Еще один шаг — и я сорвусь вниз; Если бы это случилось — это не имело бы значения. И я не могу сказать, уйти мне или остаться. Это издавна привычная картина… такое ощущение пустоты. Как кто-то другой может знать, что для меня лучше? Я переворачиваю еще одну позорную страницу. Меня поставили на колени мои же решения. Мне… надо было обвинить кого-то, кроме себя? Я чувствую себя таким пустым. Пришло время сделать то, что будет для меня лучше, Я верю в то, что могу измениться. Однажды в расколотых грезах Я увидел отражение того, чего я не способен коснуться. Задержи дыхание и загадай за меня желание — Забери меня в лучшее для меня место. Время, кажется, все так же неизменно течет, Не ожидая и меня тоже. … если бы все это повторилось, То я не стал бы ничего менять.
© «hollow» by godsmack
1
Полый и сам понимал, что он не должен быть таким — слишком любопытным, чрезмерно умным, чересчур своевольным. Он не должен быть таким, не должен развиваться в эту сторону, потому что никому оттого лучше не становится; более того, становится даже хуже. Все, что от него требовалось на самом деле — это, вероятно, лишь переход с одной стороны на другую. Еще, для удобства — образования немного, чтобы мог поддержать какой-нибудь разговор. И теперь, наверное, Лучезарность считает его слишком умным. Он научил его мыслить свободно, но не пожалел ли он об этом сам? Затишье перед бурей подходило к своему завершению, ведь мягкое и ласковое тепло постепенно начинало обжигать. «В последнее время ты задаешь слишком много вопросов». Но что он еще мог? Полый каждый раз просыпался со странным пощелкиванием в маске и болью в правой лапке. Самое страшное — он не мог понять, чем это вызвано. Грезы обволакивали его тягучим золотистым медом всегда, когда он пытался вырваться из них в темную, пустую и холодную реальность хоть на секунду… потому что, видно, даже секунды ему будет достаточно, чтобы понять, что происходит? Происходит что-то ужасное, раз ты скрываешь это от меня. Они стали невыносимо мало говорить друг с другом. Полому, опустошенному и в очередной раз «слишком-какому-то-там-блять», осознавать и принимать истину больно до треска в хрупкой хитиновой грудке. Он ни для кого не удался. Он для всех оказался слишком-вон-то и недостаточно-вот-это. И Сияние — лишь финальный этап его жизни. Не отнять и не прибавить, не более и не менее: просто финальный этап. Просто… мягкое прощание с жизнью, обращенное в тепло, свет, в плоть и в перья, в нечто живое и почти материальное. Сияние — это очередной бог, разочаровавшийся в идеальной форме с уродливо асимметричным нутром. Полый был создан, чтобы замедлить неизбежное. И даже не поступками — просто своим существованием. Он ничего не сделал, совсем ничего, он просто был создан когда-то и просто что-то вместил в свою форму идеального вида, сомнительной прочности и жалкой пустой природы. Полый с каждым днем понимал, что ненавидит себя, саму свою суть, и вместе с тем ненавидит и всех вокруг — и отца, и Сияние, и Великое — фу, пафос какой — Королевство Халлоунест, что должно не стоять, но висеть на его жалкой жизни вечность. Вечность — это, наверное, так долго… вечность… Полый почувствовал теплый камень коленками и обжигающий свет оголенной спиной. Ветер в этот раз поднялся сильный, горячий, с солнечной стороны: он задирал накидку, подставляя черный хитин под кусачие лучи. Ему было настолько тепло, что плохо. Обычно Сияние приходил каждый раз, когда ему становилось не по себе, но, кажется, и это тоже прошло. «Не по себе» случалось с Полым слишком часто в последнее время, чтобы хоть кто-то — а здесь никого, кроме сего божества он за все время пребывания так и на нашел — все еще обращал на это внимание. То думает он вновь не о том, о чем нужно, то горит в теплом ранее свете, то колет ему грудку или странная фантомная боль прокатывается по правой лапке, то в маске щелк-щелк. Это все вошло в привычку, которая, тем не менее, никак не даст ему покоя. А покой — то, что Грезы обещали каждому. Обещания рушились пред его взглядом так же легко, как когда-то распадались на осколки грунта платформы за его спиной. Сияние. Он звал. Сияние, я хочу тебя видеть. Старый Свет отзывался звоном и ореолом белых-белых лучей. Сияние так привычно откликнулся и так привычно присел рядом, обнимая почти своего рыцаря теплыми перьями, что это грело и ранило одновременно — где-то глубоко внутри. Каждый из них, быть может, все еще таил какую-то надежду, словно может еще стать лучше, словно не все потеряно. Только вот неизбежно это отдаление, когда скрывается кровоточащая, но необходимая истина. — Ты так сильно уперся в желание знать, — проговорило божество тихо и малость печально. — Ты ведь не перьев коснуться позвал. Ты хочешь, чтобы я говорил. Полый кивнул и по старой привычке прижался к Лучезарности обожженным хитином. Он не знал, как давно он начал сутулиться настолько сильно, ведь теперь любое, самое легкое разгибание спины отдавалось в его теле тихим хрустом и легкой болью. — Твой отец понимал, что ты не выдержишь. Не выдержу?.. — Не перебивай меня, сосуд, — он вздохнул и усмехнулся одновременно. — Даже мыслью не перебивай. Просто слушай, раз так того желаешь. Ладно. — Твой отец понимал, что ты не выдержишь, что все это бесполезно. Он не видел иного выхода просто. Он постепенно терял: из его лапок выскальзывали и власть, и Королевство, и просто-напросто возможность сохранить все, что он возвел. Жизнь — единственное, что у него осталось, и он, как и я, не в восторге от вероятности эту жизнь потерять. От очень, скажу так, высокой вероятности. Король знал, что не убережет свой «Великий» Халлоунест ни от Грёз, ни от разрухи. Твоя жертва — это красивое прощание и короткий период безопасности для угасшего мира. Развратно в Короле твоем то, что он одного не понял, к одному он, в отличие от меня, до конца самого не пришел… в этом мире больше нет места жизни. Есть место лишь достойной смерти. И я знаю, что я не жилец, сосуд, я знаю, и я лишь желаю похоронить гнилые останки всего, что было. Убить это место, понимаешь? Даже если я умру. … но ты только что говорил о желании выжить- — Я давно желал жизни и превосходства, и я был готов ради этого на всё. Только я тоже ошибся. Тогда еще Чума не была истинным выходом. Я должен был взять себя в лапы и бороться мирно — Грёзами, Светом, но я не додумался, и то моя ошибка. Но сейчас уж нечего хранить и спасать. А ты как и прежде говоришь, что рассвет должен настать. — Должен, Полый, — божество с некоторой толикой печали смеется. — Его лучи обратят гниющие трупы в сухие угли. Почему-то теперь Полому очень хотелось сдерживать в себе не только мысли четкие и сформулированные, но и их вязкие полутона: отныне он чувствовал себя жутко неуютно от мысли, что Сияние способен знать каждый шаг его, хотя раньше его это все никак не смущало. Он желал избежать вечного всевидящего взора сияющих сфер — желал думать так, чтобы Лучезарность даже не догадывался, что на этот раз сварилось в его пустой голове. Полый пытался быть идеальным в момент, когда стало уже слишком поздно. Он знал — слишком поздно, просто еще не до конца принял это. Лучезарность опять рассмеялся. — Ты так боишься меня? Как будто я много раз причинял тебе боли. Полый уткнулся маской в раскрытые ладони и попытаться выдержать хотя бы временную идеальность. — … как будто хоть одна твоя мысль способна удивить или, упаси, расстроить и разочаровать меня. Знаешь, сосуд, я еще не принял всего этого, — он слегка прижал его к себе мягким крылом, — но я все это понял. Я не могу ничего скрывать от тебя. Ты можешь задавать любые вопросы, какими бы излишне смелыми или наглыми они тебе ни казались. Я не удержу при себе нечто настолько… — он бросил короткий взгляд и тут же отвел его, — … настолько упертое, настолько въедливое, незрелое. Ты — глупый мальчишка, который хочет всё знать и не успокоится, пока не узнает. А когда узнает — упрется в максималистские затеи рогом, да и не вытащит его, пока по маске не получит. Ты можешь попытаться отрицать это, но я знаю тебя лучше, чем ты сам знаешь себя. Полый отвернулся. Глупости. — Я знаю. Скажи мне, что со мной. Почему я чувствую боль в совершенно здоровом теле? — Понимаю, почему тебе это так интересно. Хотя… тебе вроде бы, даже почти не больно, но это, в любом случае, признак того, что время настало. Для начала скажи мне: осталось ли в тебе ко мне хоть что-то? Благодарность, чувство уважения, желание помочь мне, быть может, любовь — даже если родственная. Ох, в Полом, конечно же, осталось. Больше сказать: в нем осталось слишком многое — не благодарность и не уважение, не сухое желание сделать лучше во имя такого же, господи, смутного долга; ничего подобного. То, что в его нутре шелестит изредка пустотными волнами есть острые осколки былых чувств. Он любил Сияние и ничего не мог с этим сделать: эти болезненные отголоски любви скользили по его телу мягким тяжелым эхом и разъедали его душу точно опухоли. Нити обрывались, таяли слова, начинало обжигать нежное ранее тепло, а он, пустой придурок, хватался за остывшие угли. Он хотел вернуть нечто уже завершенное и сброшенное в пропасть прошлого. — Тогда мог бы ты просто… как бы тебе сказать… — и в голосе словно дрожь легкая. — Убить себя? Не верю, что говорю это, но так будет лучше тебе и мне. Полый сам поразился тому, насколько спокойно он воспринял слова божества. Ты так легко говоришь об этом, — он попытался приподняться, и в этот раз Сияние уже не удерживал ему. Встать удалось. — Тебе уже плевать на меня, верно? И не говори, что я эгоист. Я знаю, что я эгоист и думаю только о себе. В любом случае, я все еще хочу знать, почему я чувствую странные боли. — Тебе станет очень и очень плохо от одной только мысли, упертый мальчик. Я не боюсь, что будет плохо. Расскажи, что со мной стало. — Все будет наглядно. — Сияние даже не то, что с места не встал, а вовсе не шевельнулся. Полый замер от ощущения, что в пустоту его тела медленно вливается что-то острое и ноющее одновременно… боль? Это была боль, но не резкая, не пронзающая раскаленными иглами — это была боль вязкая и плавная, текучая. Она не позволяла кричать шуршащим пустотным нутром, не позволяла дергаться; она будто имела разум и способность кого-то ему подчинять, ведь она желала, чтобы он постепенно проникался ей, впитывал каждую ее частицу в себя. Особенно болели грудь, лапка и правая глазница. Полый хотел закрыть маску лапками, но его остановил звенящий могильный холод. Цепи. Это цепи, в которые его заковали пред всем миром когда-то очень давно, когда еще в воздухе шелестели невысказанные слова всех и каждого: «Халлоунест должен стоять вечно. Если Халлоунест не будет стоять вечно, то в этом виноват ты. Пока ты сдерживаешь обещание, что Халлоунест будет стоять вечно, мы будем на тебя молиться, восславляя творение нашего Короля. Король нас любит, потому что Король обещал, что Халлоунест будет стоять вечно». Полый вспоминал, пока чума неторопливо разъедала его тело: в его предплечье что-то отгнивало, его глазницы жгло, сквозь его трескающуюся грудь прорастала янтарная гроздь опухолей. Это было больно, нет-нет, это было очень-очень больно, но настолько ли это больно что халлоунест- блять -настолько ли больно что я решу отступить что я соглашусь предать кого-то там НО мне некого предавать я никому не нужен я вещь- халлоунест -меня создали чтобы я умер поэтому- должен -я обязан умереть за этот народ за создателя за продолжение вашей же- стоять -жизни за что угодно, но я должен умереть мне не за чем жить- ВЕЧНО -это же не настолько больно чтобы я отказался от этой боли во имя собственного эгоизма ЭТО НЕПРАВИЛЬНО- отец? лучезарность? … боль? Полый хотел бы упасть, но могильный звенящий холод удерживал его в воздухе. Он покачивался теперь в собственном гранитном гробу на ржавом подвесе, колыхался под тяжелый бледный звон. По маске стекало токсичное золото. Он почти ничего не видел, кроме Света, и не чувствовал почти ничего, кроме болезненной тяжести опухолей и культи, оставшейся от лапки. Его способность мыслить с каждой секундой проваливалась все глубже сама в себя — само сознание искажалось, стягивалось и горело желтым. Пламя погасло, когда сверху послышался знакомый голос… — Ты хочешь этого? Ты этого хочешь? Ты собираешься это выбрать? Вот это? … и вспыхнуло с новой силой. — Неужели тебе не жаль себя? В его голове больно хрустнуло. — Неужели ты хочешь этого? Он встрепенулся в цепях, пытаясь вырваться, и ответ на то божества оказался громче тяжелого бледного звона. — Ты этого хочешь? Раскатывалось по всему телу гулкое эхо. — Ты собираешься это выбрать? Точно ядовитый пар заменил его душу теперь. Точно тошнота, точно паралич, точно вот-вот он забьется в предсмертных судорогах… точно он вообще способен умереть. — Вот это? ты все равно не можешь меня убить если бы ты мог ты бы давно это сделал мне просто так так больно пожалуйста я — Что должен делать, по-твоему, Халлоунест? Он закричал впервые за свою жизнь. — Что должен делать Халлоунест? Боль никуда не делась, даже слабее не стала. Боль оставалась с ним, и от нее невозможно было убежать или спрятаться. Боль — само его существо. Боль, но не смерть. Рев раненого зверя чужим голосом. Боль, гранит, могила, не-смерть-почему-же-не-смерть- халлоунест должен — … стоять… Смех. ГОРЕТЬ. Как он сам. если этому миру суждено сгореть, значит больше всего на свете я хочу стать первой жертвой пожара … как он сам был создан, чтобы однажды погибнуть. Жгучая боль постепенно начинала отступать: переставало едко сводить меж реберных пластин и в огрызках несформированных крыльев, нытье в трещинах маски — он знал теперь, что треснул и сломался — постепенно сходило на «нет»; все, что сдавливало и тянуло его на ядовитое дно теперь отступало. Он уже понимал, где окажется. Он сквозь золотистый звон, сквозь эфирные ловцы снов пробьется назад в Грезы, очнется на гладком, чуть теплом камне, и Лучезарность пред ним раскроет светлые мягкие крылья. Лучезарность скажет ему: «Неужели ты не хочешь прекратить это прямо сейчас, умерев? Не хочешь ли ты и впрямь убить себя, покончить с этим?». И Полый уже понимал, что ответит: «Нет. Прости». … Нет. Прости.2
Сколько бы Полый ни пытался звать — звать тихо-тихо, звать так, чтоб Лучезарность не слышал — маленькая странная тень из Бездны больше не появлялась. Он каждый раз приходил в то же самое место, садился на край платформы точно так же, и иногда даже скидывал с себя накидку, пытаясь выглядеть точь-в-точь как тогда, но именованный Призраком осколок сожалений так и не вернулся к нему. Он мог только предполагать, почему: неужели малыш почуял что-то неладное да дурное, и теперь место это — Грезы — пугает его, сильнее пугает, чем Полого с недавнего времени? Или он просто-напросто забыл? Или… нашел свою маску? Но дальше предположений Полый никогда не заходил. Он уже привык считаться невеждой, ведь как он может хоть что-то в этом мире знать лучше всех, если он никогда не понимал даже себя самого? Если какое-то божество читает его как открытую книгу, а он сам никак не разберется, чего хочет. Полый сидел на краю платформы, вспоминал об отступившей агонии и думал, чего хочет. Любовь… наверное, он хотел любви, хотел того, чего никогда-никогда, на самом-то деле, не имел; разве можно называть любовью желание убить его ради собственных целей, разве можно считать любовью стремление принести его в жертву ради собственной жизни… нет. Ни отец, ни Сияние — они никогда, никогда, никогда не любили его. Его никто не любил, и даже маленькая тень исчезла сразу же, как предоставилась возможность. Полый сидел на краю платформы, еще и краем сознания не понимая агонии, и думал, что больно долго ждет маленькую слишком разумную тень. В тот день — Сияние решил сделать тот очень жарким и при этом до ужаса ветреным — ожидание давалось с трудом, однако конечного результата то стоило. Ведь тогда маленькая тень — Призрак — появилась в последний раз. Кроха вылетел из чернильного океана, простирающегося глубоко внизу, на удивление чутко, прямо перед маской Полого вынырнул. Он посмотрел на того большими белыми почти-что-глазами, зашуршал тихо, расправил маленькие передние лапки и коснулся ими на удивление ласково; и так он не вел себя никогда ранее. Это дитя было малость игриво и малость своенравно, а ласки обычно лишь требовало — но не дарило, поэтому для Полого такое поведение Призрака стало чем-то… неожиданным. Чтобы этот малыш и погладил его… слишком странно. Чего ты, кроха? — тихо спросил он, аккуратно касаясь коготками мягкой — чуть ли не жидкой вовсе — «спинки» тени. Погладил даже. — Все в порядке? Но малыш то ли не понимал его слов в полной мере, то ли понимал, но не желал давать ответа. И, вспоминая обыкновенную понятливость Призрака, Полый невольно да нехотя ставил на второе. Тем не менее, о вероятности лишиться друга он даже задумываться не желал, и потому лишь поглаживал на удивление ласкового детеныша коготками уже по мордочке. Свободную ладонь он подставил под купол щупалец, что служил маленькой тени вместо задних лапок: почувствовав, как та приземляется холодной, но легкой бархатистой субстанцией, он хочет заурчать. Только вот урчать не умеет. Ну и ладно. … такой ласковый жучок. Погладить тебя еще? … только потом он поймет, чем это было. (А это было прощанием, на которое он так и не успел правильно — взаимно — ответить.) … Полый знал, что он должен любить весь мир, пусть мир выказывает к нему безразличие. Потому что «Полый» ли он вообще? Нет. Он не «Полый». Полый Рыцарь. Сосуд. Без имени. Эта мысль отчего-то больше не оскорбляла и не угнетала его, не заставляла липкую пустоту в его нутре бурлить и кипеть от обиды, непонимания и злости. Он был создан Ничем и должен Ничем оставаться. Все, о чем грезил он — неправильно. Эмоции, что пробудились в нем — неправильны. Знания и навыки, полученные им — неправильные, ненужные. И те жуки на площади смотрели на него самыми правильными на свете взглядами. Попытки разобраться в чем-то рассыпались в прах от конечных рассуждений и до самого их зарождения, вытекали из его тела акварельным паром изломанного (НЕПРАВИЛЬНОГО) сознания. Он же Полый Рыцарь. Ему не должно быть больно. Он не должен переживать о том, что с ним когда-то поступили несправедливо, ведь… ведь это, возможно, самое справедливое из всего с ним произошедшего. Он слишком много ошибался. Его не должна ранить собственная никому-не-нужность. — Хочешь сказать… ты принял это решение? Полый не стал искать взглядом Лучезарности, как всегда делал это ранее. Он знал, что тот сейчас встал у него за спиной. Отпусти меня. Он принесет себя в жертву, потому что таков его долг, но это не будет долгом перед теми, кто желал использовать его. Это будет долг перед теми, кому на него все равно. Полый не знал, почему он вообще сейчас что-то выбирает, исходя лишь из собственных предпочтений, он ведь уже зарекся. Ладно. Плевать. Сочтет это за свой последний выбор в жизни. Попрощается с самоощущением себя как личности. — Ты все-таки выбрал Бледного. Несмотря на то, что проблема всегда была в нем и только. Не Бледного. Не тебя. Народ. — Им плевать на тебя, Полый. … Полый. Полый Рыцарь, точнее. Именно поэтому. — Не подумаешь ли ты еще немного? Прощай. — И «спасибо» не скажешь? Прощай. Прощай, Лучезарность, потому что благодарить тебя ему не за что. Теперь для него ты, Лучезарность, не более чем такой же бог, не зрящий далее своей цели. No cost too great?..3
В Храме тьма оказалась не вязкая, не холодная и не липкая — совсем не такая, как в Бездне — она казалась куда более рассыпчатой, распыленной, невесомой и… ядовитой. Она, кажется, и была ядовита в самом деле, потому что разбавляли ее исключительно желтый и боль. Она и была ядовита, потому что за пару-тройку веков заключения напиталась старыми воспоминаниями — насытилась излишними для не-разума Сосуда призраками прошлого. И стоило хоть капле из глубокого моря памяти коснуться его холодной маски, как он сразу же стирал ее своей последней рабочей лапкой: знал ведь, что ни помнить, ни чувствовать, ни думать… ничего из этого не должен был дать ему Создатель. Изначально не должен был, а то, что дал… может, и не специально? Может, и не понял вовсе, что сделал? Может, не осознавал? Вариантов было так много, что не предоставлялось возможным выбрать ни один из них. И Полый Рыцарь наконец все это — от того, кем он создан и до того, чего осознать не дано — принял. Полый Рыцарь перестал винить кого-то в ошибках. Винить-то кого?.. Да и зачем? Искать правых и виноватых стало слишком поздно, а посему и зацикливаться на пройденном, древнем и уродливо-неправильном смысла больше не имело. Не думай. Не говори. Не надейся. Не… Он повторял себе эти слова из раза в раз лишь для того, чтобы успокаивать собственное чрево, кипящее жаркой, кислотно-желтой болью. Желтый. Желтый-желтый-желтый. Полый Рыцарь так сильно не любит белый и желтый. Отвратительные цвета. От-вра-ти-тель-ны-е. Зато Полому Рыцарю очень нравится зеленый: некогда иссера-голубая накидка выцвела, пропиталась ядом да вязкой холодной кровью из трещин тела и стала грязно-зеленой. Зеленый — живой цвет, спокойный. Пусть это неправильно, что пустой, мертворожденный сосуд вообще любит или не любит, и, тем более, нечто живое… Полому Рыцарю невероятно нравится зеленый. Зеленая листва. Зеленые камушки. Зеленый травяной чай, который пила Хорнет. Зеленая накидка на его узких, дрожащих от тяжести наплечников и давления цепей плечах. Зеленый. Зеленый-зеленый-зеленый. Только вот вспоминать, как же он выглядел, цвет этот, нельзя в той же мере, что думать, говорить и надеяться. — Милый мой Полый… неужели тебе больше нечем помышлять здесь, в заточении? — почти иронично и где-то очень, казалось бы, далеко шептал Сияние своим золотистым, звенящим голосом. Сосуд ничего не ответил на его слова. Он ведь не должен думать и говорить, правда? Пусть совсем недавно — пару минут назад — первым и занимался, но… но все-таки. Он так сильно и долго убеждал себя в собственной предназначенности для некоего долга, что сам уже в оный поверил — поверил не от чувства справедливости, коим никогда, по правде говоря, не отличался, а от самой настоящей обиды. Обиды, честно сказать, на весь мир. Пусть он пытался душить ее в себе, пусть желал доказать себе, что забыл о чужих ошибках, что не чувствует ничего, кроме врожденной (не живой!) ответственности… да, это, пожалуй, было самой настоящей, эгоистичной обидой. И Лучезарность понимал это лучше, чем мог понять еще кто-либо. Даже лучше, чем мог бы понять Король. — «Так буду я ничьим», сказал ты мне… — шептал прямо в голову, прямо в затылок. Шептал — и становилось уже не так больно и тяжко, точно мягкие нежные крылья вновь обвили тело. — Губишь себя невероятной, неживой, нереальной жалостью к себе… хочешь помыться? Ты… такой грязный. Не чешется ли тело? Полый Рыцарь — Сосуд — совершенно не мог понять, издевается над ним божество или же искренне пытается вновь перетянуть на свою сторону… зачем-то. Позвать в сладкие, но лживые Грезы, обласкать неверно, прикоснуться невзаправду, ложно почувствовать умиротворение. Чтобы потом убить во имя себя. Пожалуйста, иди к черту. Пожалуйста, Сияние, иди к черту. Этот бедный, глупый, непонимающий, эгоистичный мальчишка с паршивой кличкой «Полый» слишком рьяно обещал себе не думать и, тем более, не говорить. Ему так не нравится постоянно ловить себя на словах, на эмоциях, на раздумьях; он ловит себя часто-часто и пытается убедить себя в том, что далеко от истины, но должно быть (по идее!) правдой. Пожалуйста, Сияние, иди… — Не так давно я видел нечто. — Слишком отреченно, глухо и тихо прозвучал голос божества. — Я видел знаешь, что, Полый? Полый — не Рыцарь, а почему-то опять да снова просто-Полый-так-меня-зовут-ебанный-вам-привет-ХА-ХА — сразу же вознадеялся, что оно не окажется белым или желтым. Заставить замолчать его он ведь не может — потому лишь хочет верить, что очередное слово не расшатает его состояние сильнее прежнего. Хотя, казалось бы, куда уж сильнее?.. Что он, Лучезарность, видел? Вроде и бог, а вроде… он видел боль, но чувствовал ли он ее столь же сильную, сколь чувствует Полый сейчас? — … ты… — Смех прозвенел одновременно снисходительно и печально. -… Полый, правда хочешь, чтобы я сейчас тебя переспорил?.. — Смех-смех. — Я могу, но это тебя лишь сильнее расстроит. Единственное, что меня может расстроить — это… — … не бросайся оскорблениями, пусть ты этому и хорошо научился, — ответил Сияние прежде, чем Полый успел прыснуть ядом; предупредил чужие слова. — Сейчас мы говорим не о твоей глупости, не о твоем истерическом желании сделать себе спокойней и лучше — ты дурён и неосознан, точно дитя, но… Полый — и все равно он Полый, как вот-это-вот-смеющееся-и-пушистое прописало! — взбрыкивает в цепях, звенит ими, покачивается и даже трясет слишком уж тяжелой головой. Из-за столь резких движений пузырь опухоли на грудке больно разорвался, и ядовитый сок (отвратительно желтый) побежал струйками по черным пластинам хитина. Да, черт возьми, это рвет, горит и дерет; это — до агонии. Но он еще мог говорить. В особенности — мог кричать. Бесишь!.. Мысли в нем рычали настоящим не-совсем-но-голосом. Бесишь. Бесишь! Б Е С И Ш Ь!.. Он почти кашлял, но это было уже не страшно, потому что ничего сейчас не казалось Полому столь же важным, как прокричаться, как выпустить эту золотистую едкую боль из грудки, как позволить выпорхнуть из не_сердца чертовым мягким перьям. Как не плавиться, а гореть. Вместе с Халлоунестом. Тупая игра. И он сам тупой. Полый уже и сам дошел до абсурдности, неуместности и неадекватности (или какие слова использовал бы Сияние, который умнее в девяносто девять раз?) собственного поведения, но что-то — точно множество игл — остро облепило тело, выбило воздух из груди, которая не должна дышать, и заставило… уже не кричать. Шептать. Полый действительно истерично шептал: … бесишь-бесишь-бесишь-бесишь… Он прервался на миг и заскулил, точно побитое до трещин и крови, ослепленное ножницами и изрезанное клинком животное. … беси-и-и-и-ишь… Взвыл жалко, тихо и горько. Вздрогнул, ерзать начал в цепях отчаянно, точно по инерции и без надежды хоть на что-то. Он, кажется, сам уже переставал соображать, что с ним происходит. А Лучезарность смотрел. — Бедный. Так искренне, что тошно. — Пожалуйста, выслушай меня, Полый. Полый слушал, но показать это не имел при себе ни сил, ни возможности. Он покачивался, ерзая, в своих ржавых древних оковах, смотрел куда-то вглубь самого себя и готов был слушать. Слушать так, как еще — пока что — способен. — Знаешь ли, что есть такое богоискатели? Полый не знал. В жизни не слышал, признаться честно. — Знаешь ли, что какой-то маленький сосуд… около пары месяцев назад выбрался из Бездны? Как бы объяснить тебе взаимосвязь… Около пары месяцев назад он последний раз видел маленькую тень… кажется, крошка нашел маску? Только зачем он… … че-е-е-е-е-ерти… … только зачем он впутался в происходящее ныне? Полый никогда не слышал и не читал о богоискателях, но ласкал в коготках тень жучка, что (чуйка убеждает и ставит перед фактом, что никем иным он быть не может) теперь по словам Сияния выбрался из Бездны. Причем просто так ведь вопрос этот не поднялся… если б угрозы иль беды ниоткуда не шло. — Впрочем, мои предчувствия нашли свое воплощение в реальности, — тяжко выдохнул Лучезарность. — Богоискатели сделали с Королевством что-то странное, а этот… этот странный маленький сосуд, которого ты не прихлопнул в свое время, показывает себя как не менее прелестную и маленькую машину убийств. — И тон пусть спокойный, однако какой-то тревожно монотонный. — Он прорубает себе путь сквозь их «пантеоны»… он поднимается ввысь. А знаешь, что на вершине пирамиды? Полый сказал бы, что догадывается, если бы в башке так сильно не щемило. Рези в голове, а особенно по контуру трещины, никогда еще ему умственную активность не повышали. Да и, если честно, ему сейчас гораздо интереснее было, почему чертово божество в состоянии красиво трепаться, но не в состоянии облегчить боль, которую само же и вызвало. Впрочем… Сияние никогда не был глуп. Если делает что-то такое — значит, специально. — Там мы, — резко. — Точнее, тебе-то ничего не грозит, ведь твой облик там есть отголосок прошлого, существующий совместно с физической формой… только вот я не физическая форма. Мое тело было уничтожено, и я существую лишь в Грезах. Да и что бы ему с того? — Если этот «кроха» доберется до этой самой вершины… от меня ничего не останется. Любви в тебе более нет, но подумай… подумай о своем любимом народе, при котором ты случайно впервые попытался дышать. И это запомнил? Черт. — Он немногочислен, а те, что остались… им нужна власть. Или полное уничтожение, если вдруг я не смогу обернуть Чуму, в коей я уж малость, глядя на тебя, раскаиваюсь, вспять, но… в любом случае, мальчик ты мой упертый — лишь моя гибель погубит эти руины. Шелест громче бормотания и спокойствие резче колебаний цепей. Со спины отчего-то стало слегка теплее. — Погубит отвратно и мучительно. И ты будешь видеть это гниение, Полый. Ты, уже необратимо изуродованный и ослабший, будешь жить средь разложения, и ни ты, ни то, во что вдруг сможет обратиться твой «Призрак», не сможет ни спасти этого, ни с этим окончить. Спокойное божество. Даже на грани гибели объясняет ему таким тоном, будто с дитём малым говорит… Черт! — Резко отомстить вспышкой болезни, спасти ли и возглавить. Все из этого, Полый, много лучше того, что ты хочешь ссулить Халлоунесту. Что бы я ни решил. Что бы я, которого ты — честно — еще любишь, ни решил… Это стоит твоего самопожертвования. Полому так хотелось закричать, что живой_Халлоунест не так обречен, как тот думает, но очередная опухоль лопается раньше, чем ему удается возразить громкой и четкой мыслью. — Ты ведь так хочешь отдать себя куда-нибудь в жертву, верно? Золотой обжигающий яд стекал по холодному телу, капать начинал из слепой глазницы. Божество постепенно умолкало, ожидая теперь лишь заключения живой, своей личной, отчего-то так полюбившейся… клетки. Когда жаждущий свободы вообще спрашивал, как лучше клетке — заржаветь медленно или сломаться быстро? — У нас есть пока немного времени, — вернулся Сияние к глухому и тихому. — Подумай, Полый. Быть может, ты ошибся в своих пожеланиях? Полый обязательно подумает об этом, когда пройдет голова и когда мысли бормотать перестанут беспорядочно. Но пока что он был способен лишь на бормотание, скулеж и полное непонимание, где же он, черт возьми, и когда так сильно ошибся. Если раньше он колебался меж водой и пламенем, то теперь он не мог различить, где вода, где пламя, что из этого хуже, что лучше… он не мог даже себя самого отыскать средь сумбурной суматохи мыслей и чувств, не то запрещенных, не то настолько уместных, что это даже не обсуждается. (Полый просто более не может. Ничего-ничего, черт подери, не может.) Но подумает он обязательно.4
Через несколько дней Лучезарность замолк, а боль отступила. О причинах Полый лишь смутно догадывался. Он, если быть честным, так и не успел подумать, чего он решил и чего он желает, однако его выбивала из равновесия одна лишь мысль о том, что он вообще ничего не выбирал — что за него уже само все решилось. Что Лучезарность замолк, потому что… потому что его больше нет, что Чума отступила не потому что смиловалось божество Грез и мотыльков. Это странно, но мысль о смерти Сияния неотвратимо приближалась и бесконечно пугала. Пугала, хотя Полый должен наоборот радоваться, и вообще… … Полый испуганно замер, когда осознал, что положение его меняется слишком быстро, резко, радикально и даже немного болезненно — острые, точно у куклы — шарнирные, коленки с силой врезались в растрескавшийся гранитный пол. Коготки резко впились в холодный камень, развалились заржавевшие наплечники, распались на измятые звенья цепи, что ранее казались бесконечно крепкими. Он чувствовал теперь с трудом, но не ощутить облегчающих перемен у него не получалось. Только вот и признать себя совершенно свободным — не получалось тоже. И в полной мере осознать, сколько и чего свобода сия стоила… Когда он попытался подняться в рост, трещины на груди сдавило удушливой болью, и та резко потянула его вниз, назад, в прежнее положение. И далеко не сразу до него ведь дошло, что надтреснутый гвоздь использовать можно для опоры — как костыль будет ему, хромому и норовящему упасть, едва ли что случись… Полый теперь казался себе бесконечно ослабшим, отупевшим и до холодка под лопатками опустевшим. Не больно и не радостно. Вообще никак. Даже дышать не хотелось более. Но разве так должно быть? Полый, сжав покрепче рукоять гвоздя и зацепившись его острием за одну из трещин в граните, встал одним рывком. Ничто более не давило ему ни на плечи, ни на разум, и это сейчас помогало ему идти; помогало ступать уверенно, спокойно-спокойно, а при желании упасть опираться на импровизированный стальной посох. На клинок, которым он и царапинки не нанес тому, кого должен быть убить. Он шел вперед по темному, невероятно и неестественно длинному коридору и ему казалось, будто раньше — очень давно — эти камни, что угольными столпами чернеют в сторонах, когда-то загорались звонким бледным сиянием. Почему-то и от этого ему становилось не по себе. Ему парадоксально начинало казаться, что эти черные столпы следят за ним, или не они, а кто-то, кто прячется за ними. Прячется и осуждает, проклинает… — … Рыцарь? Этот голос звучал куда более знакомо, чем показалось на первый взгляд, и куда более радостно, чем стоило бы. … Хорнет. Голос столь звонкий, шелковисто-мягкий и одновременно громкий мог быть только у Хорнет. Полый, заметив ее низенький силуэт по светлеющую сторону туннеля, поначалу остановился — трухлявые от времени камни захрустели под острием гвоздя неприятно-рассыпчато и хрустко… точно грунт на парящих платформах в светлом и знойном мире Грез. И только одна короткая мысль о воспоминаниях заставила его слишком сильно не тормозить — заставила сделать шаг вперед, а затем еще один и еще; заставила шагать до тех пор, пока он, наконец-то, не приблизился к почти-что-своей-сестре вплотную. Она смотрела на него слишком удивленно. Когда-то давно, но не слишком — когда Сосуд был уже не крошечным зомби, а вполне себе взрослым; был зомби и стражем, бездумно действовавшим по приказам и назначениям — он очень часто видел Хорнет. Хорнет, маленькая помесь живого существа и сосуда, казалась на его фоне поразительно настоящей и живой, ведь пока он часами сидел на месте и сверлил взглядом какую-то несуществующую точку пространства, она, еще совсем крошечная, бегала вокруг с такой же маленькой, ей под рост, иглой, и мир вокруг оглядывала радостным беглым взглядом. Иногда она даже на рога ему забиралась, а он… он и не против был. И в моменты, когда заклятье, наложенное на него отцом, отступало, его все это — эта живость, эта подвижность и это стремление к осознанию и познанию — приводило его в восхищение, не скрывать которого он, однако, так или иначе не мог: его эмоции просто никогда не находили никакого выхода. И единственным, чем он мог, становилось то, что он прихватывал эту маленькую почти-что-жучишку в лапки, собирая ее невесомое тельце в ладони, и приподнимал, чтобы та могла взглянуть в резное дворцовое окно или достать с верхней полки какую-нибудь понравившуюя вещицу — обычно блестящую. … и в такие моменты тоже часто приходил отец. Полый стоял теперь перед ней совершенно пустой и безмолвный, но бесспорно ее узнавший, опирался на старый надтреснувший гвоздь и с трудом находил в себе силы все еще, черт возьми, просто стоять. Одно его неосознанно, незримо радовало: встреча со старой, но до сих пор близкой знакомой заставляла его куда меньше думать про Лучезарность. Божество осталось в прошлом. А Хорнет, пряча за спину длинную тонкую иглу и шелестя розовато-алой накидкой, мялась только напротив и, точно еще не до конца осознавшая происходящее, искала хоть какие-то слова. Хорнет была в настоящем, Хорнет была в реальном — и Полому почему-то становилось от этого легче. — … пойдем домой. Не «ты жив?!», не «что происходит?!» и не продолжение затянувшегося молчаливого удивления — лишь протянутая вперед миниатюрная лапка и предложение пойти куда-то «домой». Полый не знал, где дом, но… Они уходили вместе. И однажды он узнает, куда делась маленькая тень — узнает, что Призрак обрел форму и вскоре, не позволив собрату ничего ни узнать, ни предпринять, вознесся до нового божества Халлоунеста. Однажды узнает, почему Отец не пришел и не вернулся. Узнает, почему и чему благодаря он остался жив. Однажды он вспомнит Лучезарность и вернется к истокам — поднимется на вершину первозданного мира или же отвергнет былое вовсе, отказавшись от ранее любимого создания так же просто, как до этого отказывался от всего, что было бледно. Но это будет потом. Сегодня Полый идет домой.