***
Фома украдкой просочился в крошечный пыльный толчок и уже которую минуту бездумно пялился в стену. Тонкая дверь не спасала: оттуда, снаружи, несмотря на гулкий грохот шагов, скрежет битого стекла на полу, скрипы и шорохи, до него продолжали долетать уже не крики - орать у свободовцев сил не осталось - а стоны. Слух словно бы назло обострился, выхватывая из общей какофонии даже тонкий звон антабок и бегунков на молниях. Один из пленников завизжал - тонко, нечеловечески… Фома зажмурился, прислонился лбом к прохладной кафельной плитке, сжал кулаки и зубы до скрипа: какой, к черту, пленник - жертва! «Монолит» в плен не берет. …и вдруг разрыдался - отчаянно, безнадежно. Звук ввинтился в мозг ржавым сверлом, гоня тысячи холодных мурашек вдоль позвоночника. Зачем? Вот зачем это все? Что они, звери, что ли? Это же ничем не оправданное насилие. Бессмысленное, беспощадное… «Во имя Монолита!» - всплыло в сознании непрошеным восторгом. Фома подавился воздухом, чувствуя, как заходится сердце, а в штанах просыпается то, через что им в очередной раз пытаются манипулировать. Но он не хотел в этом участвовать, больше нет. Он не садист! Не животное! Не тупая похотливая тварь! С него хватит! Наверняка Старший Брат уже обратил внимание на его долгое отсутствие. Фоме вспомнился мертвый взгляд Бродяги, и его затошнило: то ли от страха, то ли от отвращения. В голове мутилось, яйца ныли, а стояк стал откровенно болезненным: их богу явно нравилось происходящее. Хотелось плюнуть на все и хотя бы подрочить. Ничего же страшного, да? Никто не пострадает. И станет приятно. Станет легче… Так легко… Фома с коротким задушенным рыком врезал по стене. Руку прострелило болью до самого плеча. Сломал что-то? Плевать! Не смотреть. Не обращать внимания. Сосредоточится… Не смотреть! Почему-то казалось, что стоит открыть глаза, и все - он снова потеряет себя, забудет то, что понял буквально час назад. Дверь за спиной открыли коротким рывком - жалобно скрипнула и без того дышащая на ладан щеколда. Рядом зашуршала одежда, послышалось чье-то спокойное дыхание. И Фома осознал, что больше не слышит рыданий. Отмучились, значит… Его кольнуло безумной надеждой, что все закончилось. Хотя бы на сегодня. Что никто не заметил его отсутствия: мало ли, почему он не участвовал в очередных игрищах «во имя…». Понос, блядь, прошиб - жестокий и беспощадный. Он не знал, как ему дальше существовать, не знал, как смотреть в глаза «братьям» - этим мразям, которых он недавно считал самыми близкими людьми. А еще было до безумия страшно открывать глаза. Чья-то рука обхватила его поперек живота - Фома вздрогнул от прошившего тело удовольствия, но упрямо расставил ноги, готовясь сопротивляться попыткам вытащить его наружу. Но никто и не пытался. Руки просто оглаживали бока, сбивая с мыслей, заставляя дрожать от усилившегося желания. Фома сам себе напоминал сейчас готовый вот-вот взорваться аккумулятор. Проклятый Монолит щедро одаривал свою паству, а нерастраченное возбуждение само могло стать наказанием: слишком оно было сильным, ярким - неестественным. Руки - интересно, чьи? - скользнули ниже, огладили бедра. От напряжения у него мелко, противно задергалась верхняя губа. Фома зажмурился еще сильнее, до цветных пятен под веками, едва не скуля от бессилия. Звякнула расстегиваемая пряжка. Чужая ладонь скользнула под ремень, обожгла холодом. Фома вздрогнул и инстинктивно дернулся навстречу. Ему хотелось убрать эту руку, оторвать, отгрызть в бешенстве, но он боялся отлепиться от стены: прохладная поверхность плитки оставалась единственным ориентиром, незыблемой константой реальности, за которую он продолжал цепляться в надежде сохранить самосознание. Чужая рука - теперь она воспринималась каким-то омерзительным похотливым насекомым - сжала член, дернула пару раз туда-сюда. Фома пошевелил пальцами, нащупал острый скол плитки, нажал, вспарывая кожу, вслушиваясь в боль и с ужасом понимая, что больше не находит в ней поддержки. Наоборот - теперь она усиливала и без того запредельное желание. А тело тем временем жадно толкалось в чужой кулак. Возбуждение концентрировалось, закручиваясь где-то между ног болезненным комом и не находя выхода. Слух улавливал тонкий раздражающий звук. Фома не сразу понял, что это - его собственный скулеж. В загривок впились зубы. Он попытался отвлечься тем, что начал прикидывать, кто из «братьев» достаточно высок, чтобы без проблем укусить его за шею, но тут этот кто-то сдернул с него штаны. Задницы коснулось что-то скользкое и пугающе твердое. Что-то! Фома прекрасно знал, что. А в следующее мгновение ощутил это внутри - резко, рывком. Он задушено вскрикнул: острая боль прошила до самого затылка, взорвалась в голове, обожгла живот, скатившись вниз, и тяжко запульсировала в чужой ладони. Ослабляя, но не принося облегчения. Кто-то, стоящий за спиной, нажал между лопаток, и он покорно прогнулся. Руки сползали по стене, ноги едва держали, но Фома упрямо не открывал глаз. Он изо всех сил старался помнить о сколотой плитке, о чужом плаче, об ужасе и отвращении. Пытался не думать о том, что знает, кто стоит за спиной, а главное - откуда он это знает. Но мерные движения успокаивали боль, размывали сопротивление… Тому, кто пришел по его душу, много времени не понадобилось - чужая плоть выскользнула из тела, на поджавшиеся яйца плеснуло горячим. Рука спереди также убралась, напоследок благодарно похлопав его по бедру. Чтобы тут же вернуться - снова холодной. Член тоже вернулся, на этот раз тоньше и короче - вошел уже без сопротивления, сходу задавая более жесткий ритм. Фома едва не завыл от мысли, что знает и его обладателя. Это было слишком. Слишком мерзко, слишком жутко, слишком неправильно. Но его блядское тело так не считало: оно давно ему не принадлежало - отданное Монолиту, не единожды преданное самим Фомой в экстатическом угаре кровавых оргий, теперь оно раз за разом предавало его… Он плавился в руках очередного брата, задыхаясь в багровом мареве непрошеного противоестественного кайфа, теряя счет времени, теряясь в ощущениях. Оргазмические судороги растворяли даже те едва наметившиеся крупицы воли, что ему удалось собрать. И лишь одна мысль продолжала его успокаивать - он так и не открыл глаз. Момент, когда его выволокли наружу, Фома пропустил. Просто неожиданно осознал себя в более просторном и гулком помещении, лежащим голым животом на шатком столе. Потрескавшаяся полировка напоминала крупную терку. Облупленный край больно упирался в основание колом стоящего члена. Штаны болтались на одной из щиколоток. А вокруг - он знал это, хребтом чуял - молча стояли остальные. Его больше не трогали, и это пугало. Нестерпимо хотелось открыть глаза, чтобы знать, что ему грозит. Но открыть их означало окончательно сдаться. Рано или поздно Монолиту надоест. Рано или поздно они наиграются, и тогда… Фоме вдруг очень захотелось, чтобы это поскорее закончилось, а еще лучше - оказаться где-нибудь далеко, как можно дальше от происходящего, от этих людей, этой комнаты, этого города, всего этого ужаса… Но тут кто-то вновь навалился сверху, и панические мысли вымело из головы новой, более яркой - еще чуть-чуть и не выдержит сердце - волной удовольствия. Фома привстал на локтях, подался назад, насаживаясь на член, на этот раз Серпа - он был в этом практически уверен, - и слыша, как сбивается дыхание брата. Серп схватил его за ворот, заставил подняться, перевернул на спину, снова укладывая на стол. А кто-то еще - он по-прежнему не хотел видеть, кто - взял за руки, свел крест-накрест запястья и потянул на себя. Фома не сопротивлялся, послушно растянувшись на холодной столешнице. И в следующий момент пожалел об этом - обе руки прошило такой болью, что он заорал и распахнул глаза. Над головой возвышался Броня. Именно ему хватило сил одним ударом загнать кусок тонкой арматуры - пробив насквозь оба запястья - в стол. Фома заставил себя заткнуться, задышал часто, загнанно, смаргивая выступившие слезы и ища взглядом Старшего. Бродяга обнаружился рядом - стоял и смотрел, не говоря ни слова. Но по одному только взгляду Фома понял, что его маленький бунт - пусть и мысленный - не остался незамеченным. Монолит знал все, и отступника ждало серьезное наказание. Теперь лишь от Бродяги зависело, чем оно закончится: только Старший Брат имел право просить о помиловании. Серп тем временем скрипнул зубами, отходя в сторону и тяжело опираясь на стол. Второй рукой он сжимал собственный член под головкой, в безуспешных попытках остановить мучительные судороги сухого оргазма - измывательства над пленными свободовцами выжали его. Его место занял Морж - пугающе одетый, с портативной паяльной лампой в руках. Фома смотрел на все такого же невозмутимого Бродягу и шептал беззвучно, одними губами «не-надо-прошу-не-надо…»: он внезапно обнаружил, что очень хочет жить. Морж подкрутил пламя на минимум и на пробу провел голубоватым язычком по беспомощно оголенному бедру. Фома задергался, невзирая на вбитую в запястья арматуру. Броня тут же прижал его руки к столу. Серп и Тихий удержали за ноги. Кожа шипела, плавилась, оголяя чернеющее мясо. Что-то кипящее стекало вниз. Фома выл, ревел по-звериному, рвался из рук, уже ничего не соображая от боли. Казалось, пытка длится вечно. Он бессловесно молился - богу ли, Монолиту, Бродяге, неважно - о том, чтобы отключиться, а еще лучше - сразу сдохнуть. Но при этом ощущал холодный взгляд Старшего, удерживающий его в сознании. И вдруг все кончилось. Боль нехотя отступала. Фома всхлипнул и бессильно откинулся на столешнице. Ног он практически не чувствовал, и лишь по оттягивающему тело весу предполагал, что они все еще есть. Да и черт с ними, с ногами, отсутствие боли казалось настоящим счастьем! И это всеобъемлющее искристое счастье размягчило волю до состояния пластилина, а остатки гордости и прочая еретическая чушь сгорели вместе с кожей. Фома открыл глаза - на месте Моржа стоял Бродяга. Старший Брат был прекрасен в своей непоколебимой твердости - карающий, но милосердный ангел, спустившийся с небес. Теперь-то Фома видел, что он смотрит ласково и с сочувствием, вынужденный наказывать отбившегося от истинной веры младшего. В руке Бродяга держал знакомую, уже пустую шприц-ампулу из-под УЗС-5, разработанного в лабораториях клана - именно стимулятор заставил боль отступить. И подстегнул естественную регенерацию, ускоряя ее в разы. Фома плакал, шепча Монолиту в лице Бродяги лишь два слова: «прости» и «спасибо». Прости - за крамольные мысли, за мимолетное сомнение, и спасибо - за науку, за второй шанс, за возвращение заблудшего в семью. Он смотрел на Бродягу с искренним обожанием и не мог понять, как ему только в голову пришло - пусть даже в мыслях! - отвернуться от благости Монолита, отказаться от причастности к великой цели, от недоступного неверным, избавленного от глупых табу единения душ и тел. Истинный бог принял его, ничтожного, в свои объятия, обласкал, обогрел, подарил по-настоящему близких людей, а он, неблагодарный, задумал подлое предательство. По едва заметному взгляду Старшего Броня выдернул арматуру. Фома на мгновение зажмурился, ощущая, как боль прокатывается приятной теплой волной от запястий ниже и ниже, концентрируясь в паху. Он понимал, что тело его уже не раз сегодня использовано, подпорчено огнем и железом, но все же надеялся, что Бродяга снизойдет до него. Благословенный Монолитом Старший Брат убрал пустую ампулу в карман на разгрузке, печально вздохнул и расстегнул ширинку. Одной рукой приставил член к саднящему, залитому чужим семенем входу, вторую протянул ему. Фома, сжимая зубы от боли в запястье, взялся за теплую ладонь, и Бродяга поднял его, усаживая напротив. Это был знак - символ прощения и принятия. Фома едва не захлебнулся в распирающем грудь восторге. Подался навстречу, с тягучим стоном насаживаясь на жесткую, словно отлитую из металла плоть. Бродяга обнял его, провел пальцами по виску, стирая невольные слезы. Фома ощущал радость братьев, их облегчение от его возвращения. Он вжался лбом в разгрузку на груди Старшего и закрыл глаза, прислушиваясь к кристально-чистому наслаждению, разливающемуся по истерзанным нервам. Этот - он с сожалением понял - последний на сегодня акт высшей, лишенной человеческих условностей любви наконец-то принес ему долгожданные покой и умиротворение. А раны... раны заживут. Фоме очень повезло, что ересь поразила его в столь изобильное время: их бог в кои-то веки сыт, а потому милостив. Конечно, останутся шрамы, но он уже успел заметить - новая сыворотка действовала лучше и быстрее, да и Морж был аккуратен и не слишком усердствовал.***
Они уходили вместе. Броня с Серпом поддерживали все еще с трудом переставляющего ноги Фому. Тихий и Морж несли добычу. Бродяга шел последним. О том, что произошло в квартире, напоминали только навсегда застывшие в углу спальни серо-оранжевые экзоскелеты с печально обвисшими шлангами, да слабо идентифицируемые останки на широкой «родительской» кровати. Зачистка от неверных, хлынувших в Припять после отключения Радара, еще продолжалась, хотя стреляли на улицах уже не так часто и интенсивно: многие из пришедших в город узрели истинный свет и присоединились к «Монолиту», так что клан не сильно пострадал и даже прибавил в численности. Уцелевшие все еще прятались где-то в подвалах и на чердаках, но и их вскоре ждала судьба сегодняшних жертв. На выходе Тихий отдал Броне трофеи, и тот привычно вогнал длинные прутья арматур аккурат в центр шейных позвонков. Головы свободовцев заняли свое почетное место у входа в подъезд, служа маркером территорий Монолита.