Душа из стекла

− Вас действительно двадцать трое?       Дэннис напротив нее цепенеет, не донеся кружки до рта.       "Это не я сболтнул! Честное слово, не я!" − мигом открещивается Хедвиг, до этого с упоением клянчивший ежевичный джем, предназначавшийся, вообще говоря, не ему.       Патриция, вполуха следившая за происходящим, хмурится, что разговаривать за едой − дурной тон, и просит сделать девочке замечание.       Дэннис с запозданием отмирает, оканчивая прерванное движение и делая ошибочно-большой, обжегший язык глоток, а после поднимает на Кейси бесцветный взгляд, который та встречает с неожиданной (и приятной) смелостью. Вместо его футболки, порванной Зверем, на плечах у нее висит горчичный джемпер Нормы, стократно обруганный, оплаканный и униженный Барри за безвкусность, который она при малейшей возможности оттягивала на костяшки – благо, позволяла длина рукавов. Кухонный круглый стол, укрытый скатертью в мелкую сине-белую клетку, едва умещает за собой двоих – между ними теснится от силы метр, заполненный вазочками овсяного печенья, кешью в меде с кунжутом, вышеупомянутом джемом и пузатым заварочным чайником с зеленым землянично-мятным содержимым. Под столом они и вовсе чуть не сталкивались коленями, и когда Кейси случайно задела ступней его щиколотку, то, пробормотав извинения, отодвинула свой стул так далеко, как только могла, и плотнее сдвинула колени.       Дэннису от сокращенной дистанции тоже было не по себе, – даже больше, чем не по себе, – но он это умело скрывал. Кончики пальцев на правой руке отвратительно чесались, точно то прикосновение, мазнувшее по скуле, их испачкало, и зуд этот ничем не смывался. Он пробовал; если сдирать, то только с кожей. − Теперь двадцать четверо, – невозмутимо уточняет он, поправляя свою чашку так, чтобы ручка указывала ровно вправо. – Откуда ты узнала?       Дэннис еще раз окидывает ее взглядом, вылавливает упущенные детали, которые мог не заметить, незаметно расчесывает горящую ладонь. Они не виделись со вчерашнего вечера – весь день с ней урвал неугомонно-счастливый Хедвиг, в восторге утянувший кататься с лестничных перил, ловить с переменным успехом арахисовые эм-энд-эмсины ртом, играть в «лаву», классики по паркетным доскам и «Уно», которое он берег до этого дня, как зеницу ока. Терпение Патриции закончилось под вечер, когда она непререкаемо-мягко выудила свет из пальцев уставшего мальчика и строго поджала губы, глядя на Кейси внезапно не вровень, а сверху вниз. Велеть ей возвращаться в комнату было бы неоправданно и неуместно, – девочка не заслужила грубости, – и Патриция, взвесив последствия, пригласила ее на чай, задержав взгляд на растрепанных волосах. − Видела записи на компьютере, – сознается Кейси спустя минуту и внезапно набирается смелости на встречный вопрос. – Зачем вы их вели?       Дэннис топит помрачневший взгляд в чае, обнимает кружку, задумчиво постукивая по ней пальцем. Кружек у них, как заметила Кейси, было так же много, как зубных щеток и комплектов одежды: в шкафчике с посудой под них было выделено несколько полок. Помимо собственно керамических кружек всех форм, цветов и размеров, там так же имелся термобокал с двойными стенками, салатовый термос, комплект чашек для эспрессо, молочник и китайский фарфоровый сервиз. Чашка Дэнниса была воплощением классики и ресторанного стандарта – матово-белая и сужающаяся книзу, миллилитров на триста или чуть больше; та, из которой пила Кейси, имела черно-белый ажурный узор, имитирующий обои, и аляпистый желтый смайлик сверху, на который временами неодобрительно косился Дэннис – тот совершенно очевидно портил симметрию. − Это журнал, – подал голос он, когда Кук уже перестала надеяться. – Чтобы каждый из нас, выходя на свет, мог узнать, что происходило за время его отсутствия. Это имело смысл, когда у владения светом было строгое расписание. − Твоя запись очень старая. − Ты наблюдательна.       Кейси открывает и закрывает рот, понимая, что сболтнула что-то лишнее. Молчит некоторое время и упорно смотрит ему в солнечное сплетение, потому что когда стреляют, надо смотреть на тело. − Раз уж я останусь с вами, – выговаривает она, и Дэннис скептически смотрит на нее исподлобья, странно поменявшись в лице. За стеклами – недоверчивый прищур. – Могу я поговорить с кем-то еще? − Раз уж остаешься?.. – вычленяет он наиболее существенную часть, намеренно упуская все остальное, и Кейси уныло, до откровенного обреченно улыбается ему в ответ. − Мне некуда бежать. Разве что к тому, от кого я получила шрамы, − говорит она. – Я не хочу возвращаться туда. Куда угодно, но не туда. Это место не было мне домом и никогда не станет.       У Кейси срывается голос: она не оставит попыток освободиться, нет, нет, ни за что, но собственные слова встают ей поперек дыхательных путей, кислотой разъедают горло – оттого, что правдивы. Она с ужасом осознает, что отбросила попытки обдумать побег – перестала обманывать Хэдвига, урывая информацию по клочкам, рисовать план здания в голове, вдохновляться мечтой о ветре и солнце, никогда ее, вообще говоря, не манившими прочь из стен. Осознает, что когда вошла в комнату, не искала взглядом ни скрепки, чтобы вскрыть замок, ни рации, чтобы подать сигнал о помощи, ни кухонного ножа – теперь ей, очевидно, легче было бы мазнуть им по горлу родного дяди, чем любого из них. Даже с учетом ноги, разодранной Зверем, личности Кевина нанесли ей меньше вреда, чем старый добрый Джон с огромными (липкими) ладонями и щекастым (масляным) лицом. Примерный опекун и гражданин, душа компании, золотой сосед, что всегда починит кран, вырежет тыкву на Хеллоуин и одолжит сахара или яблок (не забыв обнять напоследок ребенка). Домашний насильник в пропахшей пивом футболке, изуродовавший ей тело из параноидальной ревности, маниакальной злобы на фигуру, теряющую детскую угловатость.       Дэннис слепо смотрит в пустоту у Кейси за спиной, точно ведя внутренний диалог, и выглядит до незнакомого уязвимо. Отчего-то чешет правую ладонь. − С кем ты хочешь увидеться? – спрашивает он наконец, и мгновение Кейси даже не верит успеху.       Совладав с собой, она делает вид, что задумывается, хотя не сомневается в ответе ни секунды. Она помнит: ободряющую улыбку и ответственно-уверенную манеру держаться, "Я не хочу ее тревожить, она такая милая женщина", "Ча-ао", "Ох, девочка моя" и ласковую ладонь, утешающе, успокаивающе погладившую ее по щеке − почти как отец. Если и был среди личностей Кевина тот, с кем она испытала слабый отголосок глупого чувства, что все обойдется, что рано или поздно все будет хорошо, − так это с ним. − С Барри.       Дэннис, неусыпно-серьезный и с перманентной складкой меж бровей, хмурится даже больше обычного, недовольный ее выбором, но согласно кивает спустя пару секунд раздумий. Она не давала им повода усомниться.       А что-то возмущенное и возражающее, горячо в нем восставшее и взыгравшее против не имеет никакого значения. Его неприязнь к падкому на прикосновения Барри − его личное дело, и блага Кевина касаться не должно.