***
В пестрой на жанры и обложки стопке, предоставленной Кейси в единоличное пользование, − детективные и любовные романы, бессмертная английская классика, парочка антиутопий и даже несколько новеньких выпусков комиксов, еще хранящих глянцевый, чернильно-яркий запах свежей печати: руку приложили все. Кейси знакомы авторы книг, их названия и даже издательства, но не содержимое: чтение ее не увлекало, и книголюбом она не была, о чем сожалела с переменной досадой − посещай она библиотеку, могла бы реже появляться дома и проводить время с пользой явно большей, чем на отработках после уроков. Помня требовательный тон Патриции, первым делом Кейси принимает душ; ополаскивает голову и умывается, предварительно обмотав полотенцем раненную ногу в два слоя, а после водных процедур переодевается в свежую белую футболку, которая ожидаемо болтается на ней мешком. Спортивные штаны, тоже белые, с желтыми полосами вдоль боковых швов, черной вставкой на голени и красной − на бедрах, и вовсе держатся на талии на честном слове и натуго стянутых завязках, а расцветкой выдают свою принадлежность Хедвигу. Кейси давит нервный смех, пока подворачивает слишком длинные брючины: обычно младшие донашивают за старшими, а не наоборот. Изучив каждый угол своей новой камеры (стоит заметить, не совсем бесплодно: на одной из стен обнаруживаются старые вешалки-крючки для одежды и светлый прямоугольник, где раньше, должно быть, висело высокое зеркало), заправив постель и распаковав зубную щетку в ванной (которая, вообще говоря, оказывается не ванной, а душевой, по устройству напоминающей общественную), она, не имея других занятий, возвращается к книгам − по алфавиту разложенным, корешок к корешку − и вытаскивает одну наугад. "Рита Хейуорт и спасение из Шоушенка" Стивена Кинга. Хочется смеяться и плакать одновременно.***
Книга увлекает достаточно, чтобы занять внимание на несколько часов. От чтения взгляд у Кейси замыливается маслянистой типографской краской, древесный запах бумаги пускает корни в легкие, блудный ум уже не в черепной коробке запретно заперт, а по строчкам расплескан, и на неожиданный стук в дверь мысли рябят помехами, неохотно возвращаясь из воображаемого в реальное. На это уходит некоторое время, и Кейси не сразу осознает, что ей нужно что-то ответить. Узникам ведь не стучатся в клетки, так почему постучались к ней? Она в плену или в гостях? Врожденная склонность к иронии требует потребовать пароль или спросить "Кто там?". − Да, войдите, − отзывается она с заметным опозданием и, не имея под руками ничего, напоминающего закладку, загибает верхний уголок страницы, откладывая книгу на стол. Лишь бы Патриция не заметила. Кейси кажется, что за порванный корешок или смятые страницы ей запросто снимут скальп тем же самым ножом, которым разделывалось нежное куриное филе. Дэннис − сосредоточенный и угрюмый − не здоровается и не поднимает на нее взгляда, тихо шагая вовнутрь и столь же тихо притворяя за собой дверь, напоследок обхватив желтой тряпицей ручку: во избежание жирных отпечатков на металле. В руках у него складной деревянный стул, сидение которого незамедлительно раздвигается и протирается от пыли; ножки, противно прискрипнув, шкрябают по лакированному полу. Он не спешит присаживаться, как в самый первый свой визит; неторопливо прячет тряпку в карман и проводит ладонью по бритому затылку, взволнованно облизывая губы. Кейси ничего не понимает ровно до тех пор, пока мужские пальцы не убирают в нагрудный карман очки и не отщелкивают пуговицу на темно-сером, под горло застегнутом воротнике − Дэннису приходится чуть приподнять подбородок, чтобы сладить с застежкой. Раздевался он так повседневно и прозаично, точно в комнате был один и готовился ко сну. Кейси в немом ужасе свешивает ноги со своей кровати − простецкой одноместной койки с металлической сеткой в основании, как будто украденной из госпиталя, − и безотрывно следит за тем, как высвобождаются пуговицы из петель и рубашка сдергивается сначала с одного плеча, а потом с другого. Буднично, невозмутимо. − Зачем я Ему? − выдавливает она с сиплой ломкостью: глядишь, голос трещинами пойдет. Дэннис, стоящий к ней полубоком, вешает рубашку на спинку стула, педантично оправив съехавшие плечики, и косит на нее бледный выцветший взгляд − радужка давно не подкрашивалась отражением неба; облупленная и заброшенная, утратившая любые ясные оттенки голубого. Складка меж бровей прорезается глубже. − Мы не знаем, − признается он, держа ее загнанные оленьи глаза своими, и, помедлив, опускает взгляд и разувается, вставая на пол босиком. Глубоко вдыхает и выдыхает, сжимает и расжимает кулаки. − Но что бы это ни было, лучше не пытайся убежать или делать другие глупости. Его это разозлит, − успевает он сказать и, мучительно застонав сквозь зубы, падает на колени, подкошенный. Кейси видит два чистых марлевых квадрата на оголенном торсе и против воли распрямляет плечи, уже второй раз наблюдая собственными глазами, но не умещая в голове − двенадцатым калибром, дважды, в упор, свинцом вразлет прямо по сердцу; по пять дюжин дробин в каждом патроне, каленых, с добавлением токсичных сурьмы или мышьяка − и Он поднялся на ноги, не ослабевший и почти невредимый. Он стоит и сейчас, хотя должен в беспамятстве цепляться за жизнь на больничной койке, подключенный к кислороду, донорской крови и капельницам. Кейси представляет, как Дэннис (а это был непременно он) вытаскивал дробины из ран пинцетом, шипел, промывая и обеззараживая их, зажимал бинты зубами, перевязывая левое плечо и правый бок, на котором обнажились полосы межреберных мышц. Кейси едва ли понимает, как человеческое тело могло такое пережить, но принимает эту данность с неожиданным смирением, как и то, что Он с голыми, скалолазно-цепкими пальцами, заменившими альпинистские кошки и ледорубы, карабкался по гладкой вертикальной стене. В мире много безумных вещей. Эта − не безумнее многих. Зверь поднимает на нее глаза: в этот раз в них нет крови лопнувших капилляров, но нет и радужки, и почти нет белка: сплошная угольная чернота, смолянистая, вязкая − как и та, что ползет по Его венам, сгущая разгоряченную кровь. Зверь медлит; дышит хрипло и глубоко, издавая фыркающее рычание, − могучая грудная клеть вздымается и опадает, раздувая меха легких, катая ребра под кожаной носорожьей броней, напрягая впалый живот, − всматривается, щурясь и склоняя голову, но не двигается. Не обнажает ни клыков в оскале, ни злобы в чертах лица. Но когда Он, наконец, подается вперед, Кейси едва унимает ознобную дрожь, захлопывая испуганно приоткрывшийся рот вместе с хлынувшей за шиворот паникой − защиты нет, оружия нет, бежать некуда. Хребет пробирает щекотка, точно от поясницы до шеи царапнули когтями; мурашки скачут по лестнице позвонков. Он низко припадает к земле, приближается медленно, но неотвратимо, плавно перенося вес с ног на руки и обратно; поступь босых ступней по-кошачьи бесшумная и крадущаяся, пальцы, опирающиеся о пол, − выпрямленные и напряженные. Свет от лампы песочным цветом и иссиня-черными тенями гуляет по рельефу мышц, перекатывающихся на спине, очерчивает носогубные складки у рта. Зверь останавливается у самых ее ног и принюхивается, расширяя ноздри. − Вся пропахла страхом. Кости, плоть, кровь, − утробно рычит Он с неодобрением, пригибаясь еще ниже, будто в ожидании удара (голова оказывается на уровне коленей в странной покорности и смирении, неуместной собачьей преданности), опускается пред ней, глядя снизу вверх. − Зря. Больше не нужно бояться. Никому из сломленных больше не придется бояться. − Но придется всем остальным? − набравшись смелости, уточняет она почти утвердительно, и в звериной глотке ответно клокочет согласный хриплый смех. − Все верно. Они преклонятся, − ложится к ней на щиколотку горячая ладонь и, рывком закатив левую штанину до колена, без усилий рвет опоясавший голень бинт. − Как преклоняемся мы. Кейси стискивает зубы и старый продавленный матрац (и то, и другое до скрипа, добела - обескровленных губ и костяшек пальцев), когда Зверь припадает к припекшейся, очерствевшей ране ртом. Боль простреливает голень, острая, жгучая, но не нестерпимая; Он ведь не прокусывает ей ногу легким нажимом челюстей, как мог бы, не касается особо уязвимой, багряной сердцевины непокрытого кожей мяса. Всего лишь.. − Мы просим прощения, − говорит Он, и Кейси, сморгнув расплывчатую пленку с ресниц, видит красный от крови язык, скользящий по краям с подсохшей коркой. Он всего лишь зализывал ей рану. С грубоватой звериной нежностью, крепко держа за лодыжку и под коленом и не обращая внимания на ее попытки ни отпрянуть, ни оттолкнуть, когда прикосновение выходило мучительным, и в уголках глаз вскипала солью влага. Взгляд безразлично смывает на пол, где на белых обрывках марлевой ленты алеют и желтеют разводы; Кейси не знает, как теперь выглядит ее разодранная нога, но, должно быть, скверно, раз рана воспалена и источает гной, несмотря на все усилия Дэнниса. Кейси расслабляет пальцы и плечи спустя невыносимо-долгие десять минут, утирая, наконец, дорожки слез со щек, не успевающие просыхать за милосердные урывки облегчения − когда Зверь заканчивает пытку своим извинением и поднимает к ней голову: зрачки расширены, крылья носа трепещут, губы в венном вине крови – в(инт)ажно-темного, дорогого гранатового цвета. Взгляд останавливается где-то под подбородком. Кейси невозмутимо, не оценивая толком мысль и не обдумывая ее истоки, заключает, что сейчас ей вопьются в горло. Так охотятся тигры (вы знали, мисс Патриция? Довольно увлекательный факт) − удушая или перегрызая шею; если укус удачен, и артерии разрываются сразу, жертва умирает за считанные секунды. Если же нет, тигр висит у нее на шее, не разжимая челюстей, пока та не задохнется, захлебнувшись собственной кровью. Кейси бы отчаянно и расчетливо думать о выживании, хотя бы попробовать кролем метнуться прочь из капкана удавовых колец, но она прекрасно понимает, что такой рывок продлевает агонию, не давая шее переломиться сразу, а для борьбы − столь же бессмысленно отсрочивающей неминуемое − слишком обессилело ее умученное напряжением тело: со скачущим заячьим сердцем, дробью пульса, стреляющей в виски, и похолодевшими, вспотевшими, как на рукояти ружья, руками.. Предсказанного укуса не случается. Зверь льнет горячим телом к её онемевшим ногам и устраивает голову у нее на коленях, прикрывая глаза. Он не двигается − Кейси зеркально застывает в ответ, обуздывая захлебнувшееся дыхание. И базовый инстинкт жертвы − вырваться, убежать и спрятаться. − Они не умеют мурлыкать, − присев на корточки, заговорщически шепчет ей на ухо отец; у четырехгодовалой Кейси ямочки на щеках от улыбки, вареная сладкая кукуруза на палочке и пытливый блеск в шоколадно-ореховых глазах, не успевших еще почернеть от горя. Полосатые, пушистые, с длиннющими молочно-белыми усами, в вольере жались к матери бенгальские тигрята, жмурившие пронзительно-голубые стеклянные глаза. − И поэтому удовольствие и доверие выражают только одним способом. − Каким? − Показывая, что не ждут удара, конечно же. Закрывают глаза, − щурится отец и, чмокнув ее в щеку, ласково треплет по очаровательно-кудрявой голове. Минута. Две. Пять. Веки у Него не вздрагивают, дыхание ровное и глубокое. Кейси не знает, спит ли Он, и благоразумно не решается проверять, опустошенно прислоняясь спиной к брошенной у стены подушке и прикрывая разгоряченные, потяжелевшие веки. Всего на минутку, перевести дух.. Когда из шерстяного уюта дремы ее выбрасывает обратно, подкидывая осознанием легкомысленной оплошности в постели, Зверя в комнате нет. Воспаления в ране − тоже.