Душа из стекла

      Кейси сломана давно.       Первая трещина по неокрепшей стеклянной душе поползла в пять лет − когда первый ком земли ударился о лакированную крышку гроба, окруженного молочно-белыми лилиями и гвоздиками, а Кейси не нашла в себе сил заплакать. Вокруг скорбели одетые в траур и караван карнавально-кручинных масок люди, по плечу ее трепала огромная ладонь дяди Джона, и душили не слезы, а жалость, что она тогда не нажала на спусковой крючок.       "Под бедами не ломайся, но гнись", − окрыленно взывали во всех шаблонно-мятежных поп песнях, и она бы и рада послушаться, но стекло − не тот материал, что поддается ковке, а удары с каждом годом все тяжелее.       Не метафорические, судьбы − вполне осязаемые, дяди Джона.       Когда в двенадцать за отказ раздеться об нее разбивают бутылку с пивом, а в школе никто не спрашивает, откуда кровоподтек и царапины, она понимает, что помощи ей не было, нет и никогда уже не будет − всем чистосердечно и безудержно плевать на тихих серых одиночек, как хозяевам − на мышей в шумном доме, и от жалобного умоляющего писка, похожего на скрип половицы, ей будет только хуже. Она быстро учится терпению и держать язык за зубами, быть незаметной на виду и бегать так быстро, как только может с рассеченной кухонной утварью ногой. А еще знает десять методов, как вывести из себя преподавателя, чтобы как можно дольше не появляться дома.       В тринадцать Кейси впервые сбегает, прихватив с собой деньги из дядиного кошелька, теплую одежду и отцовский нож, от которого и получит свой первый рубец на животе, когда полисмены за шкирку притащат ее в опекунский дом. Следом появится отпечаток окурка, вдавленного в стеклянно-хрупкую пепельницу ее плеча − в горле было солено от слез, пока она выковыривала из ожога пепел.       В четырнадцать шепот сплетен за ее спиной ушло шуршит в ушах, клюет в ключицы, лопается меж лопаток ("уверена, она сама себя режет", "попахивает классом А, не меньше*"), а школьный психолог ненавязчиво предлагает ей свои услуги. Кейси всерьез обдумывает возможность рассказать женщине с милыми миндальными глазами хоть что-то, хочет спросить об органах опеки, сроке за домашнее насилие и о том, как ей лучше подать заявление в полицию, если она состоит там на учете, а кроме ее тела и клятвенного "правда, правда и ничего кроме правды" улик у нее больше нет, но после вступительно-приветственных слов "ты всегда можешь обратиться за поддержкой к своей семье" ее чуть не выворачивает на уложенный елочкой паркет.       В свои семнадцать Кейси вся изломана с изнанки; вдребезги разбита, как при синдроме хрупких костей − сделаешь рентген, а нутро все в осколках: раз, счастливое детство, два, психическое здоровье, еще горсть, почти истоптанная в порошок − мечты, желания и надежды на будущее, где жизнь, а не выживание, утекающее сквозь порезы на плечах и продырявленную мятущуюся душу. Ее воротит от сигаретного дыма, ей отвратительны любые мужские прикосновения; ее вовек уже не склеить, да и с пола лучше не подбирать: края опасно-острые и не затупятся, покуда она жива.       Осторожно, стекло. Порежетесь, не тр(ев)ожьте.       Но у Него кожа прочнее человеческой в несколько раз. − Возрадуйся, − повторяет Он и собирает ее воедино, не поранив и пальца.       У Него в угасающем взнузданно оскале алеет кровь Марши и Клэр − меж зубов, на губах, на подбородке, − а в красных триумфальных арках над расплывшимися, как от наркотика, зрачками (обод рябинового сока вкруг волчьих ягод) − не отвращение, но преисполненный обожания восторг. Он смотрит на нее в упор и видит в безобразии шрамов не уродство, а отблеск закаленной в горниле стали. Он смотрит на нее без брезгливой жалости, без гневливого презрения, без осуждения, без похоти − так никто на нее не смотрел; Он смотрит на нее, как на равного, как на отражение в треснутом зеркале, и в расширенных, глядящих без отрыва глазах она улавливает выражение одобрения и участия, безусловного принятия, понимания − пылкого и ненасытного, как и любая его эмоция.       Кейси хотелось бы остаться безразлично-отрешенной в ответ, но она не может не видеть очевидного сходства; не может не рваться всем существом к такому же, как она.       У Него ведь тоже душа из стекла, у Него ведь тоже она разбита − на двадцать четыре куска, − и от осознания в глазах, послушавшихся Его призыва, вскипают ликующие, отрадные слезы.       Кейси в странном, опрометчивом полузабытье дергает цевьё туда-обратно, пока из магазина не выпадает патрон, и отбрасывает обезвреженное оружие на пол. В груди печет в ожидании взрыва, как будто из гранаты сердца выдернули чеку; легкие жжет − в них явно не кислород: удушающие пары угарного дыма да слезоточивого газа.       Зверь, хрипло дыша, медленно протягивает к ней руку сквозь прутья решетки, и она с готовностью обхватывает ее за жилистое предплечье, сжимает крепко, отчаянно, как утопающая. Кожа под подушечками пальцев грубая, толстая, как шкура, и горячая, ненормально-горячая: такая температура могла бы быть у человека в лихорадке или, например, у волка − Кейси помнит тепло, обжегшее любопытно зарывшуюся в шерсть ладонь: подстреленное не из охоты, но самозащиты тело стыло на лесной ржаво-медной подстилке, перекрестив стройные серые лапы, и дядя Джон все беспокойно тянул ее, ощупывающую морду, уши и окровавленный загривок, − прочь. "Это ведь стайные хищники, медвежонок, нам нужно срочно уезжать, здесь может быть небезопасно".       Нигде не безопасно. Особенно дома.       ..Широкая ладонь ответно сжимает ее руку даже вполовину не так сильно, как могла бы, держит несколько мгновений, а после резко отпускает, ускальзывая вон из клетки. В местах, где были Его пальцы − белые отпечатки и жар, прогревающий (в)плоть до костей. − Ты остаешься с нами, − не спрашивает, утверждает Он, не особо озабоченный ее мнением на этот счет, и, окинув предупреждающим взглядом с головы до поймавших упавшее сердце пят, скрывается в темной утробе коридора, захлопнувшей за Ним смердящую смертью пасть.       Под Его босыми ступнями хрустит стекло разбитых ламп.

***

      Тишина, воцарившаяся в подземном лабиринте, даже не библиотечная и не могильная, а абсолютная, пустая; Кейси как будто глохнет − нигде не капает вода, не скрипят двери, не трещит электрический ток, текущий по медным жилам катакомб.       Вся обращенная в зрение и слух, ждущая хоть единого звука, как ариадновой нити, Кейси различает шаги через три или четыре часа неустанного звона в чутко прислушивающихся ушах и пульсирующей боли в ноге. Шаги уверенные и ритмичные, − походка явно взрослая, − кокетливого цоканья женских туфель в приближающемся эхе нет, и Кейси знает, кого увидит, задолго до того, как он выходит на свет.       У Дэнниса другие очки − правда, с похожей оправой − и другая рубашка − правда, похожего цвета и кроя (Кейси не знает, но оригиналы остались на сиденье в пустом и темном вагоне поезда), компенсируемые неизменно-хмурым выражением лица и сжатыми в нитку губами. − Мы не знали, − вместо приветствия даже не оправдывается, сожалеет он, отчетливо вкладывая в слова извинение, прижимая к боку пластиковый тазик с бутылкой воды, бинтами, полотенцем и маленьким оранжевым чемоданчиком внутри: очевидно, аптечкой. В осколочно раздробленных глазах, как правило хранивших прозрачное хладнокровие, − легкий интерес, нечто, напоминающее уважение, и острый скол неуправляемо взыгравшей обсессии: она ведь все-таки осталась почти без одежды, по-юному нескладная и угловатая, беззащитная перед ним. − Я.. я только наложить повязку, − как будто бы смутившись, объясняется он, выуживая связку ключей из кармана и отпирая клеточный замок с осторожностью укротителя тигров; дверь отворяется со скрежетом и ржавым скрипом, впуская его длинную тень − ее скрюченная фигурка под ней умещается целиком.       Кейси буквально на мгновение задерживает взгляд на оставленных в скважине ключах, перебрякивающихся, как музыкальные подвески у входа в сувенирный магазин (ударить прикладом ружья по затылку, выскользнуть из клетки, запереть Дэнниса, бежать стремглав на поиски выхода), но отметает обнадеженную грезу непредвзятой явью − она вряд ли сейчас сумеет хотя бы встать без посторонней помощи.       Дэннис присаживается рядом на корточки, предварительно поддернув брюки. Расстегивает манжеты и методично подворачивает рукава. − Как тебя зовут?       Кейси с подозрением моргает, растерянно следя за его руками: отщелкивающими крепежи аптечки, достающими склянки, отщипывающими вату, распаковывающими иглу и шприц. Кейси не верит − они не могут этого не знать, − но все же называется. − Дэннис, − бесстрастно представляется он в ответ и протягивает ей ладонь, не отрываясь от раскладывания медицинских принадлежностей и не подымая остекленного очками и безучастием взгляда. Рукопожатие выходит коротким, но по-честному крепким; руки у него совсем не как у Зверя − суше и мягче, хоть и такие же непримиримо-строгие. − Хедвиг сказал нам твое имя, но лично мы все же друг другу не представились. Решил, что так будет вежливо. − Патриция подсказала? − Нет, воспитание, − невозмутимо опровергает он, и Кейси одолевает странный, неуместный стыд.       Она ведь не знала этого человека; не наблюдала его в обстоятельствах и ролях иных кроме как своего похитителя и тюремщика. Безумная идеология, безусловно, извращала в нем все, чего непосредственно касалась − неуравновешенность целей и средств, пренебрежение к большинству людей, попадавших под понятие "нечестивых", искажение моральных ценностей в угоду безопасности Кевина и служения Зверю, чей алтарь требовал жертв, − но за пределами этого маниакального круга вполне могли обитать положительные качества, о чем она позабыла. Одержимость Зверем и ОКР не исключали хороших манер (Патриция тому неоспоримое доказательство), искренности − "Быть может, мы и безумны. Быть может, нам всем нужно умереть" − или пунктуальности − "Мне пора, а то опоздаю"*.       По спине, прислоненной к бетонной стене клетки, сползает липкий нервный холодок. Кейси мотает головой и в безотчетной попытке удержать тепло притягивает больную ногу к груди, перехватив ее за колено. − Прошу, не надо, выпрями, − подает голос Дэннис, набирая в шприц какой-то препарат из закупоренной баночки. Длинные пальцы щелкают по цилиндру, сдавливают рукоятку поршня, выпуская воздух и несколько прозрачных капель, взбухших на игле. − Местный анестетик, лидокаин, промывать рану наверняка будет больно, − поясняет он сквозь зубы, недовольный ее недоверчиво-пристальным взглядом, и раздраженно опрокидывает склянку со спиртом, смачивая прижатую к горлышку ватку. − Пожалуйста, выпрями ногу.       Кейси повинуется, слушаясь беспрекословно − не то чтобы она вообще умела прекословить в подобных обстоятельствах; лучшая стратегия выживания − адаптация к новым условиям, она давно это уяснила. Дальше Дэннис всё делает молча. Монотонная работа сглаживает в нем резкость движений.       От поставленного укола вскоре кружится голова и расползается немое облегчение по обездвиженной и обезболенной голени; Кейси косится на точку, оставленную иглой, и думает об ополовиненном змеином укусе. − У большинства змей яд работает как успокоительное, Кейси. Жертва расслабляется, становится сонливой и вскоре умирает. Но вот у него, − гримасничая, указывает отец пальцем за стекло: в террариуме филадельфийского зоопарка беззаботно дремлет, согласно табличке, "железистый двухполосый аспид" − голубоватая чешуйчатая лента с ярко-мандариновой головой и кончиком хвоста. Кейси внимает с восторженно распахнутыми глазами: и про удавов с анакондами, и про широконосых восточных ужей-актеров, притворяющихся при опасности мертвыми, и про то, как отсасывать из раны гадючий яд. − У негооо токсин убивает почти мгновенно. А на его основе получают мощные обезболивающие. Этих красавцев еще называют "убийцами убийц". Угадаешь, почему? − Потому что охотятся на других змей? − Умница. На королевских кобр. Ну, этих, − мистер Кук, улыбаясь, обрисовывает вокруг своей головы два огромных уха, как у Дамбо. − С капюшонами.       Кейси хмурится и совершенно несвойственно для себя, по-детски надувает губу: она не маленькая, знает, как выглядят кобры.       Когда бинт в последний оборот обхватывает ее голень, промытую, обработанную антисептиком, противовоспалительным средством и заживляющей мазью, Кейси не мигая смотрит на свое отражение в малиновой воде. На цвет − ни дать ни взять ягодный пунш, какой разливали на дне рождения Клэр напополам с имбирным элем. − Просто Дэннис? − спрашивает она, пока он выжимает окровавленную марлевую тряпицу, плавающую в тазу, и чувствует на себе его остановившийся взгляд. Плеск воды прекращается. − Что? − Ни фамилии, ни второго имени?       Мэри Рейнольдс, мистер Притчард, загадочный Б.Т. − Кейси помнит, что среди файлов личностей встречались разные формы обращения. − Дэннис Крамб, если угодно, − мужчина вешает марлю на бортик таза и насухо отирает руки полотенцем. − Кевин хотел дать мне среднее имя Уильям, но передумал. Ногу не жжет?       Кейси неуверенно качает головой. Вроде нет.       Дэннис Уильям. Кевин Венделл. Даже созвучны немного. И оба приятны на слух.       Дэннис, спокойно кивнув, извлекает из кармана брюк знакомую желтую тряпку, сложенную вчетверо, и встряхивает баллончик со спреем, резко делая шаг вперед.       Картинка почти идеально идентична той, в машине (мужчина морщился, цепляясь резинкой медицинской маски за дужку очков; вздыхал, укладывая руки на руль), но на сей раз Кейси не отшатывается затравленным зверем, ударяясь затылком о дверное стекло, и во тьму не падает, но окунается, тут же надежно притянутая к чужому плечу; засыпает мирно, чувствуя запах стирального порошка от выглаженной рубашки и теплую мужскую ладонь на затылке, едва заметно пропустившую волосы сквозь пальцы.       Быть похищенной во второй раз одним и тем же человеком оказывается не так уж страшно.