. Было ли все на самом деле? Что было верным, что — нет? Воспоминания слегка смешиваются. Давно все произошло. Отец, небось, уже и не жив. Никого я не волновал, но мне почему-то приятно было тогда, даже если немного страшно от воды. Кто-то ко мне прикасался, кто-то говорил мне слова, похожие на теплые, мне впервые подали полотенце, которым я никогда до этого не пользовался и после этого не буду. Не помню точно, но, вроде бы, у какой-то служанки не было маски — и она улыбалась натянуто. Так ведь нужно. Полый с каждым новым словом, писаным вилами по жиже сознания, сжимался комком все сильнее, будто готовится, будучи анабиотически-вдумчивым, замершим и нагим осколком прошлого, удобно сорваться вниз. А внизу-то, внизу извечно кипит под палящими лучами место его рождения. Бездна. Дом. Я плохо помню дом. То есть, Дом. Потому что «дом» — это Дворец, а «Дом» — это нечто замерзшее, устланное тысячами масок, чуждое, но при том и самое родное на свете. Кто знает, что будет дальше. Может быть, однажды я не погибну, а всего лишь вернусь Домой? Он склонил голову. Место рождения на самом деле словно кипело: темные валики дыма и жидкости перекатывались глубоко внизу, тянулись ввысь и гасли в горячем свете черные комочки; Бездна ходила холодными волнами, бесконечным океаном простиралась под каменными платформами, уходила далеко за горизонт. Бездну обжигал, сдерживая, свет. Иногда Полый задавался вопросом, что ж он маленьким не сдох в такой-то лучезарной обстановке, потому что он ни что иное, как кусочек пустоты. Панцирь защитил? Этот слабенький, ни на что не годный панцирь? Черный оттенок притягивал свет, впитывал его в себя, перегревался тонкий хитин — тьма внутри зашипела бы неодобрительно, если б не распарилась еще в горячей воде. Он попытался, было, встать, однако… что это такое? Маленькая-маленькая тень повисла прямо перед ним черным комочком-шариком. Попытайся Полый эту тень ухватить — она легко уместилась бы в его лапке. Он же, однако, даже не попытался: не то состорожничал, не то с точностью до наоборот. Смотрел только, как из черного комочка сначала вырос силуэт маленького жучка, а после — как этот силуэт зашевелился, уставился на него горящим взглядом. Так мало того, что уставился! Он еще и ничего при этом не делал, не проявляя ни агрессии, ни дружелюбия. И что с ним делать, если он непонятный такой? Наверное, Полому лучше уйти. Хотя… скучно. Да и справится же он с маленькой тенью, в конце-то концов! … тебе тут на свету как — нормально? Щупальца тьмы у тени точно колыхались на легком ветерке; сама же тень никак не реагировала на мысли Полого… ну, точнее, она только сильнее потупилась, заслышав их. Я имею ввиду: ты не растворишься ли случайно? Не сгоришь? Тень помотала головой. Очень захотелось снисходительно вздохнуть. Несмышленые, кажись, эти мальцы из Бездны. Вот же дурачок. Тень помотала головой еще раз — в этот раз быстро-быстро; подлетела на несколько миллиметров** ближе к маске Полого. Злиться решил? Раз уж даже щупалки-то стали подлиннее, поподвижнее, не говоря уж о ранее упомянутом внезапном сближении. И, честно сказать, он слегка подпрыгнул, когда тень пресловутой щупалкой от души — то есть, от себя — ему треснула. Нет, не то, чтобы было больно или хотя бы неприятно, просто… неожиданно вышло. Полый понимал, что перед ним маленькое, агрессивное, и, быть может, не совсем еще разумное создание — точно так же понимал и то, что подобное нужно гнать из Грез пинками, лезвиями и мокрыми тряпками-полотенцами, однако нечто останавливало его. Нечто… глубоко сидящее. Оно не говорило с ним, при том отдавая приказы: «Даже не думай прогнать его. Ты должен узнать о нем больше, чем тебе хотелось бы. Больше, чем ты знал раньше, сосуд». А если я уточню, что ты очень милый? — он попытался коснуться тени кончиком коготка. — Ты не так уж давно родился. Ты потерял свою маску когда-то, верно? Я не хочу причинить тебе вреда, малыш. Малыш, видно, просто не мог ему отвечать — только реагировать. С его щупалец спало напряжение, судя по тому, как вновь они укоротились и мерно заколыхались, и порошок с капельками медленно потекли вниз, ближе к их общему месту рождения. Радовало возвращение его спокойствия, как-никак. Ты потерял маску? — Полый повторил вопрос. Тень по неосторожности вмазалась мордочкой в его лапку: это он так усердно кивнуть попытался? Жаль, что Полый улыбаться не мог, потому что он с удовольствием улыбнулся бы легкой снисходительной улыбкой. Или хихикнул бы вслух. Немного удивило, что малыш так и не отпрянул, не отлетел подальше, хотя сам явно осознал, что ударился; он скорее только ближе стал, почти прильнул темной мордочкой к чуть более светлому хитину. Ты выбрался из дома, чтобы ее найти? Малыш помотал головой и сложил щупальца, чтобы после невинно-нагло присесть на тыльную сторону крупной ладони***. Ладно. Тебе просто стало одиноко? Он так же резко и размашисто, как до этого, кивнул. Тебя не приняли твои собратья Дома? Он кивнул снова. Но я же не могу быть здесь вечно с тобой. Только иногда. Тень прищурила бледные… глаза? глазницы? что это вообще у тени-то? Но если хочешь, призрак, я буду приходить сюда иногда. Если я этим облегчу твою жизнь. Призраку такой расклад, судя по удовлетворенному урчанию пустоты, понравился. И… если ты хочешь имя, то давай ты будешь Призраком? Тебе подошло бы. Однажды малыш напишет это «Призрак» на дощечке, но в тот, однако, момент малыш лишь безмолвно радовался: у него что-то теперь было. Имя, к примеру, или, посмотрите-ка, новый друг в виде — за пределами Грез измученного, но, тем не менее — собрата! Глупенькое невинное создание. Полый не видел у него совершенно никакого будущего, кроме бродяжничества меж пустотой и божественным светом, кроме грядущего одиночества, кроме, в конечном итоге, гибели — он мыслил логично, не предсказывая никаких чудес. Тень сосуда, давно лишенная маски, а с ней и сознания, не выживет, если будет вести себя подобно мальцу. Малец лез на рожон, путался под лапками иных существ и пытался что-то чувствовать. Жалко даже стало, но… Полый же будет приходить к нему? Будет же? Пока нужно. Не бросать ведь. Ветер поднялся сильный и знойный — полились золотистый свет с невесомым звоном по ткани поднебесья. Призрак вздрогнул, соскользнул с его лапки, собрался в маленький темный шарик и — только и видели его — плавно поплыл вниз, в холодный и родной Дом. Страх чувствует. Странно. Сияние взмахнул белыми пушистыми крыльями. — Кто это был, Полый? — в его звонком голосе слышалось странное, с трудом различимое напряжение. — Кто чувствует страх? Лучезарность даже в собственной обители оказался не всесильным, не всевидящем — судя по всему, он действительно не знал. Маленькая тень из Бездны. Он плавно опустился рядом с Полым, и в этот раз почему-то не слишком близко; прикоснуться, конечно, получилось бы, но что-то подсказывало, что не стоит. Было нечто напряженное в том, насколько неподвижным стал Сияние: намекает, мол, продолжай про эту тень. Она была странной: попыталась один раз ударить, но это было просто реакцией на то, о чем я думал. Мне хотелось отогнать этого мелкого: все-таки, он мне собрат, и мне не хотелось бы, чтобы палящие лучи сожгли его незащищенную душу. Подумал, что он дурачок. Получил за это я не очень сильно, хоть и получил… потом я приласкать его попытался, и он приласкался. Понимаешь ли, он не кидался на меня просто так. Он реагировал. Даже сел мне на лапку, когда я разрешил. А потом появился ты, и ему стало страшно, и он ускользнул Домой. — Подожди. Некомфортно стало: тьма внутри загустела, налипла изнутри на его хитин и так замерла, точно в ожидании чего-то, точно вот-вот придется на что-либо отреагировать резким выпадом. Полый не понимал, что происходит, однако кое-что подметил. А именно — никогда еще Лучезарность не выглядел так озадаченно, удивленно; никогда еще он не сидел, холодно замерев, на краю платформы, уткнувшись пристальным недвижным взглядом в одну точку. — Он слышал твои мысли. Даже понимал, о чем речь. Верно. И что дальше? Сияние не отвечал. У него был факт, и впервые такой факт, поверх которого сразу не ложилось ни единой внятной догадки. Он знал, как сильно хочет Полый повторить вопрос, заодно задав еще несколько, и знал также, почему тот давит в себе мысли: сосуд не глуп, сосуд, видимо, отлично научился контролировать свои мысли. Половины давно уже не формулирует в слова и фразы — лишь абстрактные образы, которые расшифровать — Гримм, осталось его еще вспомнить, ногу сломит. Мягкий пух слегка приподнялся. Ну почему же, почему он не может понять причины странности какой-то там тени? Почему его вообще так взволновало существование некоего выродка среди созданий, подобных Полому? Почему, главное, глубоко внутри, там, где очаг Света, зарождаются страх и подобие злобы? Ответы затерялись где-то во времени, материи и легкой дымке выросшей из ниоткуда паники. И только ветер вплетался в перья. — Надеюсь, он больше не вернется, — божество наконец-то сказало хоть что-то. Я обещал ему, что я буду иногда сюда приходить. Чего страшного в том, что я поддерживаю его? Мне жалко его. Если я могу помочь хоть одному из них… — Замолкни, — резко и грубо. Отрезал. — Не приходи к нему больше. Но… — Замолкни. Полый слушался и старался ни о чем не думать — даже краем пустоты, даже абстрактным образом или осколком прошлого. Он пребывал в растерянности, у него начинали нервно подрагивать лапки, и ему хотелось уйти куда-нибудь, и он боялся уйти. Он целиком и полностью потерял понимание того, как правильнее ему будет поступить сейчас. Надо бы попытаться встать, надо бы, потому что так… может быть, так лучше? Даже если нет, даже если он ошибется сейчас, то все лучше, чем неподвижно сидеть в ожидании неизвестного. И когда он встал, Сияние не стал останавливать его.4
Что-то менялось. Полый не видел перемен, но чувствовал их в каждом дуновении ветра, в сладком запахе пыльцы, в невесомых прикосновениях, в звенящем ласковом голосе, и даже в собственной пустой голове — чувствовал. Что-то менялось, и ему казалось, что перемены происходят в нем и с ним. Он, правда, сам никогда не замечал, когда начинал думать о чем-то иначе, но всегда-всегда ощущал это где-то где-то очень глубоко внутри. Будь проклят Король. Полый выдохнул. Он не умел дышать по-настоящему, да-да, но он на всякий случай имитировал вздох, потому что так ему становилось… легче? Будто скопившаяся в нем боль вытекла чернильной влагой через глазницы, а все вопросы закрылись ответами. Будь ты проклят, Отец. Он почувствовал, как тяжелый гвоздь выскальзывает из коготков и со звоном падает на плитку. Я не знаю всей правды, но знаю одну из них, и мне не верится, что хоть что-то способно ее перекрыть. Ты задавил меня. Ты использовал живое существо как инструмент — и это существо было родным тебе. Ты знал, что со мной будет. Ты ничего не предпринял, хотя у тебя… был выбор. Я знаю, у тебя был выбор. Ты мог хоть что-нибудь сделать. Я хочу понять тебя, но не более. Я… я не ради тебя долг исполню. Я просто знаю, что, что бы ни случилось, я не имею права предать королевство. Полый знал, что Сияние — у него за спиной, как ни в чем ни бывало. Сияние делал вид, будто в памяти ничего не осталось ни от раненого крыла, ни от теплых лапок мотыльков, ни от маленького призрака из бездны. Ему, быть может, нравилось, когда рыцарь — это происходит из раза в раз — становится на краю длинной плоской платформы и глядит вдаль, проклиная все, на чем свет стоит. Полый не мог знать мыслей божества, слишком он уж приземлен, сколько бы ума и чувств в нем ни крылось. Злорадство ли это? Просто удовольствие от того, что кто-то перешел на твою сторону? Желание быть рядом в столь личный момент? Скука? Не важно. Будь проклят Король. Маленький сосуд совсем не выглядел живым. Он бездумно-бесцельно бродил по бледным коридорам, заторможенно постукивая короткими лапками по начищенному до идеала полу. В каждом зеркале и в каждом шарообразном сосуде с душами, что встречались на пути, отражался крошечный зомби с чрезмерно большими рожками — он похож был на бракованного. Тем не менее, любой из слуг подтвердил бы, что это есть — Чистый Сосуд, крошечный зомби, идеальная полая форма для Чумы, удачнейшая попытка Короля. За словами их крылась бы правда, но не крылось бы ни доли истины. Маленький сосуд лишь казался Чистым. Однажды отец отвел маленький сосуд в какое-то странное место, и тому было, честно сказать, все равно. Единственное, о чем он подумал бы, коли мог бы — это о том, что надо просто идти вперед, если отец скажет. Но отец сказал подниматься вверх, где ездили вдоль стен циркулярные пилы, росла бледная шипастая лоза и почти недвижно зависали в воздухе чудаковатые белые мошки; кажется, полоса препятствий, и, кажется, отец сам побаивался ее. Но в маленьком сосуде места для страха не находилось. Оно только в чуть более взрослом нашлось — и то настолько незначительное, что тот сам его не заметил. А теперь Полый вспоминал тот путь с чрезмерно живым ужасом: пройти такое — это вообще возможно? Видимо, возможно. Он же прошел когда-то давно. В те времена он, конечно, не соображал и не чувствовал вовсе, но прошел же. То, что он в принципе на такое способен… — Да уж, впечатляет. Уметь бы улыбаться. Единственным, что вырвалось из сосуда совершенно случайно и как бы невзначай… наверное, то, чего Король меньше всего ожидал. Даже не эмоция — жалкий ее осколок. Однажды крошечный зомби поднял на отца взгляд. Полый повернул голову к Лучезарности слишком резко; Лучезарность замер, ожидая от своего — [быть может, все же и долг предаст? быть может, сломается под прессом собственных чувств и желаний? отдастся не идее, а богу?] — рыцаря очередной точной, красиво сформулированной мысли, но рыцарь лишь безмолвно смотрел на него пустыми глазницами, и где-то за белыми ветвистыми рогами распускалось золотистое подобие солнца. Ветер совсем стих.